у.
Подозрения жены, а не изменяет ли он ей, вызвали сложную реакцию в душе. Это началось после поездки в Миядзаки, поэтому он сначала считал, что жена подозревает Риэ, но, вероятно, ее интуитивные догадки касались Мисудзу. Разумеется, Кидо ничего не оставалось, как отнестись к этому с долей иронией, но все же…
В тот день Кидо встретился с Мисудзу на станции Минато-Мирай в одиннадцать.
Она выглядела естественно и стильно: ей шла свободная блузка со спущенными плечами и джинсы длиной до щиколотки. В строгом костюме и галстуке рядом с ней Кидо чувствовал себя не в своей тарелке.
— Извините, что вытащила вас. Наверное, и без того дел много, — сказала Мисудзу с той же непринужденной улыбкой, которой она одарила его и в баре.
Тогда Кидо сидел на табурете за стойкой и смотрел на нее снизу вверх. Теперь, когда они были рядом, его поразили ее большие глаза с выраженными нижними веками и прямой точеный нос. Он почувствовал сдержанный запах духов, подходящих для утра.
В выставочном зале почти никого не было, что было вполне объяснимо: первая половина буднего дня, выставлено современное искусство молодых художников.
Они поднимались и спускались по лестницам атриума, напоминавшего музей Орсе в миниатюре, рассматривая различные экспозиции и почти не разговаривая.
Хотя Кидо не был частым посетителем галерей, он любил отточенную простоту вроде «Пространственной концепции» Лучо Фонтаны, поэтому все эти лодки из картона, портрет ученика, составленный из оттисков школьных штампов «Хорошо», «Отлично», «Удовлетворительно», рисунки с жестокими сюжетами на темы аниме не вызывали в нем отклика.
Время от времени он смотрел на Мисудзу, пытаясь понять, приходятся ли ей эти работы по вкусу, но она не задержалась надолго ни перед одной из них.
Инсталляция под названием «Когда мне было три года. Воспоминания», представленная на втором этаже, стала для них обоих исключительной находкой. Автором оказалась японская художница чуть моложе тридцати, живущая в Берлине, имя которой Кидо было неизвестно.
Огромная инсталляция напоминала декорации для съемки сериала. Внутри была точно воспроизведена гостиная дома художницы, в котором она жила в три года. Это было ее первое воспоминание, поэтому масштаб комнаты, мебели и предметов быта в ней были не в натуральную величину, а гигантского размера.
Своей работой художница пыталась передать ощущения от окружающего мира в трехлетнем возрасте. Квадратный деревянный обеденный стол располагался примерно на уровне глаз Кидо, а четыре стула, расставленные вокруг него, были такими высокими, что на них невозможно было просто сесть, нужно было буквально карабкаться наверх. Баночки со специями, контейнер с мукой для блинчиков огромного размера стояли так высоко, что до них было не дотянуться, лезвия кухонных ножей напоминали короткие мечи. В результате зрителям казалось, что они сами вдруг уменьшились.
Наблюдая за своим сыном Сотой, когда тот слонялся без дела по гостиной и кухне, Кидо иногда в голову приходили схожие с художницей идеи, а порой он предавался воспоминаниям о собственном раннем детстве. Сначала он был слишком мал, чтобы видеть отражение в зеркале над раковиной в ванной, потом, подпрыгивая, мог увидеть волосы, чуть позже — лицо, стал сам чистить зубы и наконец смотрел на свое отражение по пояс. Что же тогда крутилось у него в голове, когда все окружающие предметы быта и мебель были такими огромными?
Единственным недостатком этой впечатляющей инсталляции была грубовато выполненная фигура матери.
Кидо и Мисудзу с трудом забрались на стулья и сели напротив друг друга за столом. В отличие от первой встречи, когда между ними была барная стойка, они оба смущенно улыбались. Как будто они превратились в детей и перенеслись в прошлое. Казалось, словно они друзья детства, которых позвали на полдник. Вот-вот кто-то из взрослых должен принести им еду.
После выставки они отправились на обед в известный ресторан «Мон-Сен-Мишель» в соседнем с вокзалом здании, там они заказали воздушный омлет из взбитых в пышную пену яиц.
Обмениваясь впечатлениями о выставке, они оба с усмешкой признали, что она была весьма посредственной. Когда Мисудзу извинилась за приглашение на такую выставку, Кидо замахал головой и сказал, что инсталляция про детские воспоминания ему понравилась.
— Да, правда. Там можно было провести хоть полдня и не заметить. Но фигура матери, повернувшейся спиной, выглядела одиноко. Интересно, что она означала? Что хотела сказать художница?
— Хм… и правда. Я сначала подумал, что у нее просто не очень получается изображать людей, но, возможно, вы правы. Может, действительно есть какая-то причина, по которой она выполнена так небрежно.
Кидо был впечатлен способностью Мисудзу подмечать детали, на которые он сам не обратил внимания.
— Было написано, что у художницы сложные отношения с родителями, — сказала Мисудзу.
— Я пропустил это… Хотя, если так подумать, то для людей, чье детство прошло счастливо, подобная работа станет поводом предаться приятным воспоминаниям. Но если детство было другим, то в таком пространстве, должно быть, непросто находиться.
