Незнакомец. Шелк и бархат — страница 1 из 2

Мария ЛангНезнакомец. Шелк и бархат

Незнакомец

Персонажи:

На хуторе Плоский Холм:

Манфред Ульссон

Лидия Ульссон

Бьёрн-Эрик Ульссон

Агнес Линдвалль, до замужества Ульссон

Лаге Линдвалль

На хуторе Черный Склон:

Наполеон Линдвалль

На хуторе Змеиное Озеро:

Уезжают: Эйнар Буре

Кристер Вик

Юханнес М.Экстедт

Камилла Мартин

Остаются: Пак Буре

Юнас Буре

Появляются: Нина Оман

Незнакомец

Ожидания и приготовления

Профессор эмеритус[1] Юханес М. Экстедт был, как всегда, единственным человеком, который, в отличие от нас всех, вовсе не был преисполнен ожиданий.

— В нашей стране ничто так не разрекламировано, как типично шведские способы проведения отпуска, — сказал он. — Дело доходит до истерии. Либо надо тащиться за тридевять земель в Испанию или Грецию, либо же приходится сменить уют и удобства городской квартиры на палатку, вагончик-прицеп или недостроенный пансионат. А порой истерия доходит так далеко, что для летнего отдыха специально разыскивают заброшенный и наполовину сгнивший хутор.

Последнее слово он произнес почти с отвращением и бросил нравоучительный взгляд поверх очков на своего зятя. Но ему ответил Кристер Вик.

— Не обращайте весь свой гнев на Эйе. Эта идея насчет заброшенных хуторов отчасти принадлежит и мне.

— От этого она не становится лучше. Я думал, что все это, по крайней мере, имеет отношение к работе Эйнара о средневековой застройке центральной Швеции — тоща это имело бы какое-то оправдание.

Я слушала их в пол-уха, поскольку мы с Камиллой были целиком заняты списками вещей, которые нам необходимо взять с собой — эти списки были километровой длины и охватывали все от одеял и мясных консервов до средства от комаров и плюшевых мишек. Камилла всегда концентрирует все свои усилия на самом главном, и теперь вся она от светлокаштановых волос на затылке до элегантных крокодиловых туфель, которые она давно скинула, была поглощена подготовкой к предстоящему отпуску.

— Резиновые сапоги. Плащи. Кофты… Теплые брюки?

— Да, пожалуй, стоит взять. Что ты сказал, папа? Что имеет отношение к средневековой застройке Эйнара?

— То, что он собирается поместить нас всех в средневековой деревушке.

— Нельзя требовать, чтобы египтолог, который никогда не бросал свой взгляд по эту сторону от рождества Христова, понимал бы разницу между средневековьем и восемнадцатым веком, — сказал Эйнар. — Но я действительно обнаружил это местечко в связи с той работой, которой я сейчас занимаюсь. И я влюбился в него с первого взгляда. А когда выяснилось, что Кристер тоже знает этот хутор и даже был лично знаком с его владельцем…

Он не договорил, но пауза тут же была заполнена.

— Итак, все уже решено. Понятно, — вздохнул папа.

Камилла пробормотала задумчиво:

— Я никогда не думала, что даже заброшенный хутор в нашем организованном обществе имеет своего владельца. Какао. Керосин. Спички… Много спичек.

Но я успела заметить, что Эйе и Кристер многозначительно переглянулись, словно посылая друг другу какое-то таинственное предупреждение. Я подозрительно посмотрела на них. Лицо Кристера Вика было спокойным и ничего не выражало, а мой дорогой муж покраснел и начал несколько возбужденно расписывать преимущества хутора.

— … и прежде всего, дети смогут побыть на природе. Разумеется, нам очень нравится наша новая квартира в центре города, и Карлавеген — замечательная улица, но ведь там ребенка нельзя отпускать погулять без присмотра.

Он очень хорошо знал, что это единственный аргумент, на который любящему дедушке нечего будет возразить, и таким образом предотвратил на время всякие возражения с этой стороны.

— А как чудесно было бы, — заметила я мечтательно, — оказаться в таком месте, которое находится на расстоянии многих миль от ближайшей библиотеки, и где не будет электрического света для ночных занятий.

Папин высокий лоб печально нахмурился при мысли о такой неутешительной перспективе, однако его гордость за меня и мою диссертацию о Фридерике Бремер, которую я этой весной наконец-то собралась защитить, взяла верх и он тихо кивнул:

— Да уж, отдых нам всем не повредит. А то Камилла так похудела в своей Метрополитен-Опера, что я просто опасаюсь за нее.

Камилла Мартин стала всеобщей любимицей с того самого дня, как Кристер представил ее нам, но папа питал к ней особую слабость. Теперь они лукаво улыбнулись друг другу, и Камилла лениво потянулась.

— Я радуюсь, как ребенок, когда думаю о предстоящем отдыхе. Дома в Швеции, вместе с вами со всеми, далеко в лесу, где нет никакой телефонной связи с внешним миром и особенно с комиссией по расследованию убийств…

— И ни с какими возможными и невозможными оперными сценами, — сказал Кристер серьезно. — Я все еще не могу поверить, что мы наконец-то сможем провести отпуск вместе.

На какое-то мгновенье показалось, что кроме них двоих в комнате никого нет.

— Почему вы не поженитесь? — спросил папа с любознательностью ученого.

— Я сам часто задаю себе этот вопрос. Но не так-то легко жениться на женщине, которую почти никогда не видишь.

Камилла выпрямилась. Ее чуть раскосые золотисто-карие глаза широко раскрылись в хорошо сыгранном испуге.

— Кристер, не думаешь ли ты в самом деле, что Юханнес…

— Недоволен нравственной стороной дела, ты это имеешь в виду? Что мы собираемся жить под одной крышей, не будучи законными супругами? Да, но ведь это наш испытательный месяц. Если все будет хорошо, я, возможно, потом посватаюсь к тебе.

— Кроме того, — сухо заметил профессор Экстедт, — я буду жить в соседнем домике, как респектабельный седовласый компаньон, стоящий на страже нравственности.

— И я.

— И я тоже!

Две взлохмаченные головки высунулись из детской.

— Кристина и Юнас, это что такое? Вы давно должны спать в своих кроватях.

Но Кристер Вик уже поймал в объятия свою шестилетнюю крестную дочурку, и она завопила радостно:

— Мы поедем в деревню!

Юнас, надежно устроившись на коленях у дедушки, откликнулся словно эхо:

— Мы поедем в делевню!

— Не понимаю, — проворчал Эйнар, — почему он никак не научится выговаривать букву «р»? Ведь ему уже три с половиной года, и во всех прочих отношениях он вполне развит.

— Он просто не совсем проснулся, — вступился за внука дедушка.

— В делевню, — сказал Юнас. — Там коловы, козы и больсые-больсые змеи.

— Что? Что, это правда? — теперь страх Камиллы был неподдельным. — Что там большие-большие змеи? Я панически боюсь змей.

— Он, наверное, слышал, как называется хутор, — предположил Эйнар.

— И как же он называется?

— Змеиное Озеро.

— Отвратительное название!

Я мысленно согласилась с ней. Змеиное Озеро. Почему это название показалось мне таким неприятным? Нет, не потому, что я боялась встречи со змеями. Было еще что-то, но такое расплывчатое и ускользающее, что я никак не могла до конца осознать, в чем дело. Однако я вдруг почувствовала, как что-то пугающее повисло в воздухе над нами, и мысль о предстоящем отпуске в колоритной старинной деревеньке уже не вдохновляла меня так, как пять минут назад.

Это неприятное чувство еще усилилось, когда я заметила, что Кристер наблюдает за мной внимательным изучающим взглядом.

Он как будто проверял меня, и по каким-то сокрытым от меня причинам остался доволен проверкой.

Хутор и соседи

— Ну вот, лишь бы вам здесь понравилось, — говорит Лидия Ульссон и наливает Кристеру Вику пятую чашку кофе. — Оба домика подремонтированы и заново покрашены, и вы, конечно, спокойно будете жить там…

Папа тут же уловил неуверенность в ее голосе.

— Но?.. Госпожа Ульссон имеет в виду, что есть какое-то «но»?

— Нет-нет. Я не имела в виду ничего такого. Ведь комиссар Вик и профессор Буре уже были здесь и осматривали деревню. Просто вкусы у всех разные…

Она говорит тихо и мягко, с поющей интонацией, характерной для этих мест. Ее муж, напротив, разговаривает громко и напористо.

— Лидия привыкла на старости лет к удобствам. Ей подай воду и электричество, и туалет во дворе ее тоже не устраивает. Раньше как-то обходились. Я помню, когда мы переехали сюда на Плоский Холм в 1919 году — тогда здесь было совсем не так роскошно, как сейчас.

Я почти не слушаю его. Мои мысли невольно уносятся в Скуга, где нам пару часов назад пришлось оставить Кристину. Она вдруг затемпературила, и везти ее с собой сюда в лес, где до ближайшего врача много миль езды, мы не решились. И, конечно, она в надежных руках у сестры Эйнара, которую она обожает, но мне все-таки как-то не по себе от того, что приходится начинать наш так хорошо спланированный отпуск только с одним ребенком.

В остальном же первый день нашего выезда на природу прошел очень хорошо. Мы добрались до хутора Плоский Холм и сделали небольшую остановку, прежде чем отправиться дальше в гору, где расположена конечная цель нашего маршрута.

Плоский Холм — большой и когда-то очень богатый двор, настолько, впрочем, запущенный и обветшалый, что слова Манфреда Ульссона о нынешней роскоши звучат несколько нелепо. Пока мы сидим на большой веранде, я отмечаю, что серовато-белая краска на стенах местами пооблупилась, рамы и перила кое-где прогнили, а газон перед домом давно не стрижен. Но в лицо нам дует свежий ветер, над нашими головами светит июньское солнце, где-то рядом нежно пахнет сиреневый куст, и все это приводит нас в веселое и беззаботное настроение. Я разглядываю лица вокруг меня — пять дорогих и давно знакомых, два незнакомых, но так хорошо сочетающихся с этим хутором, с этими стенами и кустами сирени — и мне хочется подольше посидеть на солнышке на этой просторной гостеприимной веранде.

Папа — с его седой шевелюрой и лукавыми синими глазами за стеклами очков…

Эйнар — высокий, худой, слишком худой. Слишком бледный после учебного года, после лекций и многих часов, проведенных в библиотеках. Даже сейчас он еще не до конца свободен — только доставит нас до места и вернется в Стокгольм в Королевскую библиотеку, чтобы закончить свою несчастную рукопись, которая должна уйти в набор до праздника середины лета. Но уж потом ничто не сможет помешать ему наслаждаться солнцем, зеленью и свежим воздухом в Змеином Озере — уж об этом я позабочусь.

