Провал. Полный и отвратительный провал. Четвертая ротация ускользает, как миф. Будто квадруплов (по-русски – четверных прыжков) вообще никто никогда с начала времен не прыгал. Будто их в природе не существует и существовать не может. По законам физики. Раньше именно так все и думали, пока один мужик (Майкл забыл, как его звали) первым квадрупл не крутанул. И пошло-поехало! Все стали квадруплы прыгать. В смысле все сильнейшие фигуристы мира.
На Олимпиаде в Ванкувере по этому поводу даже скандал разразился. Российский фигурист, который явно на золото шел, несколько квадруплов подряд выполнил, а золото американец увел, и вовсе без четверных. Зато у американца программа безупречно чистая была, а россиянина кое-где шатнуло при приземлении. Ну и разгорелся сыр-бор: как так, без четверных – и в дамки?! Россиянин, которого без выпендрежа и четверных спокойненько обошел американец, заявил, что при таком подходе фигурное катание неминуемо и быстро деградирует в физкультуру. И был тысячу раз прав. С ним все соглашались. Но золотая олимпийская медаль все равно улетела в Америку…
Глава 104
Майкл стоял у края арены, перевесившись через бортик, уткнувшись взглядом в собственный, брошенный на пол старый рюкзак. Выстукивал коленями о фанерную загородку какой-то мотивчик. Медленно. В такт тяжелым мыслям. Бух, бух, бух…
Клаудио говорит, для России американская победа в Ванкувере как оплеуха была. Впервые за пятьдесят лет Россия осталась без олимпийского золота в фигурном катании. Подумать только, впервые за пятьдесят лет! Ну да, пятьдесят: русский триумф на льду с Потапова и Черноземовой начался, и вот оплеуха.
Теперь для русских победа в Сочи – вопрос государственного престижа. Тренируются как звери. И серьезных соперников у них, кроме Майкла Чайки, практически нет. По крайней мере, золото (если не Майклу) с гарантией достанется Павлу Бачурину. За второе и третье место будут драться американцы с японцами. Им тоже Майкл Чайка мешает как бревно в глазу. Про бревно – это Клаудио выражение. Емкое. Еще Клаудио здорово ругается русским матом! Там тоже все емко, скульптурно. Его же словечко – скульптурно.
Как все-таки хорошо: просто стоять у бортика и думать. Полное гарантированное уединение. Считай, что сосредоточенность. Бух, бух, бух…
В Японии один тренер придумал чудесную машину. Клаудио ее в Интернете углядел и немедленно заказал точную – по возможности – копию умельцам из русского гаража[20]. Машина эта – вещь хорошая, но для Майкла необязательная. У Майкла и без японских хитростей нет ни малейшего страха перед ротациями. Его вестибулярный аппарат практически идеален. Клаудио так считает. Так, скорее всего, и есть. Клаудио, как он сам себя называет, «пан специалист».
Совсем другого Майклу не хватает – высоты полета, высоты взлета! Чего японская машина дать не может. Во время тренировки – пожалуйста, все что угодно! Фигурист болтается на веревочке полнейшим болваном, как игрушка йо-йо, скрестив ручки-ножки. Так до десяти – пятнадцати ротаций можно выдержать, пока тренер-вседержитель великодушно не спустит тебя на землю. Но что толку? На соревнованиях-то на веревочке болтаться никто никому не позволит. Такое только в цирке бывает. Лонжа называется.
То чудо, которое держало Майкла в воздухе во время чемпионата, Клаудио называет небесной лонжей. Интересно, что с Лариской об этом говорить он категорически запретил. И вообще ни с кем!
Что за невидимая, нелегальная, да еще и «небесная» лонжа? Клаудио – большой мастер термины выдумывать. Давно известно. На термины Майклу плевать. Майклу взлететь надо!
Бух, бух, бух… Бортик хоккейный, крепкий, не на такие удары рассчитан. Бух, бух, бух…
– Ты что, нервничаешь?
Майкл вздрогнул. Элайна?
– Ты? Ты опять сюда прошла?
– Нет, это не я. Это привидение.
– Какого черта?! Ты мне мешаешь!
– Ну что ты взъелся? – Элайна улыбается заискивающе. – Не буду я тебе мешать. Сяду здесь в уголке. Жалко тебе, что ли?
Он не ответил. Даже рукой не махнул. Надо же, повадилась. И что удивительно, денег не попросила. Или, скорее всего, еще не попросила. Дипломатничает. Зачем бы ей еще приходить? Села и молчит… Ну и черт с ней.
Майкл начал тренировку. Без прыжков. Просто разминка, просто шаги, просто проезд, пробег, пролет программы, когда вместо элемента кивок самому себе: помню, мол, здесь делаю то-то, а здесь – то-то.
Нет, все-таки она ему мешает.
– Так, зачем ты пришла?
– Просто так.
– Денег попросить?
– Говорю же тебе, что просто так. Не обращай на меня внимания.
Элайна сидит на краешке длинной скамейки для хоккейных болельщиков. Зевает. Два часа ночи. Нормальные люди спят, ненормальные тренируются.
Майкл начинает разминать прыжки. На зрительницу плевать. Она за человека не считается. Что она в фигурном катании понимает?
