Ребекка все еще была связана по рукам и ногам, но она не давала ему повод снова заткнуть ей рот кляпом. Наверное, она ничего так сильно не боялась, как этого. Во всяком случае, женщина не кричала и не пыталась каким-либо образом обмануть Мариуса, чтобы сбежать. На самом деле Ребекка казалась теперь даже более спокойной. Вначале она выглядела как зверь, обуянный паническим страхом, попавший в смертельную ловушку, но теперь ее взгляд успокоился. Дыхание тоже стало равномернее, хотя сперва оно больше напоминало прерывистое пыхтение. Впрочем, Мариусу доставляло удовольствие видеть ее в страхе — она должна была страдать, должна была познать страх и отчаяние. Но все же самым важным для него было то, чтобы Ребекка его слушала. Она должна была понять то, что он говорил, должна была прочувствовать, что она ему причинила. Должна была со всей ясностью осознать свою вину.
Мариус испуганно дернулся, когда она что-то произнесла. До этого, на протяжении всего времени, что он говорил, она молча слушала его.
— Это было очень горько, — сказала Ребекка. — На самом деле, Мариус, я могу понять, какой отчаянной должна была быть ваша ситуация, когда вы были ребенком и подростком.
Ее мучитель уже был на грани того, чтобы вскочить и заорать на нее — как она посмела открыть рот?! Но в последнюю секунду он взял себя в руки. Ребекка говорила тихо. А это он ей разрешил. Она придерживалась его правил. И в конце концов, она была там, куда он хотел ее поставить. В диалоге с ним. Это было важно. Она должна была вступить в разговор с ним.
Мариус немного расслабился.
— Ах так? — спросил он агрессивно. — Ты можешь это понять?
— Конечно. Это наверняка был кошмар для вас!
Мужчина проницательно взглянул на пленницу. На самом ли деле она говорила то, что думала? Или просто пыталась наболтать всякого разного, что, по ее мнению, ему хотелось услышать? Может быть, он вообще ее не интересует, и у Ребекки только одна мысль в голове — как спасти свою шкуру? Инга была такой же. Он-то думал, что ее действительно интересовала его история, что она была настроена понять его, а в конце была даже готова встать на его сторону против своей любимой Ребекки, но она, пользуясь тем, что находится одна в гостиной, пыталась ослабить веревки, чтобы сбежать.
Ее веревки! Надо не забыть контролировать ее через короткие промежутки времени.
Мне надо обязательно помнить об этом!
Мариус снова убрал волосы со лба. Все это так утомительно… Из-за присутствия Инги ситуация намного усложнилась. К тому же сказывались бессонные ночи и голод. Сейчас был час ночи. Когда он последний раз спал?.. А когда ел?
Не важно. Сейчас это было не важно. Он выдержит, потому что ему надо выдержать.
— Кошмар, — подхватил Мариус последние слова Ребекки. — Да, это верно. Это был сплошной кошмар. Многолетний, без малейшей надежды на помощь…
— Вы хотели еще что-то рассказать, — продолжила женщина. — Вы говорили об одном вечере, когда у ваших приемных родителей были гости. Вы прокрались вниз на кухню, чтобы чего-нибудь поесть. Вы были очень голодны.
Ей удалось удивить Мариуса. Она на самом деле слушала его. Проявляла интерес. Если она играла роль, то умело справлялась с этим.
Мариус встал. Все это время ему удавалось усидеть на месте лишь несколько минут.
— Да, верно. Тот вечер, — кивнул он. — Воспоминания просто захлестывают меня, понимаешь? Мне с трудом удается упорядочить все эти картины.
— Вам не обязательно придерживаться определенной последовательности, — сказала Ребекка.
Мариус кивнул:
— Ты права. Я оказываю на себя давление. Мне надо прекратить это… У нас ведь уйма времени, не так ли?
— Что было в тот вечер?
…В тот вечер его действительно не интересовало, кто были эти гости — он, кстати, этого так и не узнал. И ему было совершенно безразлично, о чем они говорили с Фредом и Гретой. Единственное, что его интересовало, — это как бы чего-нибудь поесть. Грета пожарила антрекоты, и они наверняка уже лежали на тарелках для их маленькой компании, но мальчик надеялся найти остатки гарнира, который мог еще стоять на плите. Может быть, Грета подала в качестве стартера арахис, а потом отнесла то, что не было съедено, обратно на кухню. Если он возьмет немного орехов, это не бросится в глаза. А еще Мариусу показалось, что он чувствует запах томатного супа. Если весь суп не поместился в тарелки, то можно будет найти и его. И если он утащит понемногу и того, и другого, никто ничего не заметит.
То, что он намеревался предпринять, было в высшей степени рискованно, и его сердце, казалось, колотилось прямо в горле, но голод был все же сильнее страха. Когда Мариус дошел до нижней ступеньки — самое опасное место, потому что здесь он находился сразу же около двери, ведущей в столовую, — он вдруг услышал свое имя и непроизвольно остановился. Они говорили о нем? Хотели его увидеть? Значило ли это, что сейчас выйдут Фред или Грета, чтобы позвать его?
