Воскресенье прошло в мучительном одиночестве. На улице было так жарко, что Карен даже под навесом на террасе не выдержала и укрылась в более прохладной гостиной. До этого она как минимум раза три оттаскивала Кенцо от забора, пытаясь внушить ему, что его постоянный лай когда-нибудь доставит им проблемы. Пес внимательно слушал хозяйку, но не собирался выполнять ее просьбу.
"Наверное, Вольф уже влияет даже на него", — подумала женщина.
В обед она съела сухой кусок хлеба, потому что не могла заставить себя ни сварить что-нибудь, ни хотя бы достать из холодильника шайбу сыра или немного масла. Попыталась почитать книгу, но вскоре поняла, что не может запомнить ни одной фразы. Чтобы заняться хоть чем-нибудь толковым, она включила наконец стиральную машину, заполненную наполовину, потому что в доме не набралось достаточно грязного белья. Карен стирала всего за день до этого, и Вольф отругал бы ее за такую трату электроэнергии. Если б, конечно, он это заметил, что совсем не факт…
Позже, когда было уже далеко за полдень, женщина почувствовала себя настолько одинокой, что позвонила своей матери, хотя уже заранее знала, что этот разговор не доставит ей удовольствия. Однако ее потребность услышать человеческий голос была настолько велика, что она согласна была выдержать даже свою мать.
Та, конечно же, сразу начала жаловаться на жару и на то, что у нее такой маленький балкон, и что жара еще больше скапливается в стене между камнями, и находиться там, да и вообще существовать на этом свете, становится невыносимым.
— Сад, вот что сейчас нужно, — сказала она, — красивый зеленый сад, где можно лежать на траве в тени дерева, а ветерок, словно веер, обдувает тебя воздухом… Как это было бы прекрасно!
Карен прекрасно знала, что если б у ее матери был такой сад, она и тогда жаловалась бы — на муравьев, или на щекочущие травинки, или на самолет, который в послеобеденное время один раз пролетел над ней. Но, несмотря на это, Карен почувствовала угрызения совести. Ей надо было пригласить маму в гости на выходные. Она слишком редко приглашала ее к себе, считаясь с Вольфом, который считал визиты тещи по воскресеньям просто непосильной обузой, но с ее стороны это было, конечно же, глупо, так как ее муж все равно шел своим путем и его не волновало ее одиночество.
"Мне следует наконец начать делать то, что хочется", — подумала Карен. Однако самым ужасным было то, что она сама точно не знала, чего хочет. По крайней мере, так ей порой казалось. Хотелось бы ей, чтобы мама по воскресеньям бывала у нее? Собственно, нет. Она только облегчила бы этим свою совесть, но это не доставило бы ей радости.
— Может быть, нам все-таки нужно было все решить иначе с нашим отпуском, — сказала Карен. — Вместо того чтобы везти Кенцо к тебе, лучше привезти тебя сюда. Тогда бы ты две недели пробыла в саду…
— Об этом не может быть и речи, — тут же прервала ее мать, — у вас, совершенно одна в этом большом доме… Да мне до смерти будет там скучно! Лучше, если Кенцо приедет ко мне.
— Ясно. Все останется, как запланировали, — тут же согласилась Карен, а про себя подумала: "Только мне, собственно, уже не хочется уезжать. А почему бы мне не послать в отпуск Вольфа одного с детьми? Скучать по мне они уж точно не будут".
— И?.. — спросила ее мать. — У тебя теперь все нормально?
— Что ты имеешь в виду? У меня что, было что-то не так?
— Ну, я про ту ночь, недавно. Когда ты ни с того, ни с сего позвонила среди ночи, потому что тебе показалось, что со мной что-то случилось. У меня тогда сложилось впечатление, что ты… что твои нервы немного сдали.
— Я позвонила не "ни с того, ни с сего", мама. Я ведь тебе объясняла. Раздался совершенно загадочный звонок, и…
Еще продолжая говорить, Карен подумала, как бессмысленно было еще раз рассказывать этот эпизод. Она пыталась найти понимание, но абсолютно точно не получит его. Маму совершенно не интересовало, как все происходило. У нее уже давно сложилось свое мнение, и она от него не отступит.
— Ну, а так, в общем-то, все в порядке, — сказала Карен в заключение и спросила себя, как бы отреагировала ее мать, если б она сейчас сказала, что ее брак, вероятно, подошел к концу. Что они с Вольфом больше не находят общий язык и что у них все, как ей кажется, в конце концов придет к расставанию.
Но ни о чем подобном Карен не упомянула и, поговорив еще о паре пустяков, закончила разговор.
Затем она пошла в сад. Приближался вечер, и жара уже не была такой несносной. Розы с другой стороны забора вызывали у нее жалость: их листья свисали, а цветы завяли. Недолго думая, она подтянула шланг и направила освежающий дождик на изнывающие от жажды соседские розовые кусты. Не важно, что говорил Вольф, — ведь ей несложно немного позаботиться о запущенном участке.
Карен подумала, как хорошо было бы иметь подругу. Чтобы в такой день, как сегодня, не пребывать в одиночестве, а посидеть с другой женщиной на террасе, попить чаю, а попозже и "Просекко" — и говорить обо всем на свете. И о проблемах в браке тоже. Это, пожалуй, и было самым фатальным в ситуации Карен: что у нее не было никого, с кем она могла бы поделиться своими печалями и тревогами. Никого, кто время от времени наводил бы ее на иные мысли. Никого, с кем она могла бы нахохотаться от всей души. Может быть, поэтому она и стала такой непривлекательной для Вольфа… Потому что была чудаковатой, слишком замкнутой в себе и слишком много копалась в своих мыслях.
