– Что?
Она схватила его за руку; несмотря на то что он попятился назад, оцепенев от ужаса при виде этой дерзости, она настойчиво потянула его к дверям особняка.
– Осторожно! – еле выговорил он. – Кто-нибудь сейчас выйдет и нас заметят!
– Нет, Джим! – уверенно ответила она. – Из этого дома никто не выйдет – зато двое сейчас туда войдут!
– Зачем? – ничего не понимая, воскликнул он, стоя в резком свете фонарей у входа. – Зачем?
– Зачем? – передразнила она его. – А затем, что этот бал дают в мою честь!
Он решил, что она сошла с ума.
– Пойдемте домой, пока нас никто не заметил! – попросил он ее.
Входные двери раскрылись настежь, и на крыльцо вышел какой-то господин. Джим с ужасом узнал мистера Мэдисона Харлана. Джим дернулся, словно намереваясь тут же со всех ног бежать. Но хозяин дома, радушно раскрыв объятия, стал спускаться по лестнице к Амантис.
– Ну, наконец-то, вот и вы! – воскликнул он. – И где это вас носило? Кузина Амантис… – Он поцеловал ее, и со всем радушием обратился к Джиму: – А что касается вас, мистер Пауэлл, – продолжил он, – то в качестве штрафа за опоздание вы должны мне обещать, что присоединитесь к оркестру – хотя бы на одну только песню!
Повсюду в Нью-Джерси было тепло – за исключением той части штата, что лежит под водой и доступна лишь рыбам. Туристы, проезжавшие по длинным дорогам среди зеленеющих полей, останавливали автомобили перед просторным старомодным загородным особняком, глядели на выкрашенные в красный качели на лужайке, на широкую тенистую веранду, вздыхали и ехали дальше – слегка крутнув руль, чтобы не задеть вышедшего на дорогу черного, как смоль, слугу. Этот слуга с помощью молотка и гвоздей чинил ветхий автомобиль с гордо реявшим сзади флажком, на котором значилось: «Город Тарлтон, штат Джорджия».
Девушка со светлыми волосами и румяным лицом лежала в гамаке; казалось, что прямо у вас на глазах она вот-вот погрузится в сон. Рядом с ней сидел джентльмен в чрезвычайно тесном костюме. Девушка и джентльмен приехали вчера с модного курорта в Саутгемптоне.
– Когда вы появились здесь впервые, – говорила она, – я решила, что больше никогда вас не увижу, поэтому и придумала историю про цирюльника и прочее. На самом деле я довольно часто бываю в обществе – как с кастетом, так и без. Этой осенью меня официально представят в свете.
– Да, для меня это хороший урок! – сказал Джим.
– И так получилось, – продолжила Амантис, бросив на него обеспокоенный взгляд, – что меня пригласили в Саутгемптон в гости к кузенам. А когда вы сказали, что поедете туда, мне захотелось узнать, что же вы такое придумали. Ночевала я всегда у Харланов, а комнату в пансионе сняла, чтобы вы ни о чем не догадались. На том поезде, на котором я должна была приехать, я не приехала, потому что надо было приехать пораньше и предупредить всех знакомых, чтобы притворились, будто меня не знают.
Джим встал, с пониманием кивая головой.
– Нам с Хьюго, наверное, лучше уже выдвигаться. Надо успеть доехать до Балтимора, пока не стемнело.
– Это далеко.
– Сегодня мне хотелось бы заночевать уже на юге, – просто ответил он.
Они вместе пошли по дорожке, мимо идиотской статуи Дианы на лужайке.
– Видите ли, – мягко добавила Амантис, – здесь у нас не нужно быть богатым, чтобы вращаться в обществе, в этом плане тут все, как у вас в Джорджии… – Она вдруг умолкла. – Вы ведь приедете в следующем году, чтобы снова открыть Академию?
– Нет, мэм, не приеду. Этот мистер Харлан уже сказал мне, что я могу даже не закрываться, но я сказал ему «нет»!
– А вы… А вы что-нибудь заработали?
– Нет, мэм, – ответил он. – Но процентов с моих денег как раз хватит, чтобы доехать домой. Я свой капитал не трогаю. Одно время с деньгами у меня было неплохо, но жил я на широкую ногу, да еще надо было платить за аренду, и за оборудование, и еще музыкантам. И, кроме того, пришлось ведь раздать обратно авансы за уроки.
– Не надо было этого делать! – с негодованием воскликнула Амантис.
– И никто ведь брать не хотел! Пришлось говорить, что они обязаны забрать деньги!
Он не счел нужным упомянуть, что мистер Харлан даже пытался всучить ему чек.
К автомобилю они подошли как раз тогда, когда Хьюго заколотил последний гвоздь. Джим открыл карман на двери и достал оттуда бутыль без этикетки, в которой плескалась мутноватая жидкость.
– Я собирался купить вам подарок, – неуклюже сказал он, – но деньги у меня кончились еще до того, как я смог его выбрать, так что я вам что-нибудь пришлю, когда доберусь до Джорджии. А это вам небольшой сувенир на память. Вам, конечно, не пристало пить, но, быть может, когда вы выйдете в свет, вам захочется показать всем этим юнцам, что такое настоящая южная маисовая водка!
Она взяла бутылку:
– Благодарю вас, Джим.
