Нонка конечно же не догадалась захватить из дома ничего съедобного. Зачем? Люди же, как бабочки, не едят. Порхают только.
– Я яблочный штрудель испекла по старинному французскому рецепту. Дотерпишь до дома?
Что Элайна могла возразить? Сама за себя заплатить она не в состоянии, даже за кофе в «Макдоналдсе», а Нонка (Элайне это очень хорошо известно) тратила деньги только на свои шмотки. Во всех остальных делах Нонка скаредная, как ее французский муж. «Ну и пес с ней, – почти зло подумала Элайна, но ответила, улыбаясь: – Конечно же дотерплю».
Это был второй визит высокой гостьи в дом окнами в поле. Первый раз Нонка привезла Элайну к себе в первый же вечер их знакомства. Еще до своей беременности, то есть… пятнадцать лет назад? Как же давно они знакомы! Элайна бродила тогда по комнатам и восхищалась: как все красиво, как все богато! С тех далеких пор Нонна вывернула дом наизнанку, его потроха изувечены метастазами дизайнерских амбиций – живого места нет. Всюду или авангард, или эпатажный антиквариат. В Новом Свете, в Новой Франции… вы другого антиквариата не найдете, только эпатажный. То есть грубоватый.
Элайна антиквариата не искала. Элайна искала, чего бы пожрать.
Штрудель лежал на толстой деревянной разделочной доске. В действительности это был не столько штрудель, сколько яблочная ватрушка. Или корзинка. Строго говоря, ни то ни другое. Очередной всплеск кулинарной фантазии. Фьюжн на тему теста, яблок и невероятно уютной кухни в доме, который построил Жак.
Крупинки сахара, потемневшие от печного жара, вросли в золотистые бока съедобной корзинки из легчайшего многослойного теста. Яблочное месиво, теплое даже на вид, рвется наружу сквозь кривую решетку, вылепленную из безупречного теста перманентно голодными Нонкиными руками. Тесто со знанием дела было смазано смесью из ячного желтка и хорошего жирного молока, почти сливок. Пока фьюжн-штрудель испекался, Нонка дважды открывала духовку и наносила на будущую корочку нежные маски той же волшебной смеси специальной кулинарной кистью. Под кистью тесто начинало не блестеть, а блистать. Сокровенным и осмысленным блеском. Это уже было изобразительное искусство. Вынув яблочный фьюжн из духовки, Нонка поняла, как он называется – «яблектика». Яблочная эклектика. Эклектика была помещена на деревянную доску, доска – на желтую салфетку-гобелен, салфетка-гобелен на монументальный голый деревянный стол, возрастом и фасоном восходивший к мушкетерским временам.
Желтый цвет салфетки, торчащей из-под доски, неявно взаимодействовал с золотом печеного теста. Натюрморт получился идеальный. Ах, если б Нонна была бы не только дочерью одного художника и падчерицей другого художника, но и художницей!
Нонна жалела о том, что не может запечатлеть новорожденную «яблектику» на холсте. О том, что она не может ее съесть, Нонна даже и не думала, не то что сожалела. О чем тут сожалеть? Есть, жевать, глотать, впихивать в себя какую бы то ни было еду? Чтобы эта еда наросла изнутри человечьим, можно сказать животным, жиром?! О, это… прекрасно. Ради этого Нонна и готовит так хорошо, но… женщины-бабочки не едят печеного. Для кого же ты пекла свою «яблектику»? Этого вопроса Нонна себе не задавала. Просто пекла. Своеобразная форма медитации.
Глава 182
Элайна больше не могла ждать. Схватила нож-тесак, предусмотрительно лежавший рядом, и рубанула себе полкорзинки. В глазах у Нонки метнулся ужас. Элайна усмехнулась, залила кипятком чайный пакетик. Нонка выставила на стол три сорта сыра – «чиз плэйт». Взмахнула узорной, живущей на кухне шалью, словно бабочка крылом, и присела тонкой длинноногой балериной в громадном кресле, которое Жак купил вместе с домом.
Каким образом кресло попало на кухню и вообще в дом, оставалось тайной. Оно было раза в полтора шире входной двери, не говоря уже об узком коридорчике, который, собственно, и вел в кухню. Еще в кухню можно проникнуть через окно, но окна-то маленькие.
Если бы кресло не было столь роскошным, столь пафосным и помпезным, если бы кресло было попроще, можно было бы предположить, что оно и родилось здесь, что на этой фермерской кухне его и смастерили. Но кресло было дворцовым! Не просто старым – старинным. В стиле Короля-Солнца.
Конечно, обивку Нонна заменила, купила голубого бархата, многочисленные кованые детали начистила до блеска, старое дерево натерла-напитала современной химией. И кресло возродилось!
Когда к нему приставал с поцелуями луч солнца, резвившийся в окрестных полях, оно благодарно сверкало прозрачным древесным лаком, которого вроде и нет вовсе – такой деликатный лак. То есть такой качественный. Когда маленький Пьер прыгал и бухался на широком кресельном сиденье, как на мини-батуте, могучие пружины встречали тельце мальчика стонами наслаждения. Пьер вырос. Пьеру уже четырнадцать лет, он больше не прыгает на кресельном сиденье, как на маленьком батуте. Пьер живет в специальном интернате для малолетних преступников. Ох… Нет. Не для малолетних преступников, а просто для детишек с трудными характерами. С которыми их родители справиться не могут. Папа Жак с утра до ночи занят своей франкоязычной журналистикой, а мама Нонна – женщина слишком уступчивая и не слишком здоровая. Интернат Пьеру на пользу. Он уже ведет себя гораздо-гораздо лучше… А Жак… Жак все чаще и чаще ночует в городе. Почти всегда…
– Это очень по-французски, – говорит по этому поводу Ноннина мама, москвичка, вдова одного художника и жена другого художника. И вздыхает.