Кристер. Еще более высокий и еще более худой. Голубые глаза, темные волосы — как у меня и у Юнаса. Тоже ироничный взгляд, как и у папы, но куда меньше мягкости. Иногда он бывает по-настоящему жестким и суровым.

Камилла. Мягкая, все время разная, чем-то похожая на котенка, с которым Юнас водится на травяной лужайке, но гораздо более своенравная. Она кажется такой стройной в своем золотисто-желтом летнем костюме, что остается только удивляться, откуда берется ее удивительный голос, еще раз подтверждающий, что страна, давшая миру Юсси и Биргит Нильссон, продолжает производить на свет блестящих оперных певцов. Легко представить ее себе в свете огней рампы в Ля Скала или Ковент Гаден и гораздо сложнее — в роли жены стокгольмского полицейского. Хотя сейчас она и ее любимый начальник комиссии по расследованию убийств выглядят вполне гармоничной парой.

Юнас просто на вершине блаженства. Он, радостно надувая щеки, таскает за собой удивительно покорного котенка, он смеется просто до слез и вопит:

— Мама! Дедушка! Я могу носить его. Вот так!

— То-то парень радуется! Он напоминает нашу Агнес, когда она была в таком же возрасте. Правда, Лидия?

Более широкой улыбки, чем у Манфреда Ульссона я, пожалуй, не видела за всю свою жизнь. Зубы у него коричневые от табака за исключением двух передних — судя по всему, искусно сделанных фарфоровых протезов. Он длинный и тощий, как жердь, венчик седых волос обрамляет его загорелый затылок. Глаза у него прозрачно-голубые и мало что говорят о его характере. Инфантильный, хвастливый, ненадежный, вспыльчивый? Или наоборот — добродушный, наивный, безобидный?

Лично мне больше импонирует его жена. У нее тоже загорелая, обветренная, морщинистая кожа, гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор, уже почти седые, а руки большие и мозолистые. Но первое, что замечаешь в ней — это спокойный глубокий взгляд, взгляд человека, который многое испытал, пролил немало слез и наконец смирился, решив принимать жизнь такой, как она есть, смотреть на все с пониманием и с юмором.

— Нет, — отвечает она на вопрос моего папы, — внуков у нас нет. Правда, наша дочь Агнес уже давно замужем, но детей у них с Лаге, к сожалению, нет.

— А ваш младший сын? — спрашивает Кристер, не спеша набивая трубку. — Чем он занимается?

— Бьёрн-Эрик? Он… Он ничем особо не занимается. Так, помогает иногда в конторе на лесопилке. Он очень слабенький, он…

Муж перебивает ее, сердясь выкрикивает:

— Он скоро сделается полоумным, как этот Наполеон, с которым он, черт меня подери, проводит почти все время! Это просто наказание, вот что я вам скажу!

— Наполеон, — поясняет Кристер, — это действительно очень своеобразный старичок, которого мы скоро увидим. У него мы и сняли на лето наш хуторок. Я думаю, нам пора уже отправляться туда. Нам еще много всего надо успеть, пока не стемнело.

Итак, мы на последнем этапе пути. Поначалу Юнас горько и сердито вопит, когда ему приходится расстаться с новым другом, однако потом он засыпает у меня на коленях, и тишину нарушает лишь гудение моторов, пока мы поднимаемся все выше и выше по дороге, опоясывающей поросший лесом склон.

Большой красный «мерседес» Кристера маячит впереди, и остается только удивляться, как он может двигаться вперед по такой узкой дороге.

Картины за окнами машины все время меняются. В какой-то момент мы двигаемся в холодной тени огромных тем но-зеленых елей, потом вдруг взбираемся на вершину горы, где солнце играет на красноватых сосновых стволах, еще через минуту проезжаем по просеке, где из сплошного зеленого ковра брусничных листьев торчат совсем маленькие березы и елочки. Когда нам кажется, что мы уже забрались в самую глушь, над нашими головами вдруг повисают параллельные ряды электропроводов, поддерживаемые огромными стальными конструкциями.

— Видишь те высоковольтные провода? — показывает пальцем Эйнар. — Электричество, о котором они так давно мечтали, подошло совсем уже близко к хутору. Такое близкое и такое недосягаемое.

Внезапно мы резко тормозим. Кристер стоит возле своей машины и ругается, на чем свет стоит. Мы все тоже вылезаем и начинаем понимать его негодование. В двух шагах от красного бампера машины начинается старый деревянный мост, перекинутый над чистой и радостно плещущейся горной речкой. Сама речка не больше весеннего ручейка, но ущелье довольно широкое, а мост старый и ветхий — во всяком случае, слишком ветхий, чтобы выдержать такие современные машины, как «вольво» и «мерседес».

— Он клялся и божился, что укрепит его к нашему приезду. Чертов старикашка! До домов еще километра два-три, а у нас такая куча вещей…

Камилла не позволяет неожиданной неприятности испортить всем настроение.

— Ну-ну, не надо таких кислых физиономий, мои милые! До вечера еще масса времени. Подумаешь, дотащить несколько сумок! Лучше подышите глубже — чувствуете, какой здесь замечательный воздух? До того свежий, что просто голова кружится! Самое время для небольшой прогулки.

Поднявшись на цыпочки, она целует Кристера в мрачно опущенный уголок рта, ныряет в наш автомобиль, снова появляется со спящим Юнасом на руках и бодро ступает на заросший мхом, прогибающийся под ногами мост. Ее стройная фигура в золотисто-желтом костюме ярко выделяется на фоне сочной зелени и голубого неба. Кристер улыбается, Эйе тянется за фотоаппаратом, и мы все действительно начинаем дышать глубже, чувствуем себя легко и беззаботно.

Кстати, неожиданно появляется помощник в перетаскивании вещей. Из-за поворота дороги по другую сторону моста вдруг выскакивает маленький сухенький старичок в кожаной куртке и клетчатой кепке. Его возраст невозможно определить точно — ему, наверное, больше семидесяти, но меньше ста. Его загорелое почти до черноты лицо изрезано глубокими морщинами, а карие глаза кажутся удивительно молодыми.

— Божечки мои, да вы уже здесь — это действительно ужасно. А я еще не успел ни мост поправить, ни сараи починить. Но избушки готовы, прямо сияют от трубы до крылечка, они вам понравятся, уж положитесь на старого Наполеона.

Он движется так быстро, что никогда не знаешь, где он в настоящий момент — то он рядом, то далеко, то вертится под ногами, то вдруг оказывается позади всех. Разговаривать с ним очень забавно — он реагирует только на то, что слышит или хочет слышать, и нередко отвечает на вопрос не сразу, а в середине словесного потока о чем-то совсем другом, что в настоящий момент его больше всего занимает. Пока мы вытаскиваем из автомобилей наши пожитки, между ним и Крисгером происходит очень занимательный диалог, который просто невозможно слушать без улыбки.

— Сараи? Что вы имеете в виду, дядюшка? Ими что, нельзя пользоваться?

— Краевой краской там все красиво получилось, хотя ой-ой-ой, как дорого она мне обошлась! Те, кто торгует краской, должно быть, богачи. Я сто раз говорил, что лучше бы мальчонке заняться чем-нибудь в этом духе. Красная краска всем всегда нужна, а вот это дурацкое радио, тьфу, без него прекрасно можно обойтись.

— Так вы совсем ничего не сделали с этими полуразвалившимися сараями?

— И молоко — можете быть спокойны. Его Бьёрн-Эрик каждый божий день привозит на своем мотоцикле из Плоского Холма, надо же ему хоть чем-нибудь заниматься. Он отличный парень, этот Бьёрн-Эрик, он, конечно, получил тогда страшный удар, и ничего удивительного, что он такой, какой он есть, а этот чертов дурень Манфред никак не возьмет этого в толк. Угу, туалет вполне можно использовать по прямому назначению, хотя его тоже не мешало бы покрасить красной краской, снаружи, конечно, не внутри, а то недолго и задницу измазать. Ну, идите вперед, а Наполеон позаботится о ваших саквояжах.

— Но как же вы один…

— Пойдете прямо по дороге, поднимитесь на холм, йотом еще один маленький холмик, пройдете рощицу, а когда поднимитесь на вершину, то вытаращите плаза от изумления, потому что там такая красота, о какой вы, стокгольмцы, и не мечтали. Да что я, двух чемоданов не подниму? Смеетесь, мальчишки? А кто, по-вашему, срубил все эти деревья, которые вы видели вдоль дороги? У старой лошадки еще пока есть силы. Ну, давайте, идите, нечего тут стоять и глазеть на меня.

Мы послушно пускаемся в путь. Поднимаемся на холм, затем еще на один. Минуем чудную рощицу из молодых рябин и берез. А затем и впрямь широко раскрываем глаза, поскольку Наполеон нисколько не преувеличивал.

Хутор расположен на плоской вершине горы. Там он свободно раскинулся, окруженный полями и клеверными лугами, вокруг него цветут яблони и вишни, а дальше открывается головокружительный вид на холмы, поросшие голубовато-зеленым сосновым лесом.

Юнас уже проснулся, Камилла поставила его на сочную траву, и теперь он радостно перебегает от одного цветка к другому.

Мы же, взрослые, почти с благоговейным чувством начинаем обследовать наши летние владения. На хуторе пять дворов и скотный двор. Два дома сияют свежеокрашенными стенами. Они построены рядом и образуют прямой угол, один — побольше с чердачным этажом и белым крыльцом, второй — деревянный сруб с поросшей травой крышей и входом прямо из травы.

— Ах, какая прелесть! — восклицает Камилла. — Я надеюсь, что это наш.

Они с Кристером исчезают в низкой четырехугольной комнате, где он с трудом может распрямиться в полный рост. Я с радостью отмечаю, что мой домик рассчитан на более высоких и более многочисленных обитателей, что он недавно заново оклеен обоями, а полы так выскоблены, что в комнатах пахнет деревом. Я удивляюсь про себя, когда неутомимый Наполеон успел все это сделать, и снова выхожу на солнце. Я с восхищением любуюсь кленами у входа и заброшенным садом позади дома, сросшимися кустами крыжовника и пахучим водопадом сирени.

Однако нас всех — за исключением Юнаса, который с энтузиазмом продолжает обследовать местную растительность, — почему-то тянет к трем другим домам хутора, печальным и заброшенным, но будоражившим воображение. Маленький домик таращится на нас своими пустыми рамами, под окном высятся сугробы из битого стекла. Одна половина двери на месте, что стало со второй, не знает, пожалуй, никто, кроме Наполеона. Мы осторожно входим в комнату, где со стен свисают обрывки обоев, где потолок покрыт плесенью, а пол прогнил. В кухне стоит огромная печь с плитой, на которой по какой-то непонятной причине красуется чугунный черный горшок на трех ножках.

Тут мы все реагируем по-разному.

— Ой, я не отказалась бы иметь такой дома, — говорю я.

— Его место в музее, — говорит Эйнар.