– Да не за что! – Он обернулся к Хьюго: – Что ж, нам пора. Отдай леди молоток!
– Ах, оставьте его себе! – со слезами на глазах сказала Амантис. – Прошу вас, обещайте, что еще приедете!
– Может быть.
Он посмотрел на ее светлые волосы и в ее голубые глаза, чуть сонные и подернутые дымкой от слез. Затем сел в автомобиль, и как только его нога уперлась в сцепление – он вдруг преобразился.
– Я говорю вам до свидания, мэм! – произнес он с впечатляющим достоинством. – Мы отбываем на зиму на юг!
Он махнул своей соломенной шляпой, указывая в сторону Палм-Бич, Сен-Августин, Майами. Его верный слуга покрутил заводную ручку двигателя, уселся на свое место и принялся трястись вместе с затрясшимся автомобилем.
– На зиму, на юг! – повторил Джим, а затем с нежностью добавил: – Вы – самая красивая девушка на свете! Возвращайтесь домой, ложитесь в гамак и засыпайте… Засыпайте!
Его слова прозвучали, словно колыбельная. Он поклонился – его поклон, почтительный, исполненный достоинства и глубокий, предназначался не только ей, но и всему американскому северу…
И они поехали вперед, в совершенно неуместном облаке пыли. Но не успели они доехать до первого поворота, как Амантис увидела, что автомобиль остановился, пассажиры вышли на дорогу, установили съехавший кузов обратно на раму и, не оглядываясь, вновь заняли свои места. Поворот – и вот они скрылись из виду; лишь легкое сизое облачко свидетельствовало о том, что они только что здесь были.
Ринг Ларднер
На протяжении полутора лет автор этой статьи был ближайшим соседом и приятелем Ринга Ларднера; затем нас разделила география, и встречались мы редко. В 1931 году мы с женой видели его в последний раз, и уже тогда он выглядел так, словно стоял одной ногой в могиле, – ужасно грустно было видеть бессильно распластавшиеся на больничной койке шесть футов и три дюйма доброты. Его руки дрожали, с трудом удерживая легкую спичку, кожа на его красивом лице была туго натянута, словно маска горя и нервной боли.
Он был совсем другим, когда мы с ним познакомились в 1921 году, – в нем тогда бурлила жизненная энергия, которой, казалось, хватит, чтобы пережить кого угодно и за счет которой он мог позволить себе долгие периоды безостановочного труда, непосильные для обычного человека. Недавно он заставил содрогнуться от смеха всю страну, читавшую его знаменитую сагу о котятах и воротнике (речь там шла о ставке на победу в чемпионате страны, от которой зависела судьба нескольких пушистых котят), и его жена гордо демонстрировала результат этой ставки – роскошное соболиное манто. В те дни его интересовали люди, спорт, бридж, музыка, театр, газеты, журналы и книги. Но пусть я об этом и не догадывался, уже тогда в нем началась перемена: дюжину лет, до самой смерти, его преследовало по пятам непроницаемое отчаяние.
Он почти совсем перестал спать; высыпаться ему удавалось лишь в периоды кратких каникул, специально посвященных простым радостям жизни – чаще всего это был гольф с друзьями, с Грентлендом Райсом или Джоном Уилером. Немало ночей мы с ним провели за болтовней и канадским элем, а на рассвете Ринг обычно вставал, зевал и говорил: «Ну, что ж… Дети, наверное, уже в школе, так что пора по домам».
Он никогда не мог забыть о несчастьях других людей – например, о том, что доктора вынесли смертный приговор карикатуристу Тэду (а тот прожил после этого едва ли не дольше, чем сам Ринг), – и выглядело это так, словно он верил, что в подобных случаях можно и нужно чем-то помочь. Он всегда старался как можно лучше выполнять условия всех своих контрактов – один из них, газетная колонка спортивных комиксов про «качка», был самым настоящим кошмаром, – и было очевидно, что в своей работе он не видит никакого движения, считая ее просто «писаниной». Поэтому свое вселенское чувство ответственности он был склонен направлять на решение чужих проблем: то он искал для кого-то выходы на театральных импресарио, то помогал другу искать работу, то изобретал для кого-то хитрый способ получить членство в престижном клубе. Зачастую намеченная цель явно не стоила затраченных усилий; все это было нужно, чтобы скрыть правду, состоявшую в том, что Ринг просто-напросто отлынивал от работы – он оставался добросовестным и честным трудягой до самого конца, но уже лет за десять до смерти перестал получать какое-либо удовольствие от своего труда.
Приблизительно в то же время (1922 год) одно издательство предприняло попытку переиздать его старые книги и выпустить сборник новых рассказов, что дало ему возможность войти в мир литературы, а не только в общественное сознание; он получил некоторое удовлетворение от неоднократных заявлений Менкена и Ф. П. А., подтверждавших его истинную ценность как писателя. Но мне кажется, что ему было все равно – это сложно понять, но на самом деле ему было совершенно наплевать на все, за исключением личных отношений с некоторыми людьми. Показательно его отношение к имитаторам, не укравшим у него разве что последнюю рубашку; так, как его, обворовывали разве что Хемингуэя; самих этих имитаторов их воровство беспокоило больше, чем Ринга. Он считал своим долгом им помогать, если у них что-то не получалось!