– Француз, чего от него ждать-то? За еврея выходить надо было. Мужем… не поручусь, а отцом был бы хорошим, – говорит по этому поводу Эстер, старшая Ноннина подруга. И вздыхает.
– Меня муж разлюбил, – говорит по этому поводу Нонна. И вздыхает.
– Знаешь, Элка, меня муж разлюбил, – как ей показалось, вполне равнодушно произнесла Нонна. Просто так, чтобы гостью разговором занять.
Элайна не расслышала. Она уплетала сыр с хлебом. Штруделя больше не осталось. Потрясенная то ли Элайниным грандиозным аппетитом, то ли тем, что страшные слова теперь стали обыденными, Нонна вдруг вскочила с кресла и закружилась в танце, широко раскинув скелетные руки. Шаль крыльями летучей мыши неслась за руками. Нонкино отражение мелькало то в темных окнах, то в пузатых котлах под потолком, то в главном кухонном зеркале между окнами.
– Пле-е-ева-а-ать! – пела Нонна оперным голосом. – У-у-у любви-и-и, как у пташки, крылья…
И упала в кресло. Не глядя. Рухнула, мгновенно замолчав. Элайне не было интересно, что за сим последует: истерический Нонкин смех или истерические Нонкины слезы. Элайне было интересно, что последует за штруделем и сыром и нет ли в добром французском доме доброго французского вина?
Вино было. Очень, очень доброе.
Глава 183
Нонка любила прекрасное. Принесла большие и правильные бокалы. Четыре штуки. В одном стиле, из одного посудного шкафа магазина «Бомбей». Индия, конечно, не Париж, но в фольклорной кухне они к месту. Два – повыше – для белого вина. Два – пониже – для красного вина. Зажгла свечи в уродливых старинных подсвечниках. Тяжелые, топорные, громадные, такие только Портосу таскать, Арамис не потянет. Купила даже не на рынке, у соседей, а они в своем амбаре нашли. Век семнадцатый, наверное.
– Здесь столько интересного! Ты себе не представляешь. Здесь полдома надо на экспертизу тащить!
Нонка так счастлива была, что у нее есть слушательница, что напрочь забыла о главном: Эстер с нетерпением ждет ее звонка. В конце концов Эстер позвонила сама. Нонка была пьяна. На звонок ответила Элайна.
– Девочка, ты меня помнишь?
Элайна удивилась: она, Элайна, девочка?
– Да… Вроде бы.
– Тебе лет двенадцать было, помнишь, я тебя учила щипчиками работать?
– Да! – радостно закричала Элайна.
Нонка подняла на нее пьяные глаза. Бойницы средневекового замка размазались по переносице черной копотью косметического карандаша, пожар в них давно погас, его залило мутной жидкостью – пьяными слезами.
– Спи там. Утром я приеду, – сказала Эстер уверенно, хотя адреса Нонны она не знала.
Нонка осталась спать в кресле. Кто ее на кровать потащит? Нонка, конечно, не весит ничего, но Элайна тоже не мужик. В спальню на второй этаж пусть Нонну муж на руках таскает. Элайна улеглась в гостиной, просторной и странной, на тахте, просторной до странности. Что-то во всем этом доме было не то. Вроде бы деревенский и крестьянский дом, но простота здесь фальшивая. Зашкаливает в роскошь.
Именно к этому Нонна и стремилась! Это искусство, в этом истинно французское изящество. Мария-Антуанетта тоже доила корову. Но у коровы были золоченые рожки…
Тахта была покрыта рубчатым и бархатным на ощупь гобеленом. Десяток подушек и подушечек Элайна скинула на пол, как мешающих спать щенков.
Разбудил звонок Нонкиного мобильного. Эстер спрашивала адрес. Пока Эстер ехала, девочки успели убрать бокалы и бутылки и даже зубы почистить. Девочки? Конечно, а кто еще-то?
Дом Эстер был совсем другим. Дом Эстер Элайна сразу приняла как нормальный человеческий дом. Без заумных выкрутасов. «Вот как хорошие люди живут, – подумала Элайна. – Вот как надо жить».
И ошиблась.
Глава 184
Эстер тоже Элайну кормила. Обильно. Худеть не уговаривала – не Нонна. И еда была как у мамы. Русская. Еда Элайниного детства. Винегрет. Суп из цветной капусты со сметаной, сосиски с гречневой кашей. Чай с конфетами «Мишка косолапый». За первые же полтора дня, проведенные в Монреале, Элайна отъелась, объелась, разленилась. Отогрелась душой. Какая она все-таки идиотка-перестраховщица, Клодом запуганная. Могла сюда еще в ноябре из Калгари перебраться. Хорошо, что хоть сейчас.
Говорили Эстер и Элайна часами, будто две сестры встретились после долгой разлуки. Две близкие родственницы. Однажды в жизни Эстер подобное уже было. В шестьдесят девятом году впервые в жизни она поехала с мужем в Нью-Йорк на огромной и длинной ярко-красной машине с узенькими серебряными крыл