Констебль жестоко ошибался. Элайна Ив вообще никогда в своей жизни не работала. Ни дня, ни часа. «Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом…» Лирическая прививка, полученная в раннем детстве, всю жизнь удерживала Элайну от долгих и честных трудов. Маникюрша пилила матери ногти и приговаривала эти стихи. И обе смеялись. Маленькая Элайна болталась по кухне без дела. То помалюет в принесенной с собой раскраске принесенными с собой карандашами, то поковыряет, пока мать не видит, в носу, то построит в ряд пузатые разноцветные флакончики лака, как солдатиков… Запомнила. Еще б не запомнить, они каждый раз с этого начинали. Возьмет маникюрша пилочку и: «Работай, работай, работай…»
Отпустили Элайну из полиции, когда уже стемнело. Констебль Луис хотел было принести ей свои извинения, но передумал. Извинишься, а она своим друзьям-защитникам расскажет, что день продержали и за это извинились. Те с Головастиком свяжутся… Боже упаси! Пусть лучше думает, что все это неспроста, не на пустом месте, что она виновата, даже сильно виновата. Что добрый констебль ей одолжение сделал, отпустив.
Именно так Элайна и подумала. Очень благодарила и за то, что отпустили, и за бесплатный кофе и два черствых бублика. Бублики в столе лежали. Луис нашел, Элайне отдал.
Глава 169
До таунхауса Майкла она добралась в половине одиннадцатого вечера. Сердце ныло. Сердце ныло странно, непривычно. Собственно, раньше у нее сердце вообще никогда не ныло, потому и непривычно. Раньше она и знать не знала, как «ноет сердце». Теперь вот узнала. Еле шла, плелась. Дорожная сумка казалась такой тяжелой, что Элайна несколько раз хотела ее бросить, но всякий раз жалела. Бросишь, а куда документы положить? Как потом без смены белья существовать? Ну и волокла сумку так же, как свою несчастную жизнь, через силу.
Предчувствий не было, предчувствия она гнала поганой метлой. «Поганая метла» – тоже из детской памяти, из материнской ругани. Что именно делает метлу поганой, мать не объясняла.
Их окна не горели. Майкла или не было дома, или… не было в живых. Элайна нажала на звонок. Подбежал, грозно лая, Аксель. Может, еще все хорошо? Собака же жива! Элайна постояла у двери, потопталась и ушла, оставив Акселя в полной растерянности: вроде как он слышал голос хозяйки, но если это хозяйка, то почему она в дом не заходит?
Элайна сошла со ступенек. Что ей, несчастной, делать? Где ей, несчастной, теперь искать сына? Дорогого мальчишку, рожденного ею в пятнадцать и потерянного – не дай-то бог! – в тридцать четыре… Любимого, единственного. Нет у Элайны, кроме Майкла, ни одного родного существа. Мать умерла, и Митя – младенец-близнец, братик Майкла – умер. И отца Элайна по милости матери ни полразочка не видала, даже на фотографии. Это нечестно! Так нельзя с людьми поступать. Умираешь – умирай, но тайну-то рождения с собой не уноси. Потому что одно дело – не общаться с отцом, совсем другое дело – не иметь ни малейшего понятия, кто он такой. Бедняга Майкл: у него плюс ко всем обидам еще и лицо китайское. Как в зеркало посмотрит, так и вспомнит, что он бастард. Или привык?
Элайна прошла по заснеженному драйвею[30], оставляя длинные глубокие следы. Где машина? В гараже или, дай бог, Майкл на ней уехал? С Клодом, не встретившись. Определить невозможно, потому что снегопад. Вялый, но обильный. Кто-то наверняка радуется этой зимней перхоти, а Элайна ее ненавидит. Элайна ненавидит зиму. И лето. И вообще все.
Динь! Динь-динь! Динь-динь-динь! Она обернулась на звяканье кошачьего колокольчика, сама не зная зачем. На кошку, что ли, посмотреть? А зачем на нее смотреть? Бедная кошка не знающих меры хозяев. По закону кошке достаточно иметь на шее ремешок, и все, считай, что это ее паспорт. Санитары леса из Humane Society (общество защиты животных) в каталажку ее не заберут, не усыпят ее там как бездомную. В Канаде для кошачьего суверенитета ремешка совершенно достаточно, но некоторые к ремешкам еще и колокольчики цепляют. Элайна обернулась на звяканье кошачьего колокольчика… и застыла как в столбняке от едва переносимого счастья!
Глава 170
Над кустами, высоко и даже как-то неспешно, летел в прыжке фигурист… Черный силуэт. Чернее черного неба… И исчез из вида, приземляясь.
Очевидное-невероятное продолжалось мгновение. Или показалось Элайне? На нервной почве еще не такое пригрезится, кокаина не надо. О, как Элайна обрадовалась! Жив ее мальчик… Жив и здоров. На коньках покататься вышел…
Глазам сделалось нестерпимо горячо, до боли. Слезы? Полезла в карман куртки за комком туалетной бумаги, предусмотрительно оторванным впрок еще в полицейской уборной – нос утирать. И кроме мокрого бумажного мячика нащупала в собственном кармане собственный же мобильный телефон. Что натолкнуло на мысль… Достала, включила телефонную видеокамеру. Встала напряженно, словно с револьвером: прицел на макушки кустов. Чуда ей, пожалуйста. На бис!