— Прочный, практичный и одновременно изящный по форме, — говорит папа.

— В таком, наверное, ведьмы варили свои колдовские отвары, — говорит Камилла. — Из болотных трав и сушеных змей.

— Не понимаю, — говорит Кристер, — почему этот скряга Наполеон Линдвалль так небрежно обращается со своими вещами?

— Он скряга?

— Да, он просто болезненно скуп. Я готов побиться об заклад, что у него в матрасе припрятано несколько десятков тысяч крон.

— Хм! Как он не боится грабителей и убийц! Ведь он не будет жить с нами здесь на хуторе?

— Обычно он живет здесь, но теперь перебрался на лето еще глубже в лес. Там есть местечко под названием Черный Склон.

Мы снова стоим на траве, но солнце вдруг затянуло довольно хмурой грозовой тучей, и я начинаю мерзнуть.

Мне вовсе не хочется осматривать два других дома и большой пустой скотный двор. Я тороплюсь вернуться обратно в свой радостный красный домик, куда забавный старичок в кепке уже перетаскал огромное количество сумок и пакетов.

Кристер кладет руку мне на плечо.

— Что такое, Пак? Ты вдруг так побледнела.

— Это все разговоры Камиллы о ведьмах и сушеных змеях. Ты точно знаешь, что здесь нет…

— Да. Насколько вообще можно быть уверенным в таком вопросе, я совершенно уверен, что здесь нет ядовитых змей.

— А ведьмы, как с этим? — спрашивает Камилла и озорно косится в мою сторону. — Ты можешь дать нам гарантии и по этому вопросу?

Глядя куда-то мимо нас на темные кроны деревьев, он говорит:

— Нет, дорогая, не могу.

Он резко убирает руку, поворачивается и идет прочь, широко шагая по ромашкам и лютикам, оставляя за собой сломанные и растоптанные цветы. При этом он бормочет себе под нос:

— Насчет ведьм я ничего конкретного сказать не могу. Но не знаю, хорошо это или плохо.

Испорченное лето

Понедельник выдался солнечный и ветреный, трава на лугах колыхалась, как морские волны. Мы провели почти весь день на воздухе, и трудно сказать, кто из нас чувствовал себя более счастливым. Папа, устроившись в шезлонге, наблюдал за своим розовощеким внуком, который то валялся в траве среди цветов, то с диким и радостным криком носился по «нашему» огромному двору. Камилла и Кристер мужественно отправились вниз по склону к холодному, спрятанному в чаще Змеиному озеру, чтобы искупаться, а Эйнар, который до последней минуты откладывал свой отъезд, потащил меня осматривать старые заброшенные дома.

Хутор был большой. За исключением двух домиков, которые привели в божеский вид специально для нас, остальные находились на приличном расстоянии друг от друга. Ближе всего к нам располагалась хата торпаря[2], которую мы посетили еще накануне. Если от нее пойти дальше по извилистой дороге, можно было попасть туда, где когда-то был центр Змеиного Озера. Здесь стоял большой дом, покрашенный, как и все остальные, красной краской, и до того, как хозяева оставили его крысам, грязи и сырости, он, наверное, поражал соседей своей роскошью. Теперь во многих окнах, разделенных на шесть квадратов, не хватало стекол, черепица начала осыпаться, а остатки крыльца поросли крапивой. Однако дверь была на месте, а внутри обшарпанной комнаты сохранились стол, скамья и даже неуклюжая полка со старинными книгами. Мы стали листать их, осторожно и задумчиво.

— Это в основном духовная литература, — сказал Эйе. — Смотри-ка! Книга господина Диксона «Земля обетованная, ее прошлое и настоящее». Оригинальное издание 1869 года.

— А вот нечто под названием «Вторая смерть и всеобщее возрождение, а также некоторые замечания о природе исповеди». А это… глянь-ка! Учение о духе Юнга-Штиллинга.

Мы с трудом разобрали по буквам название на пожелтевшем от времени титульном листе.

— Возьмем с собой почитать, — сказал Эйнар. — Юхавнее будет в восторге.

— Очень оригинальное собрание книг. Я бы очень хотела узнать, кто здесь жил.

— Человек, который, судя по всему, часто общался с мертвыми. Если ты изучишь все то, что мы взяли, то, возможно, узнаешь, как войти с ними в контакт и удовлетворить свое любопытство.

— Не надо шутить такими вещами, — не задумывайся», ответила я. — И не пытайся меня запугать.

Тогда я действительно ничего не боялась — во всяком случае, при свете дня и рядом с Эйнаром. Но после того, как мы уже осмотрели когда-то хорошо оборудованный пустой скотный двор и последний, изрядно покосившийся домик у самого леса, я спросила:

— Как ты думаешь, почему люди оставили такую чудесную маленькую деревушку? Где еще можно жить так свободно и так независимо? И потом, здесь так красиво!

— Знаешь, осенними вечерами и зимними ночами здесь, наверное, совсем не так здорово, — трезво предположил Эйнар. — Хотя — Наполеон ведь здесь остался. Он предпочитает жизнь здесь всем удобствам в доме престарелых.

Сквозь дырявый деревянный пол проросла целая грядка картофельной ботвы. Она казалась такой забавной и почти декоративной, так что мы в хорошем настроении отправились домой в свой уголок хутора.

Мое хорошее настроение сохранялось в течение полутора суток. Разумеется, мне было очень жаль, что Эйнару пришлось уехать и оставить нас, но он должен был скоро вернуться и по пути забрать из Скуга Кристину. Первая ночь после его отъезда была холодной и тихой. Когда Камилла и Кристер, которые допоздна сидели со мной в кухне и болтали возле радостно потрескивающего очага, ушли в свой домик, светила полная луна. На улице было почти совсем светло, хотя часы показывали половину второго. Я сладко заснула и спокойно проспала до самого утра.

Вторник принес с собой двадцать три градуса тепла, от чего мы все стали вдруг ленивыми и вялыми. Юнас без всяких уговоров улегся после обеда в комнате с розовыми обоями и окнами на север. Кристер то и дело заводил речь о том, что съездит за полмили в Плоский Холм за свежей газетой, но дальше разговоров дело не доходило.

— На кой черт тебе эта газета? Ты вычитаешь там про новое убийство на сексуальной почве, начнешь нервничать и дергаться и испортишь весь наш невинный райский отдых.

Камилла лежала на одеяле, постеленном на траве. В своем оранжевом бикини минимальных размеров она была столь великолепна, что мой собственный белый купальник показался мне старомодным и нелепым. Но Кристер, сознательно или невольно, укрепил мою веру в себя, заметив:

— Пак гораздо более загорелая, чем ты, Кам. И не такая тощая. Тебе надо отдохнуть и отъесться.

Ее взгляд за стеклами темных очков невозможно было разглядеть.

— Я не дотягиваю?

— Ну что ты! Ты слишком хороша, чтобы добавлять сюда слово «невинный». И потом, я совсем не хочу читать про новые убийства. Достаточно и того, которое мы расследуем сейчас.

Тут включился в разговор папа.

— Ты имеешь в виду ту историю в Емтланде?[3] В нем вы, насколько я понимаю, крепко застряли?

— К сожалению, да. Прошло уже три месяца, а мы еще не сдвинулись с мертвой точки.

— Мертвая точка, — пробормотала Камилла. — Какое жуткое слово, если подумать об обстоятельствах этого дела! Но лучше все-таки не думать. Главное, чтобы ты сидел с нами, а не тащился по этой проклятой дороге из-за какой-то дурацкой газеты. Лучше позагораем, а потом искупаемся, а потом ты почистишь картошку, а потом мы поедим, а потом ты помоешь посуду, а потом мы…

Так мы и сделали, а между тем небо над вершинами гор на юго-востоке постепенно хмурилось.

Около полуночи разразилась гроза. Бушевал ветер, дождь лил, как из ведра. И хотя я знала, что папа спит сейчас на втором этаже, а Юнас в соседней комнате, что до Кристера и Камиллы всего двадцать метров, — все это ничуть не помогало. Нервы у меня были взвинчены без всякой видимой причины, и я всю ночь не сомкнула глаз. Юнг-Штиллинг назвал бы это «предчувствиями» и был бы абсолютно прав.

С восьми часов утра в среду злая судьба начала исподтишка наносить нам свои удары. С этого момента на наши головы обрушились не какие-нибудь отдельные неприятности, а целая серия несчастий и непредвиденных осложнений. И уже на следующую ночь большинство из нас было вырвано из летнего дачного рая, и даже для тех, кто остался или вскоре вернулся, спокойные беззаботные дни миновали.

Проворочавшись всю ночь в кровати, я поднялась, едва рассвело. Брюки и свитер показались мне наиболее подходящей одеждой в такую погоду, когда все небо было затянуто серо-черными тучами, а ветер грозно шуршал в кронах кленов. Впрочем, дождь уже прекратился, и я пошла побродить среди диких яблонь и сиреневых кустов, ожидая, когда проснется Юнас. Однако свежий воздух, судя по всему, коренным образом изменил его привычки, так что я так и бродила одна, невесело и бесцельно, когда последовал первый удар.

За шумом ветра я вдруг услышала треск мотоцикла. Тут я вспомнила, что Наполеон говорил что-то про Бьёрна-Эрика Ульссона, который будет возить нам молоко, и когда треск затих и из рощи появился молодой человек, я двинулась ему навстречу.

С первого взгляда мне очень понравился младший сын Манфреда Ульссона. Бьёрну-Эрику было на вид двадцать с небольшим, он был высок и жилист, у него было узкое чуть вытянутое лицо и большие печальные синие глаза. Густые светлые волосы торчали во все стороны, и я скоро заметила, что он нервным жестом приглаживает их рукой, когда смущен или волнуется. Так он сделал и сейчас и пробормотал, заикаясь, забыв даже представиться:

— Вот… молоко. И еще телеграмма. Приходил парень с почты, и я сразу поехал к вам. Он находит дорогу только к нам, так что… Но ведь, это самое… я подумал, что это что-то важное… она господину Вику.

Я с неприятным чувством взяла коричневый конверт. Прежде чем я успела что-либо сказать, юноша мгновенно исчез, словно растворился, и несколько секунд спустя мотор его мотоцикла уже стрекотал где-то внизу на дороге.

Мне оставалось только разбудить Кристера. Я постучала в низкое окошко их домика, и спустя минуту Кристер, согнувшись почти пополам, выбрался через низкую дверь. Он не только мгновенно натянул брюки и рубашку, но и тут же стряхнул с себя сон, и когда он читал телеграмму, стоя на мокрой траве Змеиного Озера, только темная щетина на его лице указывала на то, что его безжалостно вырвали из сладкого утреннего сна.

— Плохие новости? — спросила я.

— И да, и нет. Плохие потому, что мне придется уехать на несколько дней в Емтланд. Хорошие потому, что дело об убийстве, которым я занимаюсь, вроде бы начинает проясняться.

