Улыбаясь, как и прежде, Кидо размышлял об этом. Когда Кэнкити Кобаяси было пять лет, возможно, он был таким же невинным ребенком. Хотя нет, и тогда, скорее всего, он уже выглядел пострадавшим, несчастным ребенком.
Убийцам Джеймса Балджера было всего десять лет. Британское общественное мнение яростно продвигало вопрос их ответственности, но, насколько можно было судить по сообщениям в прессе, условия, в которых эти дети выросли, были невыразимо ужасными.
Согласно японскому уголовному законодательству, все, кому не исполнилось девятнадцати лет, подпадали под действие Закона о несовершеннолетних, виновными считались только преступники старше этого возраста. Однако разве можно полагать, что все негативное влияние, которое, словно долги, преследовало человека, по достижении двадцати лет вдруг списывалось? Пусть даже большинство людей и справлялось с прежними травмами благодаря положительному влиянию извне.
Старания самого человека похвальны, но разве все это не о случайном везении встретить нужных людей или попасть в подходящие ситуации, которые направят человека на правильный путь? Накакита, например, был убежден в том, что характер человека определяется взаимовлиянием факторов генетики и среды, о чем говорили и современные теории в биологии, и считал, что бинарная оппозиция — гены или среда — не имеет смысла. Само собой, он отвергал утверждение о том, что только человек несет ответственность за все, называя это вершиной глупости. Кидо придерживался точно такого же мнения.
После возвращения домой Кидо никак не мог отвязаться от этих размышлений.
Несколько дней назад он позвонил Кёити Танигути, чтобы рассказать ему все, что ему удалось выяснить о Макото Харе. Об этом его в свое время просила и Риэ: чтобы он держал Кёити в курсе. Ему оставалось еще разгадать загадку о том, что делал Хара в течение девяти лет, прошедших с момента его ухода из боксерского клуба до встречи с Риэ. И важно было выяснить, все ли в порядке с Дайскэ Танигути. Для этого самым эффективным способом была помощь со стороны родственников.
— Что? Это правда?
Говоря по телефону, Кёити несколько раз воскликнул от удивления, а когда рассказ Кидо закончился, он с еще более серьезной интонацией, чем во время их первой встречи, произнес:
— Все же этот тип убил Дайскэ? Ведь он же сын сбрендившего убийцы.
Неожиданно для себя Кидо поддался эмоциям и ответил:
— Мы не можем этого утверждать. Он хотел освободиться от своего прошлого — сына убийцы, хотел, чтобы его приняло общество. Если бы он совершил убийство, он бы перечеркнул все, что сделал.
Кёити фыркнул. Очевидно, ему не понравился тон и содержание того, что сказал Кидо.
— Может, он убил его так, чтобы никто не узнал? С таким папашей вряд ли стоит ждать какого-то логичного поведения. Такой тип, когда вспылит, неизвестно, на что способен.
— Когда Хара встретил вашего брата, он, скорее всего, уже носил имя Ёсихико Сонэдзаки. Он уже не был сыном убийцы, приговоренного к смертной казни. И именно поэтому ваш брат согласился обменяться с ним семейными реестрами. В сделке был посредник, не было причин, чтобы убивать человека с целью похищения его данных.
— Все, о чем вы говорите, — это же просто ваши догадки? Простите, но ведь это просто фантазии, у которых нет доказательств. Вы можете это подтвердить? У него была масса причин для убийства. Например, он хотел заставить Дайскэ замолчать, после того как тот узнал о его истинном происхождении.
— Этого не может быть.
— Почему?
— Не думаю, что он был таким человеком.
— Что? Сенсей, не уверен, что с вами все в порядке. Как вы можете это утверждать?
— Потому что я беседовал с людьми, которые его хорошо знали.
— У каждого есть черная и белая стороны.
— В любом случае, чтобы удостовериться, я хотел просить вас о помощи в поиске брата.
Несмотря на сложные отношения между братьями, Кёити не должен был отказаться от сотрудничества, но тогда он был зол и так и не дал четкого ответа.
Кидо взбесился от замечания Кёити, что при таком отце и сын вполне может стать убийцей. Однако, повесив трубку и не в силах успокоиться, он продолжил прокручивать этот спор в голове и в результате потерял уверенность в своих доводах.
Кидо пытался рассматривать убийцу Кобаяси в контексте влияния отца, который его бил в детстве. Но в таком случае приходилось признать, что позиция Кёити, который говорил, что Хара может быть склонен к преступности, имела под собой некоторые основания, ведь среда в семье Хары тоже была ужасной. С точки зрения генетического сходства он был до обидного похож на отца даже внешне. К тому же те наброски, которые, казалось бы, отражали его чистую душу, один в один походили на картины отца, написанные в тюрьме, какая бы жестокая ирония судьбы в этом ни заключалась.
