– Работает в поездах?
– Была у него какая-то своя афера, про которую он никогда особо язык не распускал. Он работал с девчонками, которые одни катались на поездах. Никто ничего об этом особо не говорил – парень он был ловкий, – но иногда он появлялся тут с кучей бабла и давал всем понять, что это ему от бабенок перепало.
Я поблагодарил его, дал ему десять долларов и ушел в глубокой задумчивости, ни слова не сказав о последней поездке Джона Варланда.
Эту Пасху Элен проводила не на Западе, но даже если бы она и приехала, я вряд ли пошел бы к ней делиться информацией – по крайней мере, летом мы виделись с ней почти каждый день и подолгу болтали о чем угодно, но только не об этом. Но иногда она вдруг ни с того ни с сего умолкает и хочет быть поближе ко мне – и я знаю, о чем она думает.
Конечно, этой осенью она выйдет в свет, а мне осталось еще два года в Нью-Хейвене; но все уже не выглядит столь невероятным, как казалось несколько месяцев назад. Она принадлежит мне – даже если я ее потеряю, она все равно будет моей. Как знать? Как бы там ни было, я всегда буду рядом.
Интерн
По традиции концерт в клубе «Кокцидиан» устраивают в самый жаркий вечер весны, и тот год не стал исключением. Двести докторов и студентов заполнили гостиные тесного здания, и еще двести студентов давились у дверей, надежно изолируя внутренние помещения от любого ветерка из мэрилендской ночи снаружи. До этих последних доносились лишь слабые отголоски представления, зато по цепочке им исправно передавались прохладительные напитки из буфета. Внизу в подвале уборщики, как и каждый год, молились о том, чтобы прогнувшиеся полы выдержали публику и на этот раз.
Билл Талливер оказался самым холоднокровным в зале. Ничуть не стесняясь, он надел легкий халат и взял в руки посох в единственном номере, в котором принимал участие, – это была остроумная, грубоватая и неизбежная песенка, в которой описывались неудачи и чудачества медицинского факультета. Он сидел в относительном комфорте сцены и оглядывал горячее море лиц. Самые известные доктора сидели в первых рядах: доктор Раф, офтальмолог; доктор Лэйн, нейрохирург; доктор Джорджи, специалист по желудочно-кишечному тракту; доктор Барнет, алхимик внутренних органов; а с краю виднелось ангелоподобное лицо диагноста доктора Нортона, который, кажется, не замечал ручьев пота, стекавших с его куполоподобного черепа.
Как и большинство студентов, уверовавших в Нортона, Билл Талливер шел за ним безоговорочно, но не совсем так, как другие. Он эгоистично поклонялся ему как божеству, дарующему жизнь. Ему хотелось не завоевать его расположение, а заставить его это расположение подарить. Его карьера – которая, по большому счету, должна была начаться только тогда, когда в июле он поступит интерном в госпиталь, – заполняла всю его жизнь, стремившуюся к тому дню, когда его диагноз окажется верным, а диагноз доктора Нортона ошибочным. Только тогда он сможет стать свободным – ему больше не нужно будет оснований в виде арифмометра – вычислительной машины – вероятностной машины – машины святого Франциска Ассизского.
До этой степени эгоизма Билл Талливер дошел в состоянии полной готовности. Он был пятым в непрерывной серии докторов Уильямов Талливеров, практиковавших в городе, повинуясь призванию. Его отец умер прошлой зимой, и не было ничего неестественного в том, что еще со школьной скамьи этот последний отпрыск медицинской династии шумно требовал «свободы самовыражения».
Песня о медицинском факультете, популярная с незапамятных времен, шла дальше и дальше. Прозвучал куплет о кровавом докторе Лэйне, о названиях, которые доктор Брюн выдумывал для изобретенных им новых недугов, об отличительных «пунктиках» доктора Шварца и домашних скандалах доктора Гиллеспи. Доктор Нортон, один из самых популярных сотрудников, отделался легко. Было несколько новых куплетов, некоторые написал Билл:
Наш герр Зиглер, седой и усталый,
Вас прогонит или убьет,
Если вы позабудете малый
Ген, что в крови Бурбонов живет.
Бам-тидди-бам-бам,
Тидди-бам-бам.
Три тысячи лет назад,
Три тысячи лет назад.
Он внимательно смотрел на доктора Зиглера и заметил, как тот вздрогнул, рассмеявшись. Биллу хотелось знать, скоро ли в песне появится куплет и о нем, о Билле Талливере, – слушая припев, он стал придумывать текст.
После концерта старики удалились. На полу появились пивные лужи и вечер превратился в традиционный шумный бедлам. Но у Билла было серьезное настроение, поэтому он надел свой полосатый костюм и, выждав для приличия десять минут, покинул жаркий зал. На крыльце стояла группа людей, вдыхавшая разреженный воздух, другая группа распевала песни у фонаря за углом. На другой стороне улицы возвышался громадный корпус больницы, вокруг которого и вертелась вся его жизнь. Между клиникой Св. Майкла и муниципальной больницей сияла круглая полная луна.
