— А сам Мариус казался вам счастливым ребенком?
Теперь Клара засмеялась, но это был циничный смех.
— Я вас умоляю!.. Нет. Счастливым он мне вообще не казался. Но в этом Мариус абсолютно не был исключением. Дети с такой судьбой, как у него, — в общем, дети, о которых в семье много лет не заботились, довольно часто подвергавшиеся жестоким телесным истязаниям и наконец отнятые у родителей, — они, при всех тех страданиях, что им пришлось перенести в своей семье, при всех полученных травмах, не бывают счастливыми. На протяжении многих лет. Они могут быть депрессивными, с нарушениями приема пищи, склонными к применению силы или к суициду — или все вместе взятое. Некоторые воруют все, что попадет им под руку; некоторые приспосабливаются к новой среде вплоть до самопожертвования и становятся прямо-таки невидимыми. Многие страдают ночным недержанием мочи вплоть до позднего полового созревания. Некоторые снова и снова режут себе ножом руки и ноги. А некоторые…
Женщина замолкла. Кронборг приободряюще кивнул:
— Да?
— Некоторые выдумывают себе самые невероятные истории. Об издевательствах, которым они подвергаются в приемных семьях. О сексуальном насилии. О подстрекательстве к уголовным делам со стороны приемных родителей. Вы не поверите, что мне к тому времени уже приходилось слышать!
— Я понимаю. Мариус тоже рассказывал… подобные истории?
— Нет. Во всяком случае, не поначалу.
— Как бы вы его охарактеризовали?
— Депрессивным. Что меня нисколечко не удивило. Ведь его приковали к унитазу…
Клара вспомнила, что уже говорила это, и умолкла.
— Я знаю, — сказал ее собеседник.
— Он казался мне чересчур приспосабливающимся и боязливым. Он всегда все хотел сделать правильно. Но, как говорится, это я тоже часто встречала у других детей.
— Тем не менее в этом случае у вас оставалось недоброе предчувствие.
— Которое я приписывала самой себе. Я всегда терпеть не могла Фреда Леновски, но когда он говорил о Мариусе, каждый раз это звучало интеллигентно, озабоченно и… как-то откровенно. Я помню, как он был озадачен из-за болезненного неприятия пищи Мариусом. Ребенок действительно был ужасно худым. Он вроде как отказывался от большинства продуктов, и его приходилось уговаривать проглотить хоть кусочек. Фред Леновски часто рассказывал, с какой заботой и старанием его жена готовила и как редко она могла уговорить Мариуса поесть.
— И вы говорили себе, что все в порядке? Я имею в виду, что все соответствует обстоятельствам?
— Я говорила себе это по сто раз на дню, — ответила Клара.
— Сто раз на дню, — повторил Кронборг, раздумывая. — Ваше чувство тихо било тревогу, а вы старались его заглушить. Можно так выразиться?
— Да, — ответила женщина почти шепотом.
Какое-то мгновение между ними царило молчание. А затем полицейский неожиданно сказал:
— Мариус не рассказывал истории об издевательствах. Поначалу не рассказывал, как вы только что сказали. Это означает, что потом все изменилось. Он начал говорить?
Клара уставилась на него, а потом вдруг отвернулась, но от Кронборга не ускользнуло, что на глаза у нее набежали слезы.
— Он просил меня о помощи, господин комиссар, — произнесла она придушенным голосом. — Он просил меня о помощи, и я знала, что он не врал. Я просто знала это. Но я оставила его в беде. И теперь я должна понести наказание. Вся моя жизнь будет разрушена. Я оставила беззащитного ребенка в беде. И знаете, что мне только что стало ясно? — Женщина снова посмотрела на собеседника, ее глаза были покрасневшими. — Мне стало ясно, что я всегда знала: это меня настигнет.
Этот, как казалось, бесконечный, долгий и жаркий день все же близился к концу. Инга, все еще связанная, сидела в гостиной и час за часом наблюдала за стрелками часов — как они невыносимо медленно, и крадучись ползли вперед. Еще никогда раньше в своей жизни, как ей казалось, она так страстно не желала окончания дня. Мариус не опустил маркизу на веранде, и ставни окон тоже были открыты.
Ей было плохо от жажды и голода, и все ее тело горело и чесалось. У нее невыносимо болели ноги, а ступни сильно опухли. В голове проносились ужасные мысли: у нее могли образоваться тромбы, могло прекратиться кровообращение в ногах… А если она не получит в ближайшее время воды, у нее начнется обезвоживание организма.
— Мариус, — умоляла она, когда утром он появился у нее, — мне надо немного подвигаться. Посмотри на мои ступни… веревка слишком туго затянута. Мне кажется, что у меня отмирают все части тела. И мне обязательно нужна вода. Пожалуйста!
Ее муж был погружен в свои мысли и похож на привидение. Неестественно бледный, со впалыми щеками. Его темная щетина стала еще гуще, плотно покрывая нижнюю половину лица. На футболке под мышками вырисовывались огромные круги пота, и от него шел такой запах, что становилось дурно. Но самым ужасным были его глаза: темные и пустые.
Инга спрашивала себя, достучалась ли она вообще до него своими словами.
