Глава 101
Вода еще не прогрелась, купаться было невозможно, но сидеть на пустынном берегу, слушая тишину, можно было бы хоть целый день. Можно было бы, если бы Майкл с Брижжит приехали сюда вдвоем, по крайней мере без Карлоса.
Когда они въехали на смотровую площадку и, дисциплинированно оставив машины на парковке, шагнули к краю, дух захватило от красоты.
Брижжит верещала восторженно:
– Фьорды, фьорды! Вы когда-нибудь видели норвежские фьорды? Это они!
Ее тоненькие руки-прутики, красивые, как в сказке, прозрачные, теплые даже на вид, взлетели, простираясь вперед, и повисли в бирюзе хвойного воздуха, пропитанного всеми оттенками беспечной и беспорочной таежной голубизны.
Голубизна, как счастье, бывает очень, очень разной: то она матовая, то сверкнет желтым золотом, то падает в зелень.
Матовую, словно запах, источают пышнотелые красавицы, полупихты-полуели, редкие и надменные коротышки в толпе ободранных ветрами и болезнями мрачных елок-дворняжек, тех, о которых говорят «елки – как волки».
Сверкающая и солнечная льется с майского неба, яркого, близкого, безбрежного.
А в зелень убегает мокрая голубизна озера, дрожащая от восторга. Пучина тихо бредит уже не голубым, а грозным темным, синим, но у берега выплескивает всего лишь теплое бирюзовое волнение. Лазоревое… Смешное мамино слово.
«Долго бу-уде-ет Карели-и-я-я сни-иться, над голубыми глаза-а-ми озе-ер…»
Один-единственный раз за все его восемнадцать лет мама привозила Майкла сюда, в Национальный парк Банф, достопримечательность Альберты. Тогда этой смотровой площадки еще не существовало. Ему лет одиннадцать, наверное, было.
– Карелия! Это Карелия! – радостно кричала мать. С точно таким же восторгом, как Брижжит про свои фьорды. Кричала громко, надеясь на эхо…
Потом всю обратную дорогу из заповедника в Калгари мама пела эту песню. Кондиционер поломан, окна открыты настежь. Мамины волосы полощутся на ветру, руки вцепились в руль. Майкл разомлел, засыпает рядом, а она горланит, откровенно подвирая мотив: «Остроконе-ечных елей ресни-ицы над голубыыми глаза-а-ми озе-ер…» Она очень любила петь за рулем. Кто-то в ванной поет, а она – за рулем…
– У тебя такое лицо… Ты очень любишь природу? – Брижжит тронула Майкла за плечо.
Майкл напрягся. Что сделать, чтобы ни словом, ни звуком, ни неловким движением не спугнуть тонких пальчиков с плеча? Они ведь как птички, пугливы и своевольны, эти пальчики. Он все про них знает. Заранее. Он их, эти пальчики, предчувствует. По-хорошему надо взять их все в свои ладони и рассматривать по одному. Долго и внимательно. Поднести ближе к глазам, даже ближе к губам. Ах, если б можно было их поцеловать, эти пальчики, как Черноземова Потапову руку целовала. Ведь это же счастье – свою руку найти! Единственную на планете, которую целуешь не из этикета, как в старых фильмах, а потому что… любишь? Слово вырвалось само, нежданно-негаданно. Самое главное, самое важное, долгожданное слово.
Майкл, улыбаясь, смотрел на Брижжит сверху вниз. Не потому, что был намного выше, а потому, что в эту смертельно важную для него минуту, разводя мизансцену, судьба-халтурщица не побрезговала голливудским штампом – поставила его на холмик, а Брижжит во впадинку. Сбитая в камень серая пыль с чахлой, вытоптанной травой, не пугая, ласково уходила из-под ног чемпиона мира в одиночном фигурном катании среди мужчин, прославленного «летучего канадца» Майкла Чайки. Это было сладостно. Это было как полет…
– Природу?
Голос Карлоса прямо за их спинами. Пальчики Брижжит тут же вспорхнули с плеча Майкла, умчались в непереносимую даль. Нет! Он ничего в природе не понимает. Он и ехать-то сюда не хотел.
Подружка Брижжит, толстенькая, крепенькая, радикально чернобровая мусульманская девушка, не признающая религиозных ограничений до столь разнузданной степени, что, несмотря на длинную, чуть не до полу, скромную синюю юбку, не только позволила себе футболочку без рукавов, но и черных волос-сосулек не спрятала, достала телефон и принялась щелкать виды с туристической добросовестностью. Подошли Фернандо с положенной ему по сценарию веснушчатой, но симпатичной девочкой Христиной, не то из Словакии, не то из Словении, не то из Македонии.
Автором сценария, известное дело, был Карлос. Балагур-эпикуреец, как мама его когда-то называла, «любящий жизнь», значит. Майкл в Википедии смотрел.
Именно в эту минуту впервые за все долгое и полное событий утро захотелось дать Карлосу в морду. Желание это крепло с каждой минутой, но реализовалось только к вечеру, уже возле дома, когда и Брижжит, и ее чернобровая подружка были развезены по домам (Фернандо с Христиной добирались другой машиной и исчезли из поля зрения давным-давно).
День закончился блестяще! У Майкла была чуть-чуть рассечена левая бровь, припухла губа и ломило шею. Замахнуться-то он замахнулся, а ударить не успел. Промазал. Карлос – он ведь не только мелок, он еще и вертляв…
Злоба клокотала во влюбленной душе. Грубо кидая вещи в рюкзак, Майкл собирался на ночную тренировку.
– Ой! Чтой-то было? Мордобой?