Девушка – она торопилась – поравнялась с гуляками у фонаря одновременно с Биллом. На ней было темное платье и темная шляпа с полями, однако у Билла возникло впечатление, что ее одежда была нарядной – об этом говорил, наверное, покрой, раз уж не цвет. Все произошло буквально за минуту; человек обернулся – Билл увидел, что он не принадлежит к великому братству – и буквально рухнул к ней на грудь, как обиженный ребенок на мать.
Девушка отшатнулась, испуганно вскрикнув; вся группа немедленно отреагировала:
– Вы в порядке? Все хорошо?
– Да, – судорожно вздохнула она. – Он, наверное, отключился и даже не понял, что я его при всем желании не удержу.
– Оттащим его в реанимацию и посмотрим, сможет ли он проглотить желудочный зонд!
Билл Талливер пошел рядом с девушкой:
– Так вы в порядке?
– Да. – Она все еще тяжело дышала, ее грудь вздымалась, даря бесконечные обещания – словно глоток воздуха, который она сделала, был последним на всей земле.
– Не дышите… Не дышите – дышите… Не дышите… – выдохнула она. – Я только сейчас поняла, что это студенты. И зачем я сегодня решила идти этой улицей?
Ее волосы, темные и зачесанные за уши назад, падали ей на плечи. Она неожиданно рассмеялась.
– Он был такой беспомощный, – сказала она. – О, господи, видела я беспомощных людей – сотню, наверное, или больше, – но чтобы такое выражение лица, как у этого, когда он решил на меня… опереться…
В ее темных глазах сияло веселье, и Билл понял, что на самом деле она со всем всегда успешно справлялась сама. Он внимательно рассматривал ее, и ее красота действовала на него так, что он, не говоря ни слова, даже не представившись, почувствовал, что раскрывается навстречу ей, следя за изгибом ее губ и ямочками на щеках, когда она улыбалась…
Все это произошло за те три или четыре минуты, пока он шел рядом с ней; только потом он смог осознать, как глубоко было это впечатление.
Когда они миновали похожий на церковь административный корпус, недалеко от них затормозил открытый кабриолет, из которого выпрыгнул мужчина лет тридцати пяти. Девушка побежала к нему.
– Говард! – воскликнула она взволнованно и весело. – На меня напали! Перед клубом «Кокцидиан» были студенты…
Мужчина резко и угрожающе повернулся к Биллу Талливеру.
– Это один из них? – спросил он.
– Нет, нет… это не он.
И тут Билл узнал его – это был доктор Говард Дарфи, бриллиант среди молодых хирургов, имевший репутацию сердцееда и забияки.
– Надеюсь, вы не слишком «достали» мисс…
Она жестом остановила его, но Билл успел сердито ответить:
– Я никогда не «достаю» людей.
Так и не успокоившись, как будто Билла можно было хоть в чем-то обвинить, доктор Дарфи залез в машину; девушка села рядом с ним.
– Счастливо, – сказала она, – и спасибо вам.
Она посмотрела на Билла с дружеским интересом, и в тот миг, пока машина готовилась сорваться с места, она слегка пришурилась, а затем широко раскрыла глаза, будто подав ему знак, что их встреча для нее не просто пустяк. «Я вижу тебя, – казалось, сказала она. – Ты взят на заметку. В жизни нет ничего невозможного».
Под негромкие фанфары нового мотора она растворилась в весенней ночи.
Билл должен был поступить в госпиталь в июле с первой группой свежеиспеченных докторов. Оставшиеся месяцы он провел в Марта-Вайнард, плавая и рыбача вместе с Шульцем, своим одноклассником; вернулся он, лучась здоровьем и горя энтузиазмом, мечтая приступить к работе.
Красная площадь буквально жарилась под мэрилендским солнцем. Билл вошел в административный корпус – гигантский мраморный Христос благословлял всех входящих в холл. Через те же самые двери тридцать лет назад, тоже интерном, вошел сюда отец Билла.
Неожиданно Билл почувствовал шок, его спокойствие раскрошилось на куски, и он вряд ли смог бы дать рациональное объяснение, почему он был там, где он был. Прямо из тени статуи возникла темноволосая девушка с большими ясными глазами, которые смотрели на него ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы нанести удар, а затем с громким «Привет!» она исчезла за дверью одного из кабинетов.
Он все еще глядел ей вслед, пораженный, взволнованный, рассеянный и расплавленный, когда его окрикнул доктор Нортон:
– Сдается мне, я имел честь обратиться к Уильяму Талливеру-пятому…
Билл был благодарен за напоминание о том, кто он такой.
– … проявившему такой неподдельный интерес к девушке доктора Дарфи, – продолжал Нортон.
– Она его девушка? – машинально переспросил Билл. А затем: – О, добрый день, доктор!
Доктор Нортон решил поупражняться в остроумии, которого у него было в избытке.
– Мы знаем наверняка, что дни они проводят вместе, а судя по сплетням, возможно, что и вечера тоже.
– Дни вместе? А мне казалось, что он должен быть сильно занят в это время.
– Так и есть. Дело в том, что мисс Синглтон вызывает у пациента состояние комы, необходимое художнику скальпеля для того, чтобы отсечь внутри все лишнее. Она анестезиолог.