— Но ведь ты же в отпуске, — пробормотала я.

— Какой может быть отпуск при такой работе, как у Кристера. Жаль, что мы не поехали отдыхать на Тибет.

Камилла смотрела на нас сквозь приоткрытое окно, всклокоченная и заспанная. Но даже в таком виде она была очаровательна, так что легко было понять печальный вздох Кристера, когда он проговорил:

— Кам, дорогая, ты себе не представляешь, как мне жаль тебя покидать, но у меня нет выбора. 51 с самого начала руководил следствием, и теперь я просто вынужден…

Мы оба знали, что Камилла обладает горячим и взрывчатым характером, и с опасением ждали, что же произойдет. Но Камилла редко делает то, чего от нее ждешь. Лично я на ее месте расстроилась бы или начала ругаться или ворчать. Она же лишь послала ему воздушный поцелуй и исчезла в полумраке комнаты, проговорив:

— О кей, о кей! Сейчас я окончательно проснусь, и мы обмозгуем эту ситуацию. Нам будет очень плохо без Кристера — и без его машины, черт возьми.

Это был неоспоримый факт. Эйе уже забрал один из наших автомобилей. Красный «мерседес» Кристера был теперь для нас единственной возможностью добраться до местной продуктовой лавки, телефона, почты, врача, парикмахерской, винного магазина и прочих благ цивилизации. Обсудив проблему за необычно ранним завтраком, мы пришли к следующему решению — Камилла отвезет Кристера в Эрвалла, а дальше он поедет на север поездом.

— В лучшем случае я вернусь сюда накануне праздника середины лета.

— Но ведь это уже послезавтра!

— Хм. Ну тогда в день праздника. Вы не должны беспокоиться. С вами останется Юханнес, и Эйе скоро вернется и…

— Почему ты говоришь, что мы не должны беспокоиться? — спросила я и почувствовала, что во мне вновь пробуждается уже почти забытый страх. — Ты что-то от вас скрываешь. Что-то, связанное с этой деревней.

— Пак, дорогая, ты болтаешь чепуху. Кстати, до сих лор мне ни разу не удавалось долго скрывать от тебя что бы то ни было. Будьте умницами, отдыхайте и не забывайте меня. Пока!

В середине дня из-за туч выглянуло солнце, но от этого они стали казаться еще более черными и грозными, чем раньше.

— Смотри-ка, Юнас, — сказал папа, — смотри как тучи торопятся успеть домой, пока не начался дождик.

— Толопятся, — сказал Юнас.

— Торопятся.

— Толопятся.

— Тррр! Как на самолете.

— Тррр!

— Вот так. Ведь можешь!

Последующие несколько часов я провела в обществе двухмоторного самолета. Этот звук, конечно, слегка действовал мне на нервы, но в общем и целом в доме царила розовая идиллия.

Однако если уж судьба решила испортить нам лето, ничто не могло его спасти.

Кто-то кашлянул в нескольких шагах от наших шезлонгов, мы посмотрели туда и убедились, что глухой лесной уголок, в которой мы сбежали от городской суматохи, вовсе не так уж глух и необитаем. Сперва наше уединение нарушил Бьёрн-Эрик, теперь появились еще двое — мужчина и женщина, которые вежливо представились и разговаривали с нами исключительно дружелюбно.

— Извините, что нарушаем ваш покой. — сказал мужчина. — Мы просто хотели познакомиться с новыми обитателями этих мест. Меня зовут Лаге Линдвалль, я родился здесь в Змеином Озере. Это моя жена, Агнес Линдвалль.

— Линдвалль? — переспросила я. — Так зовут человека, у которого мы сняли эти два домика, Наполеон Линдвалль.

— Да, — сказал Лаге, — это мой отец. А Агнес — дочь Ульссона из Плоского Холма. Разве не заметно?

По ней, пожалуй, было заметно. У нее были светлые глаза и широкий рот, как у отца, однако она была, тем не менее, довольно красивой. У нее были черные, коротко стриженные волосы и ровные белые зубы, резко очерченные, почти монгольские скулы. Мне не удалось заметить никакого сходства с братом.

Но еще сложнее было бы обнаружить сходство между маленьким сухощавым Наполеоном и этим рыжим светлокожим человеком, который по-домашнему уселся на ступенях нашего крыльца. При этом его брюки заметно натянулись на ляжках, поскольку Лаге Линдвалль был весьма полноват. Однако ему явно еще не было сорока.

Он производил впечатление человека сердечного и добродушного, кроме того, он вел себя очень спокойно, в отличие от жены, которая курила сигарету за сигаретой и разглядывала нас с нескрываемым любопытством.

— Сегодня у моего свекра день рождения, и мы собирались навестить его в Черном Склоне и поздравить. Хотя путь туда, конечно, не близкий. Вы бывали там, наверху?

Нет, мы там не бывали, и когда я взглянула на ее белые туфли, кремовый костюм и позвякивающие золотые браслеты на запястье, то невольно задалась вопросом, как она сможет добраться туда.

Лаге, словно прочитав мои мысли, покосился на свои кеды и потертую замшевую куртку и рассмеялся.

— Агнес всю жизнь разгуливала по этим лесам в нарядном платье и туфлях на каблуках. Когда я сам был помоложе, на меня это производило неизгладимое впечатление. Наверное, потому я и влюбился в нее. Помню, как-то раз…

— Госпоже Буре и профессору, вероятно, не очень интересно слушать твои воспоминания, — перебила она его с неожиданной резкостью.

Он умолк, и возникла неловкая пауза.

— Ваш отец, — любезно заговорил папа, — обладает совершенно сверхъестественной работоспособностью. Ведь он один починил и покрасил оба дома, и прибрался в них, и даже выскоблил полы.

— Да, он просто феноменальный человек, — кивнула Агнес. — Он умеет делать буквально все, за что не возьмется — все у него получается.

— Он просто вынужден был делать все сам, — сказал Лаге, его широкое веснушчатое лицо выражало гордость и нежность. — Моя матушка умерла, когда мне было всего восемь лет, а в таком изолированном месте домработницу, понятное дело, не наймешь. Наоборот, даже те, кто жил здесь, владел домами и землей, бросали все и уезжали в более обжитые места. Так что вскоре он остался один с лесом, со мной и всем хозяйством. Но он справился.

Агнес стряхнула табачную крошку с неестественно красной нижней губы.

— Да, — подтвердила она. — А затем он скупил один за другим все остальные дворы. Конечно, они достались ему за бесценок, но тем не менее. Так что теперь он пятикратный хозяин.

— Шестикратный.

— Шести? Ах, ты имеешь в виду Черный Склон. Ну, тоща конечно…

Она произнесла это таким странным тоном, что даже Юнас перестал быть самолетом, остановился и удивленно уставился на нее.

Она с трудом взяла себя в руки.

— О, какой прелестный ребенок! И какие глазищи!

— Юнас, иди сюда, — сказала я.

— Разве не жаль, — сказал папа, — что все строения так обветшали?

— Папа заботится только о пашне. Этот дом он более-менее поддерживает в приличном виде, потому что здесь он сам живет зимой, но ему совершенно наплевать, в каком состоянии находится все остальное. К тому же, я думаю, что он потерял всякое желание этим заниматься с тех пор как…

— Извините, — сказала Агнес и поднялась так резко, что браслеты зазвенели, — нам пора идти дальше. Приятно было познакомиться. До свидания.

Они уже успели отойти довольно далеко, когда Лаге вдруг хлопнул себя по лбу и засунул руку в карман своей куртки.

— Боже, чуть не забыл отдать вам письмо. Вот оно. Извините, если оно слегка помялось у меня в кармане. Ну, всего хорошего.

Письмо было адресовано мне. Я узнала почерк Эйнара, и поскольку я сразу поняла, что он не стал бы утруждать Ульссонов доставкой письма только для того, чтобы еще раз сообщить, что он любит меня, я разорвала конверт с неприятными предчувствиями.

Письмо было короткое и невеселое.

«Стокгольм, 19 июня

Милая Пак!

Я очень не хочу тебя расстраивать, но издательство настаивает, чтобы я сдал главу «XV век» до того, как типография закроется на период летних отпусков. Если бы я знал, что так получится, никогда не согласился бы помогать в работе над этой несчастной книгой. Но теперь уже поздно отказываться, я не могу подвести. Весь материал у меня уже фактически собран, так что если я плотно засяду и поработаю в выходные и всю следующую неделю, то к первому июля постараюсь закончить. И тогда у нас будет еще целый месяц, который мы сможем провести вместе.

Надеюсь, что Кристер защитит вас от всех возможных опасностей. И что он осторожен в отношении того, что он сам знает.

Кристина чувствовала себя неважно.

Собери семь разных цветов[4], и я обязательно тебе приснюсь.

Твой Эйе».

— Нет, это просто замечательно! — сказала Камилла, вернувшись из Эрвалла. — Кто предложил отпраздновать этот праздник в романтической маленькой деревеньке? Эйе и Кристер. И вот теперь мы сидим здесь, а они болтаются неизвестно где. Но если они думают, что мы будем сохнуть по ним, то они глубоко ошибаются. У нас есть виноградное вино, которое я предусмотрительно закупила в Лённстаде, в нашем распоряжении солнце, сирень и море полевых цветов, и с ними остались двое наших самых лучших и самых верных мужчин.

При этом она поцеловала Юнаса в лобик, а папу в щеку, и ни один из них, кажется, не был огорчен тем, что наша компания так неожиданно уменьшилась.

Вечером дождь снова барабанил в окно. Камилла перебралась в наш дом и устроилась на кровати Эйнара. Мы быстро заснули и сладко спали до тех пор, пока я вдруг не проснулась оттого, что кто-то позвал меня.

Юнас?

Я соскочила с кровати и стала ощупью пробираться в утреннем полусумраке в комнату сына.

Нет, малыш спал и мирно посапывал во сне, как пухленький розовый поросенок. И тут я снова услышала чей-то голос, едва различимый за шумом дождя. Этот звук доносился со второго этажа.

Я взлетела по лестнице и распахнула дверь в папину комнату. Он сидел на кровати и стонал от боли. Его седые волосы, казалось, светились в слабом утреннем свете.

— Пак, скорее, мое лекарство… это… это сердце…

Он задыхался. Я отыскала баночку с таблетками, и он положил в рот одну из них.

Я вспомнила его слова о том, как нелепо добровольно сменить удобства городской квартиры на романтику заброшенной деревеньки. Удобства городской квартиры — это означает, в том числе, что можно в любой момент снять трубку и вызвать врача. При мысли о том, какое расстояние отделяет нас от ближайшего сельского врача, меня прошиб холодный пот.

Я ничем не могла помочь папе. Я сидела у его кровати в полном бессилии, видела, как он мучается, и молилась про себя, чтобы таблетка поскорее подействовала.