Элайна. С какой это радости она вдруг стихами заговорила? Поэтесса нашлась. Майкл хотел было на нее гаркнуть, чтобы еще прочнее укрепиться в необходимой для тренировочного процесса ярости, но прыснул со смеху, чего от себя никак не ждал. Какие могут быть смешки? Ярость нужна, гнев! Уже с досады скинул со стула на пол Элайнину драную всесезонную кожаную сумку – первое, что попалось под руку. Нечего разбрасывать вещи по дому! Мать говорила: вещи сразу надо класть по местам.
Сумка тяжело шлепнулась на пол, Элайна взвилась от ужаса, Майкл хлопнул дверью.
На тренировку! Он знает, он чувствует: сегодня он взлетит!
Глава 102
В сумке лежала камера. Та самая, которую Элайне Улька дала. Камера – это вещь хрупкая, бьется, как хрустальная вазочка. Разница лишь в том, что осколки хрустальной вазочки очевидны и остры, их метелочкой на совочек – и в мусор, а камера после удара как была, так и осталась. Внешне.
Совершенно невозможно сказать, цела она или безнадежно поломана и больше никогда в жизни не произведет того чуда, которого от нее ждут.
Маленькая машинка с кнопочками, с пластиковыми ширмочками, закрывающими всякие другие кнопочки, розеточки, входы, выходы, электронные мозги. Объектив, словно птичий глаз, спрятан за тонкой подвижной пленкой, но не светлой и живой, как у попугайчиков и канареек, а черной и неживой. Не мертвой, нет. Просто – неживой.
Если передвинуть рычажок со слова «off» на слово «on», железная птичка оживает, только что зернышки с твоих рук не клюет! Впрочем, пока Элайна ей зернышек не предлагала. Она уже успела сильно привязаться к новой игрушке. Вот сейчас Майкл бросил сумку, убил или, бог даст, чуть не убил это чудо, и Элайна вдруг поняла, как же эту одноглазую машинку любит. Себе бы ее оставить… Выцыганить, выпросить у Улькиного старпера в качестве финального гонорара… Только бы работала!
Элайна нажала на кнопочку «power», как Улька учила. «Только бы работала! Только бы работала!» – поймала себя на странной молитве. Ну, зачем так-то переживать? Деньги ведь уже получила…
Камера тихонько зажужжала, что-то напряглось в мельхиоровом брюшке. Пальцы Элайны ощутили легчайшее движение, смутное, как бормотание. О чудо! Экранчик зажегся! Элайна облегченно вздохнула. Все, теперь по списку. Произвела контрольную съемку собственной физиономии. «Раз-два-три-четыре пять, вышел зайчик погулять!» Рекорд стоп, открутила назад, нажала на «плэй».
«Раз-два-три-четыре пять, вышел зайчик погулять!» – повторила с экрана некрасивая рожа. Ну и чудненько. Кто ж красивым получится, если его в упор снимать? Не в Голливуде, чай! Усмехнулась новому словечку. «Чай, чай, чай! Чай, чай, чай, чай!» – Улькино меткое словцо. Спасибо, что не кофе.
Глава 103
Особо хорошим кофе кофейня «Тим Хортонс» никогда не славилась. Кроме того, в последнее время Майкл, совсем как мать, старался экономить буквально каждый цент. Без преувеличения. Но сегодня он слишком спешил, чтобы, выгадывая гроши, терять минуты. Майкл знал: сегодня он взлетит. Откуда такая уверенность? «Откуда-откуда… от верблюда…» Материнские шуточки-прибауточки лезли из памяти, как мелкие иголки из клубка старой штопки, привезенной матерью еще из России. Прибауточки, ясное дело, оттуда же.
– Дабл крим, дабл шуга[19], – сделал заказ у одной стойки «драйв-тру» (обслуживание через окно автомобиля), подъехал к другой, получил из темных рук картонный красно-коричневый стаканище – поллитровый бидончик кофе, схваченный по окружности широкой полосой серой пористой бумаги. Чтобы пальцы не обжигать.
Сервис! Мать, смеясь, говорила «сервиз». С ударением в конце слова.
Мать… Мать бы себе никогда подобной роскоши в кавычках не позволила. Она бы сварганила дома стакан бормотухи из растворимого кофе, непременно купленного по сейлу, то есть по сниженной цене, плеснула бы туда молока, опять же из дешевого пакета, кинула бы пару ложек сахара – трижды по сейлу! Весь бейсмент забит сахаром, мукой, консервами с распродаж. Все это добро она перелила бы в специальный кофейный термос, тютелька в тютельку влезающий в стаканодержатель ее автомобиля. И никаких «драйв-сру» не надо. Пол-литра кофейной самодеятельности обошлись бы от силы центов в сорок. А в «Тим Хортонсе», по-гусарски, в два с полтиной.
Раньше Майкл на возможность подобной экономии внимания не обращал. Теперь вынужден.
Ну, не паршивец ли он? Последние гроши транжирит! Это хорошо. Еще один повод для гнева! На самого себя… Но какая разница – на кого? Лишь бы войти в искомый образ – взлететь надо! Взлететь на реактивном топливе ярости – мощнейшем топливе психоэмоционального происхождения.
На лед он почти бежал, так уверен был, что взлетит. Чуть поразмялся, проехал два круга, прогоняя из памяти смех и улыбки Брижжит. Милая! Какая она бесконечно милая… Зашел на прыжок, локти к туловищу. Так, чтоб собственную грудную клетку раздавить. Подъем, знакомое и любимое кружение… Врешь, не возьмешь! У Майкла голова крепкая. Головокружения ни малейшего. И…