Мисудзу улыбнулась, словно соглашаясь с его словами, во взгляде читался вопрос о том, к какой категории людей Кидо относит себя. Но в то же время казалось, что она не слишком будет настаивать, если он не ответит.
— Наверное, я из счастливой семьи. Я был близок и с родителями, и с младшим братом.
— Мне тоже так показалось.
— Правда?
— Да. У меня тоже была вполне обычная семья. В хорошем смысле.
— Хотя я кореец в третьем поколении, в старших классах я принял японское гражданство, поэтому теперь я обычный гражданин Японии. Но в те годы интерьер нашего дома немного отличался от типичного японского дома. Висели свитки с корейской каллиграфией, на фотографиях бабушка и мама были в традиционных корейских нарядах — чогори. Хотя это все мелочи… Если бы эту инсталляцию выставили за рубежом, думаю, в любой стране посетители бы перенесли в нее собственные воспоминания о детстве, хотя в Японии, вероятно, подобный подход к изображению «типичного дома» может вызвать критику. Здесь растет количество людей с корнями из других стран, да и разница между богатыми и бедными все больше. Да, пожалуй, именно на такие мысли наталкивает это произведение.
В первую встречу с Мисудзу Кидо был осторожен в высказываниях на тему своей этнической принадлежности, но сегодня беседовал об этом с легкостью. Только когда он уже заговорил об этом, с опозданием осознал, что делает.
Возможно, на него повлияла встреча с произведениями искусства и то, что за эти несколько месяцев он соприкоснулся с тем, как мыслит и что чувствует Мисудзу.
Она не казалась удивленной, но, похоже, прокручивала в голове все, что ему сказала прежде.
— Вот как. Я как-то об этом даже не думала. Возможно, мне стоит сходить еще раз.
— Благодаря вашему комментарию мне тоже захотелось туда еще раз.
— Значит, мы еще вернемся в галерею? — сказала Мисудзу с шутливой улыбкой.
А затем выражение на лице сменилось беспокойством, и она добавила:
— Наш прошлый разговор в Sunny… наверное, вам было неприятно?
— Вовсе нет, — ответил Кидо, пожав плечами, — вы о тех историях похищений японцев северными корейцами? Ну, это факт… Хотя, ваш босс немного преувеличивал.
— Я не только об этом… — Мисудзу запнулась. — Босс предвзято относится к китайцам и корейцам. Это в нем глубоко пустило корни.
— Хотя он такой большой поклонник черной музыки! Интересно, разве это не делает человека чувствительным ко всему, что касается дискриминации?
— Он не видит связи. Я думаю, он даже не понимает, что это является дискриминацией.
Кидо несколько раз кивнул, чтобы закончить побыстрее с этой не слишком приятной темой.
— Такаги ведь ваш…
Не успел он закончить свой вопрос, как Мисудзу с досадой прервала его:
— Меня часто об этом спрашивают, но это не так.
Кидо удержался от вопроса, а не испытывает ли все же Такаги к ней чувств. В наступившем неловком молчании Мисудзу вновь вернулась к прежней теме. Она не просто хотела еще раз поговорить о том же самом, скорее, чувствовала необходимость прояснить свою позицию.
— Вся эта риторика ненависти последнее время — это просто отвратительно. Меня это бесит.
В ее тоне звучало неприкрытое презрение к таким людям, совершенно отличное от дежурных фраз, вроде «Как это все ужасно», которые обычно слышал Кидо, будто это была только его проблема, а не общая. Он почувствовал, как напряжение, которое подсознательно еще было в нем, постепенно тает.
— Честно говоря, я не чувствую себя оскорбленным или обиженным. Хотя, когда доходит до крайности и начинают кричать: «Сдохните», «Тараканы!»… от этого устаешь.
Кидо бессильно улыбнулся, словно повернул крышку бутылки с газировкой, из которой уже вышел газ.
— Как же все так обернулось? Еще несколько лет назад этого себе никто и представить не мог.
— Слова, которые залегли на дно интернета, просто поднялись на поверхность.
— Разве нет способа пресечь это законным путем?
— Кто-то пытается это сделать. Но даже в юридических кругах мнения разделились, ведь это связано со свободой слова. Лично я считаю, что хейт-спичи должны быть взяты под контроль, как только мы установим, что именно считать риторикой ненависти… Но, как бы это сказать… Я не слишком хочу отдавать свои силы этой проблеме. Да, я презираю подобных типов, не будь их, в моей жизни было бы чуть меньше стресса. Но… чуть меньше. В моей жизни есть много более важных вещей, о которых я должен думать. Например, о делах, над которыми я работаю, о моей семье и особенно о моем сыне… к тому же…
Кидо посмотрел на Мисудзу. Он чуть было под влиянием момента не выпалил, что и то время, которое они сейчас проводят вместе, является важным для него. Но успел остановился, чтобы это не прозвучало, будто он флиртует.
Кидо принялся за пышный омлет, выглядевший на тарелке как образец здоровой пищи. Приготовленный до идеально золотистого оттенка, омлет был сложен пополам, вспененное яйцо, с такой напористостью проглядывающее между половинками, вызывало ассоциации с расплавленной лавой, несущейся к морю.