Незнакомец

Наконец он откинулся на подушки и прошептал:

— Теперь вроде полегчало. Так было больно, как будто в сердце воткнули нож, а потом боль пошла дальше в руку. Слава богу, теперь уже все прошло.

Вскоре он заснул, а я сидела рядом на скрипучем стуле, завернувшись в одеяло, пока голос Юнаса из комнаты на первом этаже не возвестил о начале нового дня.

Несколько часов спустя папа тоже поднялся с постели, невзирая на мои протесты.

— Мне уже намного лучше, — упрямо повторял он.

Однако я тоже унаследовала от него изрядную долю упрямства, и на этот раз я решила не сдаваться.

— Я отведу тебя в Скуга к доктору Северину, которого ты хорошо знаешь. Я хочу, чтобы он осмотрел тебя. И потом, мы сможем заодно навестить Кристину.

— Даниэль Северин, — проворчал папа, — не может дать мне более сильного лекарства чем то, которое у меня уже есть. И если у Кристины до сих пор температура, то Юнасу лучше с ней не встречаться.

— Юханнес, дорогой, ты все совершенно неправильно понял, — воскликнула Кам, мягко и ласково глядя на него. — Главное не в том, чтобы какой-то человек в белом халате сделал что-то с твоим бедным сердечком, главное, чтобы этот белый халат успокоил нашу дорогую Пак. А Юнас вовсе не подвергнется опасности заразиться всякими мерзкими вирусами — мы с ним останемся здесь. Смотрите-ка, погода проясняется. Денек будет отличный. Я даже думаю, что мы можем прямо сейчас смастерить маленький-маленький зеленый шест[5] — ростом с Юнаса.

День действительно выдался замечательный — солнечный и ясный. Ветер гнал по небу белые облака, однако я почти не обращала внимания на погоду — я была слишком занята и слишком обеспокоена.

Даниэль Северин — толстый, добродушный и шумный, как всегда, жаловался на стресс и нечеловеческую нагрузку. Однако, хотя он, судя по всему, истратил на папу весь свой обеденный перерыв, он казался на удивление спокойным и даже расслабленным.

— Нет, Пак, — сказал он, любовно набивая черную трубку, — я думаю, у тебя нет оснований особо беспокоиться за сердце твоего папы. Разумеется, у него имеются некоторые склеротические явления, и вчера у него, возможно, был приступ angina pectoris[6]. Скорее всего, ничего серьезного. Но в его возрасте, разумеется, надо быть осторожным, тем более, существует небольшой процент вероятности, что это начало инфаркта. Поэтому я хотел бы положить его на пару дней к себе в больницу, чтобы сделать электрокардиограмму и анализы крови.

Я вздохнула.

— Делай, как считаешь нужным. Я понимаю, что в случае чего нам слишком долго добираться до больницы от Змеиного Озера.

И сразу же в живых маленьких глазах доктора вспыхнул тревожный огонек.

— Змеиное Озеро? Вы действительно живете там? Хелена говорила, что ходят такие слухи, но я не поверил. Я думал, что для летнего отдыха это все же жутковатое местечко.

— Единственный недостаток, — сказала я, — что оно очень изолировано, а так там просто замечательно. Ты бывал там?

Он озадаченно смотрел на меня.

— Да, бывал… И там, и в Черном Склоне, но это было достаточно давно.

Он грузно поднялся и добавил:

— Не хотел бы оказаться там один. Хотя, если вас там так много, вы легко прогоните всякие мрачные тени. Я, может быть, зайду навестить вас, если у меня появится свободный вечер.

Я ничего ему не ответила. И только несколько часов спустя, прощаясь в больнице с папой, который уютно обложился только что купленными книгами и газетами, я вдруг вспомнила, что так и не сказала Даниэлю, что нас осталось совсем не так уж много на хуторе. Камилла, Юнас и я. Достаточно ли этого, чтобы отогнать всякие мрачные тени? И о каких это тенях он говорил?

Я пожалела, что не проявила тоща должного интереса к этой теме. Однако я была слишком занята мыслями о папе и Кристине.

Дело в том, что в тот день я получила еще одно неприятное сообщение. Стало совершенно ясно, что у бедняжки Кристины корь. Все лицо у нее было покрыто красными пятнами, которые жутко чесались, она не выносила дневного света и лежала в темной комнате, горячая и ослабленная. Сестра Эйнара Ингрид, которая, казалось, была просто создана для того, чтобы заниматься детьми, хотя своих детей у нее не было, утешала меня тем, что все могло быть гораздо хуже. В самом деле, это просто большое везенье, что дети оказались в разных местах — если у Юнаса до сих пор не проявились симптомы болезни, то, вполне возможно, что он и не заболеет.

Я была рада возможности поделиться всеми своими переживаниями с Ингрид и Хульдой в уютно обставленной кухне.

— Да уж, разве можно в чем-то полагаться на мужчин? — вздохнула Хульда. — Что за манеры — бросить двух беззащитных женщин в этой забытой богом дыре? То, что случилось однажды, может…

— Хульда! — перебила ее Ингрид с нехарактерной для нее резкостью.

— Я хочу наконец знать, — выкрикнула я, — что вы все от меня скрываете? Что такое произошло на этом хуторе? Ограбление? Изнасилование? Или там водятся привидения?

— Насколько я знаю, — сказала Ингрид, — в Змеином Озере произошло только то, что крестьянам надоело сидеть без электричества в километре от высоковольтной линии. Они предпочли уехать оттуда, и я не осуждаю их за это. Однако я осуждаю Эйе и Кристера за то, что они сбежали и бросили вас.

— Каждый из них думает, что другой с нами, — вяло пробормотала я. — И потом, никто из них не подозревает, иго панн заболел. Но пока рядом со мной Камилла, я ничего не боюсь. Она человек находчивый и не боится ни ведьм, ни троллей.

Когда я наконец отправилась в обратный путь, мне очень хотелось верить, что так оно и есть. Хныкающая Кристина никак не хотела отпускать меня и никак не хотела засыпать, так что, когда я проехала Плоский Холм и свернула на дорогу, ведущую вверх к нашему хутору, был уже первый час ночи.

Небо снова затянулось тучами, и в лесу царил плотный тяжелый мрак, который автомобильные фары не могли разогнать и в котором мне приходилось пробираться почти вслепую, так что я то и дело приближалась совсем близко к еловым ветвям по обеим сторонам дороги. Я старалась ехать как можно быстрее, поскольку торопилась добраться до дому, кроме того, я не привыкла водить «мерседес» — и вот случилось непоправимое.

Машина вдруг соскользнула в канаву и замерла. Канава была неглубокая, однако мне так и не удалось вывести тяжелый автомобиль обратно на дорогу. Хотела я того или нет — мне пришлось в конце концов вылезти из нее в сплошную враждебную темноту. Осталось только одно — преодолеть оставшееся расстояние пешком.

Я старалась думать о конкретных и обыденных вещах. О том, что мои туфли еще меньше подходят для лесных прогулок, чем туфли, которые были на Агнес Линдвалль. О том, что моя белая пушистая кофта — плохая защита от начинающего дождя. О том, как часто меняется погода, о том, что лосось, предназначенный для праздничного ужина, остался в машине, где он, возможно, испортится и станет несъедобен…

Однако все эти мысли лишь скользили по поверхности моего сознания. Под ними скрывались совсем другие мысли и чувства, они клокотали, словно в водовороте страха, и грозили в любую минуту неудержимо выплеснуться наружу и целиком захватить меня.

Я была совсем одна.

Одна среди леса, застывшего вокруг в угрожающем молчании.

Хотя нет, лес не молчал. Он был наполнен тысячей звуков, тысячей загадочных, непонятных звуков, которые давили на мои нервы и заставляли меня постоянно вздрагивать и оборачиваться. Что-то шуршало в темноте среди стволов, трещали ветки, до меня доносились как будто приглушенные стоны. Кто это может быть? Птица? Лиса? Человек?

Что там говорил Даниэль Северин про тени, которые надо прогнать? А как быть, если тени таятся за каждой сосной, шуршат за спиной на каждом повороте?

— И вовсе нечего бояться. Совершенно нечего бояться, — громко сказала я, но звук моего собственного голоса напугал меня еще больше. Он отдавался эхом в темноте и только еще больше подчеркивал мое одиночество. И все же это одиночество было куда лучше, чем тот ужас, который я испытала, услышав вдруг совсем рядом чьи-то шаги.

Шаги человека — не по гравию, не по земле, не по траве, а по деревянным планкам. Мост? Да, вот и он, пустой и заброшенный, как и крутая тропинка, ведущая вверх по склону холма.

Кто? Кто это был? Я бросилась бежать. Скорее, скорее домой, к Камилле и Юнасу, туда, где свет и покой…

В туфлях чавкала вода, волосы свисали мокрыми сосульками, когда я наконец добралась до места. Я старалась не смотреть на мрачный ветхий домик у въезда в деревню. Вперед, вперед! Я бежала по высокой мокрой траве к нашим летним домикам.

Не веря своим глазам, я уставилась на темные окна. Неужели Камилла заснула, не дождавшись меня?

С секунду я стояла на крыльце под навесом крыши, пытаясь отдышаться. Затем я распахнула дверь — и мне показалось, что я вижу страшный сон.

Они не спали. Их вообще не было в их кроватях. Было около часу ночи, а обе кровати выглядели совершенно нетронутыми.

Я заметалась, ища записку или письмо, которые объяснили бы, что же произошло.

Я снова выскочила наружу и заглянула в меньший домик. Все напрасно. Они бесследно исчезли.

Тот ужас, который я испытала, бегая, как в бреду, от одного дома к другому, и вновь, и вновь убеждаясь, что ни там, ни там нет никаких следов, был в сто раз кошмарнее, чем тот страх, который охватил меня в лесу.

В конце концов я остановилась прямо под дождем и безутешно разрыдалась.

И тут… Как будто слабый огонек мелькнул и погас где-то вдалеке в полях. Неужели в самой большой усадьбе в центре хутора горел огонь или мне это только показалось?

С бьющимся сердцем я двинулась в сторону усадьбы. Мне вспомнились выбитые окна, странная комната с топорной мебелью и книгами о второй смерти и духах.

Мои сомнения все усиливались.

Мои напряженные до предела чувства регистрировали каждую деталь. Дом, вдруг выступивший из темноты. Черные слепые квадраты окон. Крапива, обжигающая ноги. Неподвижный силуэт на верхней ступени полуразвалившейся лестницы.

Это не Камилла. Это мужчина… Незнакомец.

На рассвете

Мы стояли молча и неподвижно, глядя друг другу в глаза, словно окаменев в тех позах, в которых мы находились, когда увидели друг друга. Словно — хотя это кажется нелепостью — мы одинаково боялись друг друга.

Было еще слишком темно, чтобы я могла хорошо его разглядеть. Он был чуть выше среднего роста, с непокрытой головой, в длинном плаще и высоких резиновых сапогах.

