— А вы действительно практически ничего не знаете о его прошлом? О том времени до вашего знакомства? О его семье, его окружении… откуда он?
Инга покачала головой.
— Я, в принципе, почти ничего не знаю. Он уходил от всех моих вопросов. Я никого не знаю из его семьи. Я, конечно же, хотела познакомиться с его родителями, но поначалу он все время находил довольно прозрачные отговорки, почему в очередной раз наша встреча не могла состояться, а потом со всей ясностью заявил, что его взаимоотношения с родителями не из лучших. А однажды был довольно грубым, заявив, что его отец — тоталитарное дерьмо. Я не хотела настаивать на том, чтобы он все равно представил меня своим родителям. Кроме того, я не считала таким уж необычным то обстоятельство, что он, по всей видимости, практически не имел контакта с ними. В университете много таких людей, кто наслаждается полной свободой, считая свою семью мещанской и ограниченной, и порывает с ней. Позже они вновь сближаются… и мне кажется, что-то в этом роде я предполагала и у Мариуса. Я подумала, что пока что ему нужна полная свобода, а потом, когда-нибудь, он и его родители увидят друг друга другими глазами.
— А своей семье вы его представили? — спросила Ребекка.
Инга кивнула.
— Я взяла его с собой к нам домой на наше первое совместное Рождество. Мы еще не были женаты и не жили вместе. Мариус тогда провел одно из предрождественских воскресений у своих родителей. После этого он был поистине неприветливым и дерзким, когда мы говорили по телефону, и заявил, что ни в коем случае не станет проводить с ними рождественский сочельник. Я не хотела, чтобы он был один, и пригласила его поехать со мной. Родом я из деревни на севере Германии, у нас большая семья, и все мы собираемся у моих родителей с двадцать третьего декабря по первое января. Это всегда так прекрасно и по-семейному, и мне хотелось, чтобы и Мариус поучаствовал в этом. Но…
— Не сложилось?
— Сложилось. Во всяком случае, не было никакого скандала или чего-то в этом роде. Но я страшно нервничала… — Инга взглянула на Ребекку. — Странно, не так ли? Я старалась не думать обо всем этом. В ту неделю у меня постоянно болела голова. Однажды чуть ли не до полноценной мигрени… Мой отец поехал ночью в дежурную аптеку, чтобы привезти болеутоляющее. Никто не мог себе этого объяснить, потому что я никогда раньше не страдала головными болями. Я чувствовала, что это связано с Мариусом. Нас было четырнадцать человек, мы проводили каждый день вместе, сидели за одним столом, и было весело, а я пребывала в страхе, что кто-нибудь вдруг скажет что-то не то. Или, точнее, кто-то бросит вполне обычную реплику, но которая может снова задеть какой-то критический нерв у Мариуса. Я чувствовала себя так, словно на целую неделю затаила дыхание.
— Неудивительно, что у вас заболела голова, — заметила Брандт.
— Да, не правда ли? Но я не хотела признавать эту взаимосвязь. Незадолго до нашего отъезда…
Инга запнулась, и Ребекка вопросительно взглянула на нее. Молодая женщина глубоко вздохнула.
— Незадолго до нашего отъезда я спросила свою мать, что она о нем думает. Это было тридцать первого декабря, в канун Нового года. Мариус отправился с моим отцом и братьями в деревенский кабачок. У всех тамошних мужчин такая традиция на тридцать первое декабря… Я чувствовала себя совершенно разбитой. Мариус один — среди как минимум сорока чужих мужчин, сельских жителей… Которые могут быть довольно грубыми, особенно если выпьют, и не исключено, что они возьмутся за утонченного городского хлыща… У меня опять были головные боли, и по мне это, видимо, было заметно. Во всяком случае, моя мать сказала, что я выгляжу очень бледной, и спросила, что со мной.
Инга все еще видела перед собой эту сцену: они с мамой в уютной кухне их дома с соломенной кровлей, совсем одни, чего с ними ни разу не случалось за прошедшие десять дней. Они вместе пили кофе, а на улице было уже почти темно, и пошел легкий снег. Через кухонное окно можно было взглянуть на кажущиеся бесконечными луга, простиравшиеся позади их сада. И у самого горизонта как раз начали растворяться в сумерках ивы.
— Ты не нравишься мне, Инга, — сказала ее мать. — Ты так изменилась… Такая скованная и беспокойная… Как зверь, который в любую секунду должен быть начеку.
Дочь засмеялась и сама заметила, что ее смех звучал натянуто.
— Может быть, виной тому учеба в универе. Или жизнь в городе… Там и ветер дует иначе, чем здесь!
— Может быть, — произнесла мать неуверенно. — Но ты уже так давно живешь в Мюнхене, так далеко от нас — и до сих пор казалось, что тебе это только на пользу…
Инга сделала глоток кофе и посмотрела в окно. Снежинки стали сыпаться гуще.
— Как тебе, собственно, Мариус? — спросила она как бы между прочим.
Ей показалось, что мать довольно долго размышляла — слишком долго.
— Его нелегко оценить, — сказала она наконец.
— Да? — спросила Инга с удивлением. Ее мать была самым позитивным человеком из всех известных ей людей, и она ожидала услышать соответствующий ответ. Или надеялась услышать — потому что ей было необходимо получить подтверждение того, что ее избранник хорош?