Минут через десять – пятнадцать дело удивительным образом пошло. Присутствие Элайны уже не мешало, скорее… наоборот. Смешная она все-таки. Зачем, спрашивается, притащилась? А когда зевает, на маму похожа. Чуть-чуть. Самую незначительную капельку. Что-то в скулах и в повороте головы…
Майкл упал, разлегся на льду. Полежать… Отдохнуть… Боковым зрением заметил справа сверху растущую тень. Вскочил и обмер: Элайна, стоя, снимает его маленькой видеокамерой. Снимает его лежащим. Как он тренировался, как он упал, тоже снимала?!
Ярость зашкалила, ослепила. Подробностей Майкл не помнил. Кажется, он ее ударил. Не Элайну, конечно, он по камере стукнул. Хотел выбить камеру из Элайниных рук, только и всего. Вдребезги разбить!
Когда он очнулся, Элайна, ползая по льду, собирала крохотные детальки. И выла.
Глава 105
В висках стучало. Бух, бух, бух… Руки чуть-чуть тряслись. Он говорил медленно, почему-то заикаясь:
– Зачем? Зач-чем т-тебе эти съемки?
Элайна не отвечала, выла. Потом перешла на крик, но, взглянув на Майкла, поняла, что это опасно, и рассказала все. Про Ульку, про тысячу долларов, про московского ученого.
Майкл слушал спокойно. Все правильно, все именно так, как предсказывал ему его учитель. Клаудио был уверен, что деликатная дистанционная слежка, которой до поры до времени ограничиваются японцы и американцы, бирюльки по сравнению с тем, что ждет Майкла в ближайшем будущем. Чем ближе Олимпиада, тем жестче станут методы разведок. «La guerre, comme guerre» – «На войне как на войне». Французская поговорка. Мушкетерская. Русские мушкетеров за пояс заткнут вместе с мушкетами. В дерзости слежки русские превзойдут и американцев, и японцев. «Готовься!» – говорил Клаудио. Майкл готов.
Элайна, утирая слезы и сопли, рассовывала по местам вылетевшие от удара черные кнопочки. Майкл протянул к камере руку – немедленно отдала. Объектив цел, несколько легких царапин на серебристом корпусе. Внешне вроде все в порядке. Какая все-таки надежная техника. С метровой высоты об лед – и цела! Включить, конечно, невозможно, но кассетоноситель открывается. Невероятно. Медленно, что-то ворча-бормоча, отверзлось серебристое брюшко, выполз маленький кронштейн со вставленной в него кассеткой. Допотопная техника, вчерашний день. Майкл вынул кассету, с некоторым усилием разломил ее пополам. Стал тщательно рвать узкую черную лоснящуюся пленку. Рвать было трудно. Настолько, что пришлось помогать зубами, но ничего, справился. Лохмотья пленки – огромный невесомый комок – запихнул себе под свитер. Отдал камеру Элайне:
– Уходи.
Она, ни слова не говоря, ушла. Уползла, как побитая собака.
Майкл попросил у сторожа зажигалку, вышел на задний двор. Возле высокой кучи медленно тающего искусственного льда поджег пленку. Взметнулось высокое пламя! На мгновение. Пленка исчезла в луже талой воды. Все. Беспокоиться больше не о чем.
Утром Майкл разбудил Элайну и сказал ей, что если она когда-нибудь снова попытается делать видеозапись его тренировки, то он ее убьет. Элайна не ответила. Нащупала под подушкой камеру. Сегодня же отдаст ее Ульке. И дело с концом.
«Так, – скажет Улька. – Таперича тышшу назад давай!»
«Нету, – ответит Элайна. – Всю тышшу потратила. Вот твоя камера. И отстань от меня!»
Глава 106
Так примерно и получилось. С той лишь разницей, что разговор этот происходил не с Улькой наедине, а при московском профессоре. Он не сердился, разговаривал вежливо. Улька уже уехала к детям, их пора было из садика забирать, а профессор все не отпускал Элайну из своего гостиничного номера. Выспрашивал подробности. Какие именно слова Майкл произносил? Как он вообще ведет себя, когда сердится? А когда радуется? Профессор даже успокаивал Элайну. Сказал, что в науке и отрицательный результат считается полезным. Он такой был добрый, этот ученый из Москвы, что, когда он начал задавать вопросы о прежней жизни Элайны, о Клоде, о ее давней ссоре с матерью, Элайна твердо решила, что вот именно сейчас надо попросить у него еще денег! Он наверняка даст, потому что явно заинтересован ее рассказом, но… почему-то Элайна о своем решении забыла. Что-то ее укачивало, как в детстве, в коляске или в гамаке… Она не спала, нет. Если и вздремнула, то на минутку, не больше, а потом, проснувшись, с новыми силами стала рассказывать доброму профессору о своей жизни. Он понимал ее так, как никто. Хотелось говорить, и она говорила… А что, нельзя?
Информация оказалась очень ценной. Да, конечно, безмерно жаль, что Майкл Чайка, сосунок этот, вынул и наверняка уничтожил кассету, но теперь и без кассеты Макаров достаточно ясно мог представить себе картину его тренировки, расклад нагрузок и степень подготовленности фигуриста Чайки к соревнованиям международного уровня. Степень была нулевой.
Чайка годился, может быть, для юниорского уровня, но не выше. И психотип его теперь для Макарова не представлял ни малейшей загадки.
Мать-буренка исключительно добросовестно все о своем теленочке рассказала. С деталями и подробностями, даже с доступным ее памяти анамнезо