Он стоял на полуразвалившейся лестнице обветшалого заброшенного дома, и можно было подумать, что он владелец этой усадьбы.

Первые слова, которые он произнес, совершенно поразили меня.

— А, наконец-то вы пришли. Я уже и не надеялся вас дождаться.

— Вы… Вы хотите сказать, что вы ждали меня?

— Разумеется, — ответил он тихим и спокойным голосом. — Мальчуган заснул здесь в комнате, и я не решился уносить его отсюда, потому что тоща он наверняка бы проснулся и снова стал бы вопить и звать маму.

Он повернулся и вошел в комнату. Я последовала за ним в полной растерянности. В комнате по-прежнему стоял затхлый унылый запах, но теперь она почему-то приобрела обитаемый вид. Две стеариновые свечи, горящие в пустых бутылках на огромном столе, бросали мягкий дрожащий свет на открытый рюкзак, лежащий на полу, на старинную книжную полку и скамью, на которой поверх спального мешка, бережно завернутый в толстое серое одеяло, мирно спал Юнас. Чуть приподняв одеяло, я обнаружила, что он спит прямо в носках, сандалиях и красном костюмчике, зажав в руке зеленый шест длиной сантиметров в тридцать, украшенный по всем правилам венками из уже привядших цветов.

Я попыталась разглядеть лицо незнакомца, но он стоял в тени между окнами.

— Где Камилла? — спросила я. Голос мой прозвучал гораздо резче, чем мне хотелось.

— Камилла? — медленно повторил он. — Да-да, наверное, так ее и звали — ту очаровательную молодую даму, которая определила меня в няньки, не удостоверившись, насколько я гожусь для этой работы. Теперь я вспоминаю — Камилла Мартин. Я читал о ней в газетах.

— Где она?

— На пути в Глинденбурн.

— Что?! Что вы такое говорите?

Я почти кричала, от чего его реплики, наоборот, звучали неестественно спокойно и сдержанно.

— Прошу прощения, если я неправильно произнес это название. Во всяком случае, это где-то в Англии, и там неожиданно скрутило какую-то графиню — я привожу дословно выражение фрекен Мартин. Она должна была заменить эту графиню, и поэтому ужасно спешила, и она сказала, что госпожа Буре наверняка должна понять…

— Понять?! Что она с ни с того ни с сего исчезает и бросает Юнаса на произвол судьбы в этом ужасном месте? Да это просто…

Он чуть наклонился вперед, и я поймала его взгляд — такой же уверенный и твердый, как и голос.

— Я появился как раз вовремя, и она поручила мальчика моим заботам — как ни странно.

Что-то в нем беспокоило и раздражало меня. Может быть, его непоколебимое спокойствие или странные, необъяснимые нотки в голосе, когда он произносил эту совершенно невинную фразу.

— Это не ее ребенок, — прошипела я.

— Но ведь с ним ничего не случилось, не так ли?

Вместо того, чтобы вежливо поблагодарить его и извиниться за причиненное беспокойство, я резко спросила:

— А вы кто такой?

Ноги у меня онемели от холода, мокрая кофта липла к телу, как отвратительный холодный компресс. Я так замерзла, что у меня буквально зуб на зуб не попадал. Он заметил это и сказал поспешно:

— Я помогу вам перенести мальчика в ваш дом. Там, должно быть, теплее, чем здесь.

По дороге Юнас слегка захныкал во сне, однако так и не проснулся. Раздев его и уложив в кровать, я услышала, как незнакомец возится на кухне. Сменив мокрую одежду на брюки и толстый белый свитер, а туфли на домашние тапки и отчаявшись уложить свои волосы в более-менее приличную прическу, я вышла в кухню и обнаружила, что в печи весело потрескивают дрова, в кофейнике дымится горячий кофе, а на столе под керосиновой лампой стоят две чашки.

— Как это мило с вашей стороны. Но вы до сих пор не рассказали мне, кто вы такой.

— Действительно, еще не успел.

Мы сидели друг против друга за кухонным столом и пили кофе. Часы показывали час ночи, мы были одни на заброшенном хуторе вдали от всякого другого человеческого жилья, и я никак не могла понять, радоваться ли мне этому неожиданному обществу или наоборот.

Камилла положилась на него и доверила ему Юнаса, и теперь, разглядев его поближе, я поняла, почему она так поступила. Вместе с тем, я все лучше понимала свое собственное беспокойство.

Многое в этом человеке было симпатично мне и располагало к нему, однако что-то тем не менее было не так.

Его гладкие зачесанные назад волосы были почти совершенно седые, лицо, изрезанное глубокими морщинами, казалось, принадлежало старому и желчному человеку. Когда он поднялся, чтобы взять кофейник, его спина осталась согнутой, как будто какая-то тяжесть мешала ему распрямиться. Но в остальном его тело было упругим и жилистым, а ловкие загорелые руки казались намного моложе лица.

У него был высокий лоб, серо-голубые глаза и губы, одновременно и жесткие, и чувственные. Однако они все время были плотно сжаты, словно от боли, и глаза смотрели холодно и равнодушно. Они, как и его тихая, немногословная речь, сразу давали понять, что он не желает пускать кого-бы то ни было в свою жизнь.

Но я вовсе не собиралась так легко сдаваться. Должна же я хоть что-то знать о человеке, с которым мне довелось коротать ночь под одной крышей.

— Я не знаю, как мне вас называть.

— Это так важно? Я крещен Эрландом. Этого достаточно?

— Да, вполне. Если я обращаюсь на ты к своим студентам, то здесь, среди лесов, тем более можно отбросить все формальности.

— Ну, я не совсем то имел в виду.

— А я — именно это. Меня зовут Пак.

Чуть заметная улыбка тронула уголки его губ.

— Какое замечательное имя! А колдовать ты умеешь? И приводить все в порядок?

Поскольку мое имя еще со школьных лет нередко связывали с капризным лесным гномом Шекспира, я устало вздохнула в ответ:

— Ты плохо читал «Сон в летнюю ночь». Мой известный тезка скорее специалист по созданию неприятностей, чем по их устранению. А что именно ты хотел бы, чтобы я тебе наколдовала?

На мгновение зрачки его блеснули, но этот огонь тут же снова сменился холодом.

— Спасибо. Если все это не приведет к еще большим неприятностям, я постараюсь разобраться во всем сам.

— Эрланд, что ты делаешь здесь в Змеином Озере? Это ты принес Камилле Мартин известие о том, что ей надо срочно бросить все и кинуться спасать какую-то дурацкую оперу в Глиндебурне?

— Нет, вовсе нет. Судя по всему, она получила телеграмму за несколько часов до моего появления. Я только подвез ее до шоссе и поймал попутную машину, которая должна была отвезти ее в Стокгольм. А затем мы с мальчуганом вернулись обратно и занялись изготовлением зеленого шеста.

— У тебя есть машина? Я не заметила никакой машины.

— Я не оставлял ее посреди дороги. Я спрятал ее в зарослях справа от моста.

— Ты бывал здесь раньше, ведь так?

Тяжелые веки опустились, словно занавес упал на глаза. Он долго молчал, вертя в руках чашку.

— Да, — произнес он наконец без всякого выражения. — Я бывал здесь раньше.

— Значит, ты знаешь Наполеона и… и его сына, и Ульссонов из Плоского Холма? Ты приехал, чтобы встретиться с ними?

— Нет, — коротко отрезал он, прервав мои назойливые расспросы, поднялся и открыл окно.

Дождь уже прошел и, несмотря на туман и облачность, за окном быстро светало. Он рассеянно сорвал мокрую пахучую гроздь сирени с куста, растущего прямо под окном.

— Нет, — повторил он. — Я приехал сюда, потому что надеялся застать здесь одного из твоих друзей.

— Одного из… Кого?

— Кристера Вика.

Сообщив это и добавив, что скоро уже совсем рассветет, он поспешно удалился. Как ни странно, мне стало еще больше не по себе от того, что его визит на этот заброшенный хутор каким-то образом связан с Кристером Виком. Я лежала в своей постели и вспоминала какие-то смутные эпизоды и непонятные высказывания, каждое из которых вроде бы ничего не значило, но вместе они создавали угрожающую и мрачновато-загадочную картину…

— Не обращай весь свой гнев на Эйе. Эта идея насчет заброшенных хуторов отчасти принадлежит и мне.

— Ну вот, лишь бы вам здесь понравилось…

— Вы не должны беспокоиться. С вами остается Юханнес, и Эйе скоро вернется и…

— Надеюсь, что Кристер защитит вас от всех возможных опасностей… И что он осторожен в отношении того, что он сам знает.

— Я думал, что для летнего отдыха это все же жутковатое местечко.

— Да, бывал… И там, и в Черном Склоне, но это было достаточно давно.

— Не хотел бы я оказаться там один. Хотя, если вас там так много, вы легко прогоните всякие мрачные тени.

— То, что случилось однажды, может…

То, что случилось однажды, может случиться снова — вот что хотела сказать Хульда. Но Ингрид перебила ее и заверила меня, что в Змеином Озере никогда не случалось ничего чрезвычайного. А где-нибудь в другом месте? Например, в Черном Склоне?

Что бы это ни было и где бы это ни случилось, я теперь точно знаю, что это имело какое-то отношение к странному незнакомцу, который даже не назвал целиком своего имени.

— Я крещен Эрландом. Этого достаточно?

Перед тем, как забыться в тревожном полусне, я приняла два взаимно исключающих друг друга решения:

Я немедленно собираю вещи, беру в охапку Юнаса и уезжаю из этой несчастной деревни, как только наступит день.

Я докопаюсь до правды, разгадаю тайну Эрланда и этой деревни, узнаю, кто он такой, что ему нужно и что он и все остальные так настойчиво скрывают от меня…

При ярком свете дня все проблемы кажутся разрешимыми, а ночные страхи — нелепыми и смешными. А поскольку в этот день накануне праздника середины лета солнце светило на редкость ярко, я решила отложить пока наш отъезд и пошла с сыном на луг, чтобы набрать новых цветов для его миниатюрного праздничного шеста. День был замечательный, и даже полуразвалившиеся старые домики выглядели мило и живописно в обрамлении буйной зелени. Трава пестрела колокольчиками, васильками и анютиными глазками.

— Мама, мама, а это какой цветок?

Я взяла у него из рук бледно-розовый цветок на упругом стебельке.

— Это гвоздика.

— А это?

— Это хмель, — ответила я. И тут же за спиной у меня раздался чей-то голос:

— Его еще называют «бабушкин чепчик». Если смотреть на него вот так, то он похож на маленькую шапочку.

Юнас, вспомнив вчерашние развлечения, радостно схватил Эрланда за руку.

— Пойдем собирать р-ромашки. Я хочу р-ромашки.