На самом деле жизнь Макото Хары находилась под постоянной угрозой быть раздавленной либо прошлым, либо будущим. Его душа не могла обрести свободу, потому что отец в прошлом совершил преступление. У ребенка своя жизнь, и не было ни одной причины, по которой он должен бы чувствовать ответственность за преступление отца. В то время как семьи погибших продолжают страдать, семьи преступников нет. Видя эту несправедливость, Хара взял страдания на себя. К тому же, неся ответственность за прошлое, он ощущал, что общество видело в нем потенциальный риск, ведь он мог совершить такое же преступление, как и его отец.
Но не только окружающие так думали. Больше всего он сам боялся себя. Однако, что из этого следовало? Казалось бы, это совершенно не связано с убежденностью Кидо в том, что «Хара не такой человек».
А ведь если бы все, кто общались с ним, сказали об этом, разве у Макото Хары появилась необходимость менять свой семейный реестр? Возможно, он мог бы жить с этим именем до настоящего дня.
Глава 17
Съев сукияки[14] на ужин, Сота сказал, что сегодня хочет спать с мамой, поэтому после купания Кидо оставил его с Каори, а сам пошел на кухню мыть посуду. Потом он завалился на диван и под песни Мишель Ндегеоселло перебирал воспоминания о том времени в университете, когда играл в группе на бас-гитаре. Будь он таким же хорошим музыкантом, как Накакита, возможно, и сейчас бы продолжал играть в группе, что было бы для него отличным способом отключиться от повседневных забот. Он перескакивал с одной мысли на другую, пока незаметно не погрузился в сон.
От усталости совсем не было сил.
Проснулся он уже после одиннадцати часов. Кончики пальцев на ногах были холодными, он включил отопление и почему-то телевизор, хотя обычно его не смотрел. Пощелкав по каналам, он остановился на кадрах с внушительной толпой: держа над головами старые военные флаги Японской империи, среди белого дня люди шагали по улице с криками «Всех корейцев в газовые камеры!». В новостях показывали репортаж на тему «Риторика ненависти». Кидо пожалел, что натолкнулся на эту передачу, и решил выключить телевизор.
Однако, когда он увидел бегущую строку «На месте оказались и те, кто протестовали против этой демонстрации…» и женщину, которая шла с плакатом «Мы не должны враждовать! Чинагэ чинэё!», он вскочил от удивления. Она оказалась в кадре лишь на миг, но он почти был уверен, что это Мисудзу.
«Что она там делала?»
Вдруг он услышал голос сына за спиной:
— Папа!
Обернувшись, Кидо увидел Соту, который потирал заспанные глаза.
— Сота? Что случилось?
— Я проснулся… А ты что смотришь? — спросил Сота, подойдя к дивану. Кидо запнулся, думая, как объяснить происходящее на экране: две группы демонстрантов, сдерживаемые полицией, кричали друг на друга. Но вдруг экран погас.
— Сота, иди ко мне. Надо уже спать.
Каори, которая пришла за Сотой, громко положила пульт на стол.
Кидо не понравилось, что она выключила телевизор без предупреждения. Но Каори, так и не сказав ему ни слова, потянула сына за руку и ушла с ним в спальню.
Кидо хотел было включить телевизор с другого пульта, лежавшего под рукой, но телевизор смотреть расхотелось, и ничего больше не оставалось, как последовать решению жены.
Он еще раз подумал, и правда ли в кадре была Мисудзу, но воспоминание было расплывчатым. Когда они вместе обедали возле художественной галереи Йокогамы, она коснулась вопроса ответных демонстраций и тогда сказала что-то вроде: «Тогда я пойду вместо вас, Кидо-сан». Он не принял ее слова всерьез, да и почти уже забыл об этом.
В последнее время они не общались, и он был удивлен, когда узнал, что она втайне выполнила данное ему обещание. Он улыбнулся, ведь это было вполне в ее духе, однако чувства по отношению к ее поступку были довольно сложными, нечто среднее между радостью и горестью.
Он радовался, что все же занимает какое-то место в ее мыслях. Ведь участие в такой демонстрации было делом не из легких. Однако в то же время он вздыхал из-за сложности своих требований, ведь он не мог однозначно одобрять подобное вмешательство.
Иногда Кидо думал, что его взгляд на дзайнити напоминает то, как Левин в «Анне Карениной» смотрел на крестьян.
«Если б у него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется, как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ. Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу».
Кроме того, Кидо чувствовал себя некомфортно, когда люди, которые, как ему казалось, мыслили так же, как и он, влезали в проблемы дзайнити. Он вспомнил слова Левина о своем старшем брате Кознышеве: «Точно так же, как он любил и хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно так же и народ любил он в противоположность тому классу людей, которого он не любил, и точно так же он знал народ как что-то противоположное вообще людям».