— У меня такое чувство, — осторожно произнесла мама, — что он очень сложный человек.
"Наверняка найдется не так уж много людей, которые бы как-то связали Мариуса с прилагательным сложный, — подумала Инга. — Этот парень с беспутными изречениями и оригинальными идеями — сама сущность радости, которой не свойственно над чем-либо задумываться. Мариус, от которого порой ожидаешь немного больше серьезности, немного больше самоанализа… По-видимому, у мамы на этот счет совершенно другое мнение".
— Он кажется мне чем-то вроде фасада здания, — продолжила тем временем ее мать, — за которым кроется что-то… мне тяжело описать это словами… за которым кроется, возможно, такое, о чем мне вовсе не хочется знать.
На кухне было очень тихо. Инга вспомнила, что тогда ей на грудь словно упала свинцовая тяжесть.
— Ты никогда еще не отзывалась о человеке так плохо, — произнесла она.
Мать с сочувствием взглянула на нее.
— Мне очень жаль, если это прозвучало для тебя так. Я не хотела говорить о нем плохо. Я только хотела сказать, что в нем есть что-то, что не укладывается в голове…
— То, что ты не хотела бы узнать.
Мама кивнула.
— Потому, что это вызывает у меня нервозность. Но это, возможно, связано и со мной самой.
"Однако у меня это тоже вызывает нервозность", — подумала Инга.
…В этот солнечный, июльский день на скалистой тропинке высоко над Средиземным морем та зимняя сцена на теплой кухне казалась ей очень далекой и одновременно близкой. Близкой потому, что она не утратила своей убедительности и актуальности.
Инга взглянула на Ребекку.
— Не то чтобы он не понравился моей матери. Скорее она чувствовала что-то, что внушало ей страх. Это совершенно другое. И это очень пугает.
— Но вы отстранились от ситуации?
— Конечно. В этом у меня уже был какой-то опыт. Я — самый младший ребенок в семье, и я внушила себе, что у мамы по отношению ко мне особенно выраженный инстинкт защиты. Что в любом мужчине, который приблизится ко мне, она будет видеть угрозу. Но я была рада, когда мы с Мариусом уехали второго января.
Они медленно продолжили свой путь. Теперь дорога была широкой, ровной и песчаной. Ребекка взглянула на часы.
— Почти половина двенадцатого. Через полчаса мы доберемся до Ла-Мадраж. Там есть одна очень хорошая пиццерия. "У Анри". Мы можем там что-нибудь поесть.
— С радостью. Особенно попить. Я очень хочу пить.
— А чья это была идея? — вдруг спросила Ребекка после нескольких минут молчания. — Я имею в виду, приехать сюда? На юг Франции?
— Его. Причем опять же совершенно спонтанно, ни с того ни с сего. У Мариуса появилась возможность позаимствовать у друга снаряжение для кемпинга, и он буквально обескуражил меня своим планом. У меня не было особого желания — я подумала о жаре, о переполненных пляжах сейчас, в разгар сезона… но его воодушевление не оставило мне никакого выхода. У меня было такое ощущение, что я обижу его, если стану слишком сильно придираться к его восхитительной идее.
— А ведь обида для него что красная тряпка для быка.
— Вот именно. В общем, я согласилась, и… — Инга пожала плечами. — И вот я стою здесь, где-то на прованском побережье у осколков моего брака.
— Но это, наверное, случилось бы рано или поздно и дома, в Германии.
— Конечно. Нас уже давно несло течением к концу, только я не хотела это осознавать.
Ребекка вновь остановилась.
— О чем я постоянно размышляю, — сказала она, — так это о том, почему у Мариуса в связи с моей персоной возникают невообразимые негативные чувства… да чуть ли не ненависть. Я ломаю себе голову, но мне ничего не приходит на ум. Я его не знаю, это совершенно точно…
— Но, может быть, он знает вас?
— Или он знал моего… умершего мужа. У них возникла какая-то проблема, и теперь он перенес ее на меня.
Инга наморщила лоб.
— Ваш муж был врачом, не так ли?
— Да, хирургом-кардиологом. Может такое быть, что в семье Мариуса был какой-то случай? Может быть, кто-то был недоволен работой моего мужа? Что-нибудь такое…
— Звучит убедительно, — ответила Инга. — Но самое ужасное то, что я почти ничего не знаю о Мариусе. Он никогда не говорил о своей семье.
— Все это кажется мне чересчур странным совпадением. Слишком странным. Мариус носит в себе — возможно, уже много лет — зло на моего умершего мужа или на меня. Никогда — ни в Германии, ни позже, здесь, в Лё-Брюске — он не встречался ни с моим мужем, ни со мной. И вдруг отправляется автостопом на юг Франции, а по пути его подбирает бывший друг моего мужа и привозит его прямиком в мой дом… Тут Мариус выясняет, что я и есть та персона, на которую он уже давно имеет зуб — или же, по крайней мере, вдова того мужчины, к которому он испытывает глубокое отвращение. И он решает украсть судно… — Ребекка перевела дыхание. — Такого не может быть, или… Так много случайностей…