Через сорок минут Эстер разбудили и сказали, что тест завершен. Электроды повыдергали, дали бумажное полотенце – волосы от геля отереть. У Эстер и голова кружится, и тошнит изрядно. Но выдержала. Встала, надела жакет, надела сапоги, надела куртку – вся ее верхняя одежда тут же на вешалочке все сорок минут аккуратненько сохранялась. В Канаде же, как известно, инфекции нет.
В первые годы Эстер поражалась: врачи без белых халатов! В детских садах нет горячего питания! Для пятилетних малюток дневного сна нет! За пол канадских века привыкла. Раз нету, значит, не надо. Или она по поликлинической очереди в гардероб соскучилась? Нету здесь ни очередей, ни гардероба.
Пока одевалась, Эстер все на экран поглядывала. Стоит на столе полуметровый экран, один-одинешенек, голова профессора Доуэля. Самого компьютера и след простыл.
– Это мои мысли? – кивнула на синие линии, полюбопытствовала.
Оставшийся мулатик (второй исчез еще до того, как Эстер уснула) улыбнулся и стал вилять. Это, мол, не мысли, это графики биотоков. И так далее. Бла-бла-бла.
«Бла-бла-бла» – специальное канадское выражение. При всем созвучии ничего общего с непристойным русским словом не имеет. «Бла-бла-бла» означает многословие, когда хотят скрыть или замаскировать смысл сказанного. Мулатик хотел именно этого.
Эстер, не спрашивая разрешения, подошла к профессору Доуэлю – к столу с экраном – совсем близко. Смотрит, мысли свои изучает. Вот детектор лжи или даже не лжи, а просто жизни. Ведь еще немного, и они – неведомые «они», как эти двое, темнолицые, в бирюзовых балахонах, может, друзья, а может, и враги рода человеческого – мысли людские читать начнут. Будут эти мысли у них на экранах четко и ясно написаны. Словами. Или картинками, видеорядом, фотографиями… Или как-то иначе мысли будут видны вокруг головы думающего… Жуть!
Где-то Эстер читала, что в раю говорить не надо. Мысли всех всем без слов понятны. Вот оно. Не наступило еще. Наступает только.
Мулатик вежливо, но вопросительно смотрел на Эстер. Она спросонья что-то не так сделала? Нет, говорит мулатик, все в порядке. Можно позвонить встречающему члену семьи по телефону, а пока встречающий член семьи едет, выпить кофе. Кафетерий на первом этаже. Расшифрованные результаты теста в течение десяти дней будут доставлены лечащему врачу по электронной почте. Всего вам, мэм, самого хорошего.
Вежливый мулатик вежливо ждет, пока Эстер уберется восвояси. Лень ему со старухой о вечном поговорить. Или другой пациент ожидает?
Глава 133
В кафетерии Эстер услышала обрывок телефонного разговора. Очень худая девушка – явный анорексик – говорила по-русски. С Москвой!
– Мамочка, они в самом центре живут! Отвези им, они во вторник летят.
Видимо, связь была плохая. Худышка плотно прижала телефон к уху, ладонью закрыла пол-лица, чтоб не кричать на весь кафетерий. А голос-то у нее какой! Мелодичный, дивный. Заслушаться можно…
– Из Торонто в Монреаль мне кто-нибудь передаст… Русские все время ездят… Я найду… Найду, говорю… Просто в конверт положи и ни в коем случае не заклеивай… Не заклеивай!
В телефоне затараторил женский голос.
Выслушав, худышка сказала медленно и нараспев:
– Напротив кинотеатра «Россия», слева от памятника Пушкину. Что? Не слышу тебя. Что? Мам, я утром перезвоню. У тебя утро будет, я позвоню. Завтра, завтра!
Говорила худышка ласково, будто каждый произносимый звук лелеяла. Что за голос такой? Редкий. Особенный.
Глазами она извинялась перед теми, чей комфорт нарушила. Пострадавших было трое. Мужчина лет девяноста, седой, худой и пятнистый. Когда-то он, вероятно, был белым, но прожитые годы легли множественными темно-коричневыми пятнами причудливых форм по всей его белой поверхности. И придавили. Он сидел в инвалидном кресле. В глазах читалось полнейшее равнодушие к чему бы то ни было – старческая деменция. Рядом – нянечка-китаянка, неопрятно прихлебывая из бумажного кофейного стаканчика, торопливо поедала блуберри маффин: кекс с черникой, свежий до рассыпчатости. Третьей была Эстер.
– Я тоже из России, – сказала Эстер.
– Извините, здесь такая связь ужасная… Не первый раз замечаю. Из-за лифтов, наверное.
Девушка кивнула в сторону трех лифтов, пассажирского, грузового и служебного, выстроивших в ряд двери светофорных цветов. Служебный – красный, грузовой – желтый, пассажирский – зеленый. Эстер на лифты не обернулась, смотрела на собеседницу. На странный, красивый и одновременно пугающий профиль приветливого сладкоголосого скелета.
– Меня Эстер зовут. Я тут тест проходила. Мужа жду.
– Нонна. – Девушка протянула скелетную кисть с невероятно длинными и невероятно холодными пальцами.
Эстер аж вздрогнула. Со смертью своей знакомится?
– Простите, я знаю, что… у меня очень холодные руки…
Она опустила ресницы, губы задрожали. Она даже не отвернулась. Из-под ресниц стала медленно сочиться влага.