Около шести часов появились дети — с мокрыми и растрепанными волосами, возбужденные и радостные. Они сбросили в прихожей свои сумки с вещами для бассейна и ринулись к телевизору, по которому шел какой-то сериал, от которого они были в восторге.
— А где же ваш отец? — спросила Карен, вытаскивая из сумки мокрые купальники и махровые полотенца, среди которых были и использованные жевательные резинки, и растаявший шоколад. При этом она заметила, что ее дочь потеряла один из шлепанцев для купания.
Дети даже не оторвали взгляд от телевизора.
— Папа только высадил нас. Он еще раз поехал в офис, — сообщили они. — И сказал, чтобы мы не ждали его с ужином. Он вернется поздно.
Лишь много позже Карен стало ясно, что этот момент стал кульминационным. Только впоследствии она поняла, что в эту минуту, в конце этого долгого, одинокого, безутешного воскресенья в ней что-то умерло: надежда, что они с Вольфом снова найдут путь друг к другу, что каким-то таинственным образом смогут вычеркнуть из памяти последние годы и подхватить нить в том месте, где их отношения были еще красивыми, радостными и полными любви. Где-то глубоко в ней еще жила вера, что холод и враждебность в ее браке окажутся временным недугом, который через какое-то время будет вспоминаться лишь с легкой дрожью, а потом его очертания станут все больше и больше блекнуть, пока от него не останется лишь смутное пятно на прошлой жизни.
Теперь же эта вера потухла, бесповоротно и навсегда. Вольф высадил детей в конце воскресного дня, в который он оставил свою жену в одиночестве с утра до вечера, и даже не посчитал нужным выйти из машины и лично объяснить ей, почему он и вечер проведет вне дома. Он поручил сообщить об этом детям.
"Я ему безразлична. Мои ощущения ему безразличны. Больше нет ничего, совсем ничегошеньки, что привязывало бы его ко мне", — поняла Карен.
Карен приготовила детям ужин, но сама не стала есть. Все, что она делала, совершалось в своего рода трансе. Женщина повесила мокрое белье сушиться, полила цветы на балконе, прошла свой обычный круг с Кенцо и поболтала немного с хозяйкой другой собаки, позже даже не вспомнив, о чем они говорили. Потом отправила детей спать, посидела еще немного на террасе и впервые за много лет выкурила пару сигарет — она купила себе пачку в автомате, когда гуляла с Кенцо. В одиннадцать часов Вольф все еще не появился, и женщина отправилась в постель, но заснуть не могла. Она лежала, уставившись в темноту широко открытыми глазами. Это был конец. Конец между ней и Вольфом, и для нее теперь важно было только одно: какие шаги следует сделать, чтобы сохранить самоуважение. Или вернуть его. Потому что от уважения к себе у нее не много осталось.
Когда Карен услышала шум у входной двери, она приподнялась и посмотрела на светящееся табло на электронном будильнике. Почти половина третьего. Вряд ли Вольф так долго сидел в офисе. Карен знобило, и у нее — впервые — не было желания говорить с ним. Желания спросить его, где он был и почему ни словом не обмолвился о своих планах на вечер. У нее вообще не было никакого желания что-либо еще выяснять с ним. Она притворилась спящей, когда муж вошел в спальню и лег рядом с ней. Он двигался необычайно тихо и осторожно, явно надеясь, что все обойдется без разговора.
На следующее утро, за завтраком, Карен тоже ни единым словом не обмолвилась о прошедшем вечере, и, как ей показалось, это вызвало в Вольфе небольшое раздражение. Но ей было все равно. Никакой стратегии она своим поведением больше не преследовала.
В понедельник вечером ее муж опять появился, когда она уже спала. Но и во вторник утром она не заговорила об этом. Вольф теперь казался несколько обеспокоенным.
Когда он уехал, а дети ушли в школу, Карен начала готовить для себя гостевую комнату.
Это была очень маленькая, но уютная комната под крышей, с наклонными стенами, обоями в цветочек и обзорным окном, через которое просматривались сады соседей вплоть до окраины ближайшего леса. Совсем рядом находилась малюсенькая ванная, отделанная зеленым кафелем. Мать Карен когда-то жила здесь, наверху, и это временное проживание под крышей относилось к тем немногим вещам в ее жизни, по поводу которых она не ворчала.
Все дообеденное время Карен занималась тем, что относила свои вещи наверх и развешивала их в шкафу, размещала в ванной свои косметические принадлежности, заправляла кровать постельным бельем и складывала вокруг книги, которые были ей особенно дороги. В ее спальне висели две акварели с цветами, которые она нарисовала несколько месяцев назад. "Когда я думала, что творчество поможет мне выбраться из депрессии", — с горечью подумала женщина. Теперь она сняла их со стены и повесила в своем новом владении. Еще немного протерла везде пыль, поставила букет роз на стол и впустила горячий, летний воздух через широко открытое окно. После этого огляделась и сочла, что комната ей подходит. Это было первым шагом — поселиться наверху. Первым шагом на пути, который, как ей грезилось, будет длинным