Он ходил от одного окна к другому, бормоча что-то невнятное, выглядывал наружу, и его покрасневшие глаза жмурились от дневного света. Его жена могла представить себе, какое пекло будет в комнате к середине дня.
— Мариус, ты не мог бы закрыть ставни? — попросила она. — Или открыть окна? Хотя бы на щелку… Иначе я задохнусь здесь.
Мужчина бросил на нее хитрый взгляд.
— Окна я точно не оставлю открытыми. Ты же будешь звать на помощь!
Такая мысль могла прийти в голову только сумасшедшему. Кто же здесь сможет ее услышать?
— Я совершенно точно не буду кричать, — пообещала Инга. — Но если ты боишься, то закрой хотя бы только ставни. Пожалуйста!
— Через пару часов я спущусь сюда, — пообещал ее муж.
Но она могла поспорить, что он об этом забудет.
Мариус проверил, хорошо ли она связана. Но Инга предвидела это и не предпринимала ночью попыток, чтобы ослабить веревку. Ее шансом было дневное время. За предыдущий день ее муж не показывался несколько часов — она слышала его бормотания наверху и бесконечное хождение из стороны в сторону, а иногда он кричал и один раз плакал. И только однажды спустился к Инге и отвел ее наконец в туалет. Она надеялась, что Мариус будет ждать за дверью, но он, конечно, не стал рисковать — а вдруг она сбежит через выбитое им окно.
— Я не могу, когда ты стоишь рядом, — сказала она мужу.
— Не придуривайся. Мы, в конце концов, женаты, — отозвался он.
"При чем здесь это?" — хотелось спросить Инге, но она промолчала, чтобы не испортить его в какой-то степени уравновешенное настроение. Конечно, потом у нее все получилось. Ей пришлось слишком долго терпеть, чтобы теперь еще сдерживаться из чувства стыда.
Когда Инга мыла руки, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Вид был ужасный. Правый глаз стал темно-фиолетового цвета, он опух и был наполовину закрыт; да и вообще вся правая сторона ее лица казалась опухшей и деформированной. Нижняя губа лопнула и стала намного толще верхней.
"Я выгляжу как после неудавшейся пластической операции", — подумала женщина.
Когда они с Мариусом вернулись в комнату, он снова связал Ингу, похвалив ее при этом, что она не попыталась вновь освободиться.
— Умница, — сказал Мариус, и у Инги появилась надежда, что он почувствует себя в полной безопасности.
Он и прошедшей ночью все ходил туда-сюда и, вероятно, говорил и говорил. Спать ее муж, казалось, вообще не удосуживался. И это могло дать ей шанс: когда-нибудь он должен был просто вырубиться.
Ей не оставалось ничего другого, как рассчитывать на то, что Мариус и в этот день забудет проверить ее. Похоже, он читал Ребекке лекцию, временами споря с ней, и было совершенно очевидно, что это мешало ему регулярно спускаться вниз. Если Инге удастся освободиться до вечера, она, возможно, сумеет скрыться под покровом темноты.
Утром Мариус все же принес ей стакан воды, и она с жадностью выпила ее. Для этого он освободил ей руки, а затем и ноги, потому что ей опять хотелось в туалет.
— Боже мой, — сказал он, — ты ведь совсем немного пьешь!
Когда они проходили по коридору, Инге пришлось держаться за него. Ее ноги так сильно болели, что ей хотелось реветь от боли. Что происходило с ее телом? Если ей когда-нибудь удастся освободиться, будет ли она вообще в состоянии ходить?
Самым ужасным было то, что у нее постоянно было ощущение, будто перед ней чужой человек. Ей казалось, что она вообще не знала этого мужчину. Инга искала что-нибудь родное в чертах своего мужа. Вот его нос, его рот, форма его головы… Все знакомое — и все же такое изменившееся! Возможно, все дело в его глазах. Они были страшно пустыми. Безжизненными. Этих глаз было достаточно, чтобы он выглядел совершенно другим человеком.
Но несмотря на ее умоляющие протесты, Мариус, как всегда, беспощадно связал ее. Инге вдруг вспомнилось, как, спустя полгода после свадьбы, она тяжело заболела гриппом; как больше двух недель пролежала в постели с высокой температурой и чувствовала себя так плохо, что ей казалось, будто она умирает. Мариус тогда все время был с ней. Он пропускал лекции, чтобы как следует заботиться о жене. Он накладывал ей на икры холодные компрессы, регулярно измерял температуру, прикладывал ей ко лбу свою прохладную руку и без малейшего ворчания постоянно менял ее промокшее от пота постельное белье. Он готовил ей свежевыжатый апельсиновый сок и кормил ее мясным бульоном, ложка за ложкой, не спеша, потому что она была слишком слаба, чтобы есть самостоятельно. Все это время он озабоченно и с любовью смотрел на нее и постоянно придумывал какие-то вещи, чтобы облегчить ей существование.
Порой у нее был такой жар, что она видела его лицо словно через завесу. А в моменты прозрения думала: "Рядом с этим мужчиной со мной никогда ничто не случится. Никогда!"
И вот теперь этот же мужчина связывал ее руки и ноги бельевой веревкой и затягивал узлы с такой ужасной силой, что она вскрикивала.