Эстер резко встала и крепко обняла птичьи косточки этих плеч, прижала к животу этот череп, обрамленный завитой и благоухающей гривой роскошных каштановых волос. Господи, горе какое!
Имя и фамилия этого горя были – Нонна Рекс. Красиво, будто имя заграничной актрисы. Грета Гарбо! Марлен Дитрих! Нонна Рекс! Из-за анорексии почти все друзья, хотя у нее практически и нет друзей, зовут Нонну Анарекс. Это ее имя и фамилия, произнесенные одним словом, с проглоченным первым «н». Нонна Рекс – Анарекс. Они не дразнят, они шутят. Нонна не обижается. Характер у нее легкий, как ее невесомые косточки. Крылышками взмахнула и улетела подальше от всех и всяческих обид легкой, красивой, изящной бабочкой…
Глава 134
Выросла Нонна с мамой и отчимом. Мама – библиотекарь, милейшая женщина. Отчим – хороший русский художник, искренне считавший свою бесспорную этническую русскость художественным достоинством своих полотен. Одним из многих достоинств.
Рекс – фамилия англосаксонская, фамилия биологического отца Нонны, которого она никогда не знала. Он погиб во время беременности матери. Нонна считает, что он был исключительно талантливым, но, к сожалению, непонятым художником.
Количественно художник Рекс успел сделать очень немного: он погиб, когда ему не исполнилось и двадцати четырех. В пьяной драке. Подрался с танцовщиком Большого театра.
На полотнах Михаила Рекса, так его звали, доминировали женские анорексичные образы исключительной красоты. Отчим Нонны, тоже Михаил, Михаил Язенский, ревновал жену к первому мужу. О героинях полотен Рекса он говорил не «исключительной красоты», а «исключительной красивости». Слово похожее и вроде бы смысл один, но подтекст для живописца оскорбительный. Отчим – хороший человек, бог ему судья за его злобу.
Женские фигуры Михаила Рекса – гордые и самодостаточные, как кариатиды афинского Акрополя. Нонна всегда, с детства, ощущала отцовских кариатид живыми существами. Их пропорции безупречны, хоть и не вполне естественны. Облачены они в яркие широкие и полупрозрачные, но целомудренные одеяния. Нонна еще в детстве догадалась: это не платья, это крылья. Крылья ярких и счастливых… летних бабочек!
Годы спустя химеричные кариатиды Михаила Рекса, его спорные, но прекрасные бабочки, будут стоить его дочери не сезонного насекомого блаженства, а безвозвратного женского счастья. Дочь превратится в бабочку-анорексичку.
Этого, кажется, невозможно было избежать. Фамилия – Рекс. А-но-рек-си-я. Все предначертано. И врачу в психоневрологическом отделении монреальского Еврейского госпиталя Нонна, искренне желая вылечиться, будет повторять и повторять, что чувствует себя именно бабочкой. Бабочкой, которой непременно нужно вылететь из кокона – толстого слоя человечьего жира. Жиром этим, как тяжелым дурманом, окутаны, за редкими исключениями, почти все женские тела. А Нонна хочет свободы от жира!
Она получила свободу от брака, при венчании обещавшего быть благополучным и прочным. Не выдержал муж рывков слабой бабочки из телесного кокона. Хоть и француз. Не настоящий – квебекуа.
Подробно рассказать об утраченном муже, журналисте крупнейшей в Квебеке франкоязычной газеты, Нонна не успела: приехал муж Эстер. Обменялись телефонами и разошлись.
И Нонна стала звонить. Часто. Исповедоваться.
Эстер понимала, что эта девушка – опасная пассажирка. Она будет изливать душу долго и подробно, пока ее не остановят. Понимала, но не гнала от себя вампирствующую бабочку, слушала.
Есть такая порода женщин, которые восстанавливают психическое и эмоциональное равновесие, разговаривая. Они анализируют ту или иную ситуацию своей жизни, описывая ее словами. Можно к психологу за этим ходить и деньги ему платить. Можно с подружкой самообслуживаться бесплатно. Эстер тоже была из болтливых.
Однажды, недели через две после знакомства, когда Эстер Нонну уже почти удочерила, только что денег на жизнь ей не давала, а в остальном – полный патронаж, Нонна позвонила старшей подруге в девять утра. Старики обычно рано встают, рассудила она, казалось бы, резонно. Услышав заспанный и едва узнаваемый голос, испугалась и хотела бросить трубку.
– Нонка, ты, что ль? – проскрежетала Эстер и закашлялась.
Нонна дождалась конца бронхиального кошмара и честно призналась:
– Я. Простите, что разбудила.
– Да, разбудила… Может, и хорошо. Опять мне птица снилась, спасу никакого нет!
И Эстер рассказала сон.
Чайка стучится коричневым клювом в ее окно. Клюв многоцветный, с прожилками, как мрамор или гнилой зуб. Разбивает чайка стекло, влетает в комнату, садится на старый телевизор и превращается в орла, а потом в лебедя. И лебедь этот уже вовсе не лебедь, а женщина. Давняя знакомая, которую Эстер потеряла из вида, она в Калгари уехала. Лет пятнадцать назад.
– Слушай, Нонка, а может, ты мне поможешь? Ты ж молодая, в компьютерных делах лучше моего понимаешь. Поставь объявление… где надо. Разыщи мне в Калгари женщину по имени Нина Ив. Пожалуйста, сделай одолжение!