Первым импульсом Мариуса было повернуться и как можно скорее рвануть по лестнице наверх. Но что-то его остановило. А может быть, он был словно парализован от страха…
— Но почему приемный ребенок? — спросил женский голос. Это была не Грета, а, должно быть, та дама в зеленом. — Я хочу сказать, что тем самым вы становитесь гораздо более незащищенными. Мариуса могут в любой момент забрать у вас!
— Ну, мне на самом деле больше хотелось… — начала было Грета, однако Фред прервал ее:
— Моя жена хотела обязательно иметь ребенка. И нам этот вариант показался наиболее разумным.
— Но вы ведь могли усыновить ребенка, — настаивала гостья. — Тогда для вас это было бы надежнее. Усыновленный ребенок — все равно что родной. Он получает вашу фамилию и становится полноправным членом вашей семьи. Никто не может отнять его у вас.
— Так ведь при этом не имеешь понятия, что получишь, — сказал Фред.
Теперь в разговор вмешался второй гость, мужчина:
— Но с родными детьми вы, в сущности, тоже этого заранее не узнаете. Наш сын покинул нас, когда ему было восемнадцать, — якобы потому, что мы мелочные мещане и что с нами невозможно жить. Теперь ему уже двадцать пять, и последнее, что мы слышали о нем, — это то, что он живет в какой-то хиппи-коммуне в Испании, никакой постоянной работы не имеет и пытается найти себя в качестве поэта, только стихи его никто не желает читать. Вы представляете себе, насколько мы разочарованы?
— Рихард, пожалуйста, — тихо произнесла его жена, — это сейчас не к месту!
— Ваш сын покинул вас и больше не заботится о вас. Но как только вы… ну, отдадите долг природе, вы оставите ему в наследство все, что с таким трудом создали в своей жизни, — сказал Фред. — Разве это вас не беспокоит?
— Только законную часть наследства, — сказал Рихард. — Больше этого мы не обязаны ему оставлять.
— В вашем случае законная часть тоже довольно значительна.
— Но ведь своих детей рассматриваешь не только с точки зрения наследования, — проговорила Грета.
"В ее положении, — подумал Мариус за дверью, — она противоречит своему мужу с энергией восставшего".
— Ну, — сказал Фред, — как раз эту проблему я и хотел обойти. Если меня кто-то разочарует, то он не получит ни пфеннига. Усыновленный ребенок имеет такое же право на наследство, как и родной, — по крайней мере, на законную часть. Но я считаю, что это слишком много. Если я только представлю себе, — его голос стал громче — если только представлю, что мы усыновили бы кого-то вроде этого Мариуса… Мы никогда не выбрались бы из этой ситуации! Никогда! Нам пришлось бы финансировать его профессиональное обучение, и у него даже было бы право на второе профессиональное образование, если б он вдруг посчитал, что его жизненные планы изменились! И он автоматически был бы нашим наследником! Я в таком случае, наверное, потом в гробу извертелся бы!
Он говорил очень резко, и за столом несколько минут господствовала давящая тишина.
— Но, — спросила наконец незнакомая дама несколько смущенно, — неужели вы его совсем не любите? Я хочу сказать, что он двенадцатилетний мальчик. Еще ребенок. А вы говорите… простите, что я говорю это… вы говорите о нем почти с ненавистью. Разве можно ненавидеть двенадцатилетнего мальчика?
— Нелли! — произнес Рихард на этот раз несколько язвительно. — Нас ведь это не касается!
Мариус за дверью сжал кулаки, впившись ногтями в ладони. Что же ответит Фред?
"Почему меня вообще интересует его ответ?"
— Ненависть? — спросил его приемный отец. — Ну, ненависть — это то же, что и любовь, не так ли? Ни то, ни другое не возникает по заказу, и управлять этими чувствами невозможно. Их нельзя ни вызвать в себе, ни избавиться от них, если уж они в ком-то укрепились. Но неверно говорить, что я ненавижу Мариуса. Нет.
Никто в компании ничего на это не ответил, и Фред продолжил:
— Я презираю Мариуса. Да. Этого я не отрицаю. Я смотрю на это худое, бледное лицо, на это рахитичное тело и вижу в нем все его проклятое происхождение. Он — выходец из совершенно асоциальной семьи. Оба родителя — алкоголики, оба не в состоянии продержаться на работе больше двух недель. Совершенно опустившийся сброд. Они свалили и оставили своего, тогда шестилетнего, ребенка одного в квартире. Посаженным на цепь в ванной. Без воды, без пищи. Он был полумертвым, когда его нашла полиция. К счастью, семью тогда курировала социальная служба, и ее сотрудница забила тревогу. Классная руководительница — тоже. Если б не эти две женщины, то его, наверное, уже никто не смог бы спасти. Отец объявился тогда аж спустя четыре недели, а мать — еще позже.
— Бедный мальчик, — произнесла Нелли. — Такой юный — и уже пришлось пережить столько ужасного!
— Это одна сторона, — сказал Фред. — Другая же такова, что это невинное дитя, которое вы, вероятно, в нем видите, естественно, носит в себе гены своих родителей. Вся распущенность, вся испорченность этих людей сидит в нем. И все это я каждый день вижу перед собой!