И он взлетел опять. И снова приземлился внизу за кустами, исчезнув из вида.
Элайна подошла совсем близко к катку, наполовину спрятавшись в кустах. Видно, что она стоит и смотрит, но вряд ли можно разглядеть, что именно у нее в руках. Элайна еще не забыла, какую Майкл, паршивец, учинил ей истерику, когда она снимала его камерой московского профессора. Запретил, паршивец, снимать свое катание, убьет, если узнает! Авось не узнает. Она же осторожненько… Как можно такую красоту, такое чудо не запечатлеть?! Для самой же для себя. Хоть он и паршивец…
Глава 171
Майкл выполнил подряд четыре квадрупла Чайки, а потом по памяти, как по списку, стал катать элемент за элементом, пока не исполнил все, которые требуются олимпийской программой, и не повторил их все еще по разу.
Хореографически элементы не были объединены никак. Единый замысел отсутствовал. Это была россыпь, но жемчуг, не собранный на нитку, не перестает быть жемчугом, не теряет ценности. Майкл словно инвентаризацию проводил. Двойной флип, тройной флип, перед каждым – соединительные шаги. Прыжок в либелу, волчок, комбинация вращений: сидя, стоя, в либеле. Дорожки шагов: по прямой, по кругу, нате вам еще и серпантин.
Он шутил, играл, наслаждался. Он, Майкл Чайка, снова бог, снова царь и снова герой!
Воздух вокруг него – то ли от снега, то ли от счастья – сделался упругим, живым и тягучим. Превратился во что-то сладкое и теплое из детства. Вроде сливочной тянучки, нежной, розовато-бежевой. Такую тянучку нигде нельзя купить, ее можно только дома сделать – из сахара и сливок, по рецепту советских времен, который во всей Канаде знала только мама… О чем он думает? Небесная лонжа вернулась! А он думает о сливочной тянучке? О смутном и давнем детском…
Снежный воздух наполнил ему паруса, взъерошил перышки на сильных крыльях. Черный силуэт в черном небе счастливо метался в сокровенных квадруплах, то возвращаясь из стратосферы, то снова поднимаясь и кружась.
Приземляясь, Майкл раскидывал руки. Так уверенно и так красиво, что успел удивиться: а ведь он вовсе не для равновесия их раскидывает. Для равновесия он делал бы это иначе.
Он совершает движения для… самопознания, он философствует и рассуждает на языке движений. Сам с собой разговаривает. Или… Эти мысли в его ошеломленную голову транслируют? В каждой мысли, в каждом шевелении перышка на невидимых крыльях – смутное, давнее детское счастье…
Вот он вышел из моря, голый, такой еще малолетний. Мать пеленает его махровым полотенцем, он выворачивается, торопится нырнуть ногами в горячий песок. Улегся, успокоился, мать поливает его сверху струйками белого, остывающего на лету песка. Вверх по ножкам от самых пяточек по широкой спинке, по плечикам и предплечьям… А потом она наклоняется и дует на эту сухую морскую манку, и манка взлетает, и Майклу щекотно, смешно и счастливо. И матери тоже счастливо-пресчастливо, хорошо-прехорошо. Она уже отошла от него к кромке бирюзового моря, налитого в блюдце большого залива. Стоит и думает: не войти ли в воду? И все время оглядывается на Майкла: спит ли, смотрит ли на нее? А он сначала смотрел узенькими глазками-щелочками удобного для пляжа китайского фасона, а потом передумал смотреть. Плюхнулся щекой на мягкую и теплую манку и уснул, чувствуя, как вода в его волосах нежно и медленно нагревается. И испаряется. Мама отошла от моря, вернулась к нему. Зачем ей море, когда рядом Майкл? Он не видел ее. Она его не касалась. Но он знал, что она рядом. Не чувствовал, а знал. Чувства – это иногда слишком грубая, слишком земная категория. А тут категория небесная, как вернувшаяся лонжа.
Тому факту, что, наслаждаясь лонжей, Майкл все время думал о матери и представлял счастливые моменты детства, люди, продвинутые в уважаемом Ниной «Серфинге в реальностях», нашли бы простое и ясное объяснение. Это могучая сила внешнего намерения повернулась к счастливцу лицом. Идет энергетическая подпитка.
Православный священник назвал бы те же явления, соответственно, Божьим Промыслом и Божьей Благодатью. Все с больших литер, желательно церковнославянской вязью.
Раввин-каббалист или даже просто каббалист, иудейский монах-расстрига, вошедший во взаимное неуважение с ближайшим к дому раввинатом, заговорил бы о том, что космос первичен, а все остальное вторично, что это знание дает человеку возможность приобщиться к гигантской мощи космоса и даже изменить те «кассеты», на которых записана его жизнь.
За отсутствием потенциальных докладчиков практический семинар по дальнейшему совершенствованию миропонимания не состоялся. Снегопад завалил лед так сильно, что Майкл был вынужден остановиться: нужно надеть чехлы и сходить в гараж за большой снегоуборочной лопатой. Между его собственными лопатками – сверху вниз горячим потоком – перемещался праведный пот труженика, в отличие от самого Майкла законов всемирного тяготения не нарушающий.