Он потащил нас за собой в сторону большой усадьбы. Эрланд в белой рубашке с закатанными рукавами, загорелый и чуть расслабленный, уже не казался таким хмурым и замкнутым, как вчера.

— Вчера вечером мы учились произносить букву «р» в слове «р-ромашка», и вроде бы начало получаться, — сказал он.

Когда мы проходили мимо усадьбы, я заглянула сквозь разбитое окно в комнату и поежилась.

— Неужели ты здесь спал?

— Я не избалован. Крыша не протекает, у меня есть спальный мешок. И духовная пища там в избытке.

— Да-а, какие-то странные старинные книги. Ты не знаешь, кто жил здесь раньше?

— Это дом родителей Манфреда Ульссона. Его дедушка был самоучкой — очень интересный человек. Он был сектант и своего рода доморощенный спирит. Он рассказывал жуткие истории о привидениях, в которых сам от души верил.

Позади дома находился огромный скотный двор с рассохшимися дверями и пустыми стойлами, а за ним начинался склон, сплошь усыпанный ромашками. Юнас радостно кинулся вперед, а я проговорила несколько неуверенно:

— Я слышала, что в этом лене их запрещено собирать.

— Я не знал, — ответил он, и морщины на его лице как будто стали еще глубже. — Но я давно не был в этих местах, возможно, сейчас многое по-другому.

Я посмотрела ему в глаза и спросила напрямик:

— Как давно ты не был в этих местах?

Он не отвел взгляда, но смотрел скорее сквозь меня, чем на меня.

— Пятнадцать лет.

— Тогда тебе есть с чем сравнивать. Что-нибудь изменилось?

Он стоял и молчал — так долго, что я уже начала думать, что он не слышал моего вопроса.

— Все, — сказал он вдруг.

Я никогда не думала, что одно единственное слово может звучать так горько и печально. Но через секунду он пожал плечами и добавил:

— Хотя я с таким же успехом мог бы сказать «ничто не изменилось». Природа осталась прежней. Трава такая же зеленая, как и раньше, и на лугах цветут цветы, и вид с вершины горы такой же величественный и прекрасный, каким я представлял его себе все эти годы, и так же пахнет сиренью и травой, как тогда.

— А дома? — настаивала я. — Они были тогда обжитыми и ухоженными или…?

— Не все. Тот домик у въезда в деревню, как и тот дальний, у самого леса, уже тогда пустовали. Но здесь хозяйствовали родители Манфреда Ульссона, а в том доме, где сейчас живешь ты, жили тогда Наполеон и Лаге Линдвалль.

— А в Черном Склоне?

Я и не думала, что эти серо-голубые глаза могут вдруг стать черными, как название хутора, которое я только что произнесла.

— Какого черта…?

Он отшатнулся от меня, топча несчастные ромашки. Когда он снова заговорил, было заметно, что он уже взял себя в руки.

— Послушай, Пак, я не хочу тебя обманывать, но, понимаешь, чертовски сложно объяснить тебе все это, когда ты вовсе… Господи, куда подевался Юнас?

Сперва я подумала, что это просто маневр, чтобы уйти от разговора. Но когда я увидела, что цветочный склон отвесно переходит в глубокую ложбину и заметила, что красный костюмчик Юнаса уже не виднеется на склоне и нище не слышен его смех, я благословила обостренную чувствительность Эрланда, который уловил опасность гораздо раньше, чем я. Выкрикнув что-то про родник, он помчался вниз в долину, а я заковыляла следом, спотыкаясь на каждом шагу.

когда я, наконец, догнала его, он стоял, переводя дыхание, с Юнасом на руках. Впереди, всего лишь в метре от них, блестела зеркальная гладь воды маленького, почти круглого, черно-коричневого пруда. Вода была чистой и прозрачной, однако в смолянисто-черной глубине невозможно было разглядеть дно.

Юнас извивался на руках у Эрланда и тянул ручонку с зажатыми в ней цветами к неподвижной воде.

— Пить! Ломашка хочет пить!

— Ромашка, — автоматически поправил Эрланд и вытер свободной рукой пот со лба.

— Ромашка хочет пить. Юнас тоже хочет пить.

— Эрланд, ч-что… что это такое? Пруд, или лесное озеро, или что?

— Это Холодный родник. Источник, который выходит глубоко из-под земли и который со временем образовал этот пруд.

— Он… он бездонный?

— Нет, конечно. Но берега очень крутые. Слишком крутые для такого карапуза.

Колени у меня дрожали, когда мы шли обратно к домам. «Спасибо» прозвучало бы в этой ситуации жалко и нелепо.

— Пойдем к нам, — предложила я. — Ты, кстати, завтракал?

Мы уже закончили завтрак и допивали кофе, сидя на лужайке перед домом, когда до нас донесся треск мотоцикла.

— Это Бьёрн-Эрик Ульссон, — сказала я небрежно и была поражена переменой, произошедшей в Эрланде. Только что он сидел, непринужденно болтая о птицах и растениях в разных частях Скандинавии, а теперь вдруг словно окаменел, напряженно вглядываясь в поворот дороги позади некрашеного сарая.

А затем события развивались стремительно.

К ограде двора подъехал синий лакированный мотоцикл Бьёрна-Эрика, остановился и сгрузил бидон с молоком. С мотоцикла слезла незнакомая девушка.

— Она… она совершенно не знала, как ей добраться сюда, так что я подвез ее, вот.

Он нервно провел рукой по волосам, покосился смущенно на стройную девушку, пробормотал «Ну, пока» и уже собирался снова завести свой мотоцикл, когда взгляд его упал на моего сотрапезника.

Юноша вдруг побледнел, так что лицо его стало почти зеленого цвета. Он мучительно сглотнул и прошептал:

— Эрланд! Я знал… я знал, что ты вернешься.

Внезапно он повалился на руль мотоцикла, повис на мгновение, словно тряпичная кукла, а затем с глухим ударом упал в траву. Он был в обмороке.

Девушка взвизгнула от испуга, Юнас с дрожащей нижней губой ухватился за меня, а Эрланд посмотрел на юношу, распростертого у его ног, и пробормотал:

— Кто бы мог подумать, что он уже такой взрослый! Да, прошло куда больше времени, чем я думал…

Поход в Черный Склон

Он повернулся на каблуке и исчез в кухне, и через секунду появился с ковшом холодной воды, который и опрокинул на голову Бьёрна-Эрика. Когда это дало ожидаемый эффект, и юноша начал приходить в себя, Эрланд сказал коротко и с сарказмом:

— Лучше я избавлю его от своего присутствия. Спасибо за завтрак.

С этими словами он удалился.

— Фу, черт! — воскликнула вновь прибывшая юная особа. — Какой жуткий тип. Кто это?

— Он… его зовут Эрланд, — простонал Бьёрн-Эрик. — Эрланд Хёк. И он…

Однако тут он вынужден был стиснуть зубы, чтобы побороть приступ дурноты, и мы больше ничего по этому поводу не услышали.

— Меня гораздо больше интересует, — сказала я, — кто вы и по какому делу приехали сюда в Змеиное Озеро?

— О, боже, разве я не сказала? — она вежливо протянула руку. — Нина Оман. Меня послала сюда Камилла.

— Камилла?

— Ну да. Она сочла, что кто-то должен составить компанию госпоже Буре, пока она слетает в Глиндебурн, чтобы спеть графиню в «Фигаро», потому что Лейла Генсер неожиданно охрипла, и когда она случайно повстречала меня на площади Норрмальм и я сказала, что мне не на что поехать в отпуск, она тут же дала мне деньги на билет и уговорила меня ехать сюда, и я, конечно, жутко обрадовалась, потому что мне никогда не случалось жить в настоящем лесу, а в городе сейчас такая духота, что просто невозможно, хотя госпожа Буре, может быть, и не в восторге от такой перспективы, потому что привыкла к другому обществу, хотя я обещаю помогать и быть полезной, и потом, всегда лучше быть вдвоем, чем одному, если что-нибудь вдруг случится, а с детьми я умею обращаться, так что я буду просто счастлива, если вы разрешите мне остаться…

Она умолкла, вероятно, потому, что ей нужно было перевести дух, и я вдруг с неожиданным облегчением поняла, что эта ее говорливость была искусственной и происходила от неуверенности и волнения. Она была очень мила и скромно одета — в широкой цветастой юбке и простой белой блузке. У нее были светлые волосы, прозрачная белая кожа, а шея и руки выглядели такими тонкими, что вызывали мысль не о стройности или сидении на диете, а скорее о недоедании. Ей необходимы были солнце, воздух, еда, причем все это в больших количествах, и я поняла без особой покорности обстоятельствам, что мне не удастся сложить свои пожитки и сбежать из этой деревни с ее тайнами и мистериями. Хитрая Камилла прислала ко мне Нину Оман специально для того, чтобы помешать такому развитию событий.

Вообще же тоненькая восемнадцатилетняя Нина оказалась действительно очень полезной. За два первых часа своего отпуска она успела сварить кофе бледному и смущенному Бьёрну-Эрику, с его помощью доставить наверх пакеты с едой из потерпевшего крушение автомобиля, сварить лосося, который, судя по виду и запаху, нисколько не пострадал, завоевать глубокое доверие Юнаса, помахать уже значительно менее бледному и смущенному мотоциклисту, а также рассказать кое-что о себе. Из того, что она рассказала, мне стало совершенно ясно, что она действительно регулярно недоедает. Окончив школу, она устроилась, продавцом в обувной магазин в Гамла Стан[7].Она снимала крошечную дешевую квартирку на Бирка-гатан — о родителях не сказано было ни слова — и обедала во всяких дешевых закусочных в те дни, когда вообще обедала. Дело в том, что у нее было свое хобби, мечта, несчастная любовь, которая поглощала все ее доходы и заставляла ее отказываться от бифштексов и гамбургеров, а также новых платьев и поездок в отпуск.

Она брала уроки пения! Она ходила к педагогу, который брал пятьдесят крон за тридцать минут преподавания.

— Ну что вы, никакой он не бесстыжий. Он действительно безумно популярен. К нему ходят все-все, кто что-то собой представляет или хочет что-то представлять. Кстати, у него я и познакомилась с Камиллой Мартин.

Какие у нее планы на будущее? Пока что никаких. Пока еще рано об этом говорить. Может быть, поступать на вокальное отделение Музыкальной Академии. Через год или два.

Скоро я поняла, что если Нине Оман действительно чего-то не хватало, так это уверенности в себе. Что у нее замечательный голос, я чуть позже убедилась, когда она развлекала Юнаса забавными детскими песенками.

Мой сын был в надежных руках, погода стояла великолепная, и я решила отправиться в поход, который давно дразнил мое воображение. Я надела брюки и крепкие спортивные туфли и, судя по всему, сразу взяла приличный темп, потому что когда я проходила мимо усадьбы Ульссонов, Эрланд окликнул меня из буйно разросшегося сада:

— Эй! Ты куда это направляешься таким решительным шагом?

Он подошел ко мне, улыбаясь, и я подумала, что ему надо почаще улыбаться. Он казался гораздо моложе, так что седые волосы выглядели совершенно чуждо над этим высоким лбом и загорелым открытым лицом, словно они принадлежали другому человеку.

— Я хочу добраться до Черного Склона.

Он никак не отреагировал на эту фразу. Во всяком случае, не так, как я ожидала. Реакция последовала только тоща, когда я добавила:

— Ты не хочешь пойти со мной?

Его губы сжались в тонкую полоску.

— До Черного Склона? — медленно повторил он. — Да, конечно, почему бы и нет?

И не говоря больше ни слова, он ступает на тропинку, которая ведет напрямик через поле, мимо старой полуразвалившейся хаты и прямо в лес. Для лесной тропинки она достаточно широкая, но она так круто поднимается вверх в гору, что порой чувствуешь себя альпинистом, а под ногами все время скользят предательские камни и корни деревьев. Мне было нелегко поспевать за Эрландом, так что я не успела ни насладиться теплым запахом хвои, ни побеседовать со своим спутником.

Лишь иногда он останавливался, чтобы показать мне что-нибудь — глухаря, тяжело взлетающего на дерево, ужа, свернувшегося на дороге, бледно-розовые цветки линнеи[8] на болотном мху или косулю, стремительно убегающую в чащу.

Один раз я все-таки сказала, пытаясь завести разговор:

— Чувствуется, что ты привык ходить по лесу.

— Это моя работа.

И ни слова больше. Я поняла, что расспрашивать его бесполезно.

В конце концов среди деревьев показался красный домик. Это был низкий деревянный сруб с двумя дверями, выкрашенными черной краской. Я заглянула в одно из окон и попятилась, увидев за стеклом грубые металлические прутья.

— Эрланд, смотри! Это похоже… на тюремную решетку. Что это значит?

— Это значит, что надо надежно защитить свой чулан в таком диком месте. Но… что это? Неужели Наполеон живет здесь, в этом сарае?

Он наклонился и заглянул в другое окно. В помещении, похожем скорее на сеновал, несомненно кто-то жил. Здесь стояла незастеленная кровать, стул, стол, заставленный грязной посудой с остатками еды, а на перевернутом ящике примостился примус.

Мы оба невольно вздрогнули, когда Наполеон вдруг выскочил нам навстречу из какого-то своего укрытия. Несмотря на жару, он был все в той же толстой кожаной куртке и клетчатой кепке, что и в прошлый раз. Он оглядел нас своими любопытными темно-карими глазами, потом протянул мозолистую ладонь и энергично пожал руку Эрланду Хёку.

— Нет, ну надо же! Сам Эрланд Хёк в гости пожаловал! Да-да, я не удивляюсь, и конечно, рад снова тебя видеть, хотя бес его знает, разумно это или нет.

Я заметила, что Эрланд явно тронут таким сердечным приемом.

— Я… я рад, что дядюшка не гонит меня прочь без всяких разговоров. Я смотрю, дядюшка по-прежнему в добром здравии — ни на день не старше, чем тогда.

— Нет-нет, бес его знает, разумно это или нет. То что умерло, умерло навсегда, то что случилось, случилось, и теперь ничего уже не исправить, сколько в нем не копайся.

Но Эрланд уже не слушал его. Он обогнул густой кустарник у входа в сарай и вдруг замер, словно прирос к земле, уставившись на маленький домик на вершине горы.

Пожалуй, из всех заброшенных домов этот, примостившийся на холме среди леса, был самым красивым и одновременно самым мрачным. Рябины и молодые клены росли так близко к темно-красной внешней стене, что казалось, они поддерживают ее, а сквозь расположенные друг против друга окна с выбитыми стеклами видны были сосны по ту сторону дома.

— Ужасный вид, ничего не скажешь, — лопотал под ухом старичок, — но у меня не было никакого желания его ремонтировать. Да и зачем? Я никогда не обращал внимания на этого пьянчугу, пока он был жив, и не то, чтобы я особо боялся привидений, но спать в этом доме я бы по доброй воле не стал. А сарай крепкий и прочный, и там можно не опасаться взбалмошных неожиданных гостей и всяких прочих напастей.

Резкий старческий голос проникает сквозь разбитые окна, даже когда мы, открыв скрипучую дверь, заходим в маленькую четырехугольную комнату. Эрланд движется, как во сне, проводит рукой по грязным, покрытым плесенью обоям, останавливается перед старомодным резным косяком двери и перед пустой нишей, где когда-то, судя по всему, была печка.

— Чугунную печь забрал себе Манфред Ульссон, — сообщает Наполеон, наполовину просунув в окно свое остроугольное лицо. — Она теперь у него в Плоском Холме, вместе со старинным топориком. Этот старый черт, он ничего не боится. Но Лидия никогда ее не любила, уж можешь быть уверен. А что думает по этому поводу Агнес, сам черт не разберет.

Налево от входной двери и крошечного крыльца находится кухня. Одну стену целиком занимает большая беленая известью плита, а в каждой из трех остальных стен прорублено по окну. Там вроде бы должно быть светло и просторно, но на самом деле почему-то темно и душно. Темно потому, что крыша нависает низко над головой, а окна всего в полуметре от земли, темно потому, что рябины и сиреневые кусты почти полностью закрывают пустые оконные проемы, — там темно и жутко.

Из сиреневых кустов вдруг бесшумно выныривает Наполеон Линдвалль. Его глаза широко раскрыты от удивления и испуга.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть туда, куда смотрит он, и с ужасом вижу, что лицо у Эрланда стало неестественно серым. Он медленно опускается на холодную плиту и рыдает, закрыв лицо руками.

Это ужасное рыдание вырывается наружу из глубины и сотрясает его тело, словно судорожный припадок. Я хочу окликнуть его, я хочу утешить и успокоить его, но я знаю, что никакие слова не властны над таким безграничным отчаянием.

Стоя в темной кухне в Черном Склоне, где плач этого незнакомого мне человека звенит у меня в ушах и разрывает душу, где Наполеон, словно лесной дух, притаился в листве под окном, я начинаю смутно догадываться о том ужасном и непоправимом, что уже случилось однажды — и что постепенно начинает оживать.

Нежданные гости

Если по дороге в Черный Склон Эрланд был не особенно разговорчив, то на обратном пути он и вовсе молчал. И только когда нашим глазам открылись зеленые лужайки и поля Змеиного Озера, он покосился на меня и пробормотал:

— Можно, я зайду чуть попозже и… и все объясню?

— Конечно. Но, пожалуйста, не думай, что ты обязан…

— Я сам этого хочу. Хотя это долгая история. И не самое лучшее развлечение в праздничный вечер.

— Я жду тебя.

Но прежде, чем я услышала его рассказ, произошло еще немало разных событий.

Он появился около шести, в рубашке с серым галстуком и серой спортивной куртке. Юнас тут же забыл свое новое увлечение, Нину, и потащил его показывать свои любимые уголки в окрестностях. И только когда мы наконец уложили его в комнате с розовыми обоями и все по несколько раз зашли пожелать ему доброй ночи, мы смогли усесться на лужайке и насладиться этим удивительно теплым и солнечным вечером. Нина приготовила кофе, но поскольку она была стеснительна и с самого начала негативно настроена к этому непонятному незнакомцу, и поскольку он предпочел бы, чтобы она провалилась сквозь землю, разговор все не клеился. Помощь неожиданно подоспела на синем лакированном мотоцикле.

Бьёрн-Эрик краснел и заикался, но глаза его были уже совсем не так печальны, как раньше, когда он спросил Нину, свободна ли она и не желает ли прокатиться до хутора Сипе. Нина, судя по всему, абсолютно ничего не имела против и тут же побежала в дом за кофтой. В образовавшейся таким образом паузе Бьёрн-Эрик тут же поднял глаза на Эрланда и проговорил мрачно и сбивчиво:

— Ты… лучше бы ты держался подальше от этих мест. А я, как дурак, проболтался.

— Кому и о чем?

— О том, что ты здесь. Она стала просто на себя непохожа… Я думаю… я думаю, что она…

Тут появилась Нина, уселась позади него и обхватила его за талию своими тонкими руками. Уже заводя мотор, он крикнул:

— Я думаю, что она скоро будет здесь.

— Кто? — вырвалось у меня.

Но лицо Эрланда в этот момент казалось холодной загадочной маской. Он быстро поднялся и проговорил:

— Я немного пройдусь, если ты не возражаешь.

Это было похоже на бегство, хотя скорее всего это был просто способ овладеть собой. В любом случае, мне одной пришлось встречать Агнес Линдвалль.

Она была в растрепанных чувствах — это заметно было и по красным пятнам у нее на щеках и шее, и по ее раздраженному тону.

— Хотела бы я посмотреть в глаза тому придурку, который перегородил всю дорогу своим огромным гадким «мерседесом». Уж во всяком случае до моста обычно можно доехать. Кажется, я ко всему прочему стерла себе ногу.

Она, не дожидаясь приглашения, плюхнулась в шезлонг и стала демонстративно потирать пятку. Если память не обманывала меня, то вся ее экипировка, от костюма джерси кремового цвета и многочисленных золотых браслетов и до белых туфель на невысоком сужающемся книзу каблучке, была в точности такая же, как в среду, когда она собиралась дойти до самого Черного Склона. Я ответила, без должного раскаяния в голосе:

— Я не настолько глупа, чтобы просто взять и бросить автомобиль среди леса. Но, может быть, госпожа Линдвалль сумеет поднять его из канавы?

Она закусила губу, почувствовав, что попала впросак, и выражение ее голубых глаз под черной челкой сразу же стало мягким и виноватым.

— Ах, я не знала, что эта ваша машина. У нее номер на букву Б…

— Это машина комиссара Вика. Он живет в Лидингё[9]. Кому, по-вашему, она еще могла принадлежать?

Это был нехороший вопрос. Красные пятна на ее шее стали еще заметнее.

— Я… да нет, я просто… просто меня так вывело из себя, что нельзя проехать.

Она достала из смятой пачки сигарету и поместила ее между полными, сильно подкрашенными губами, но внезапно сигарета упала на кремовую юбку.

Никто из нас не слышал шагов Эрланда по мягкой траве, и когда он протянул Агнес зажигалку, все преимущества были на его стороне. Он успел внутренне подготовиться к этой встрече — в отличие от нее. Он стоял в полный рост и смотрел на нее сверху вниз в прямом смысле этого слова, она полулежала в шезлонге, так что ей понадобилось несколько напряженных секунд, чтобы выкарабкаться из него.

Он был холоден, как лед, и, судя по всему, предоставил ей первую реплику. Когда она заговорила, голос ее звучал глухо и неуверенно.

— Ты! Ты опять здесь.

Он по-прежнему молчал, и она вынуждена была сказать еще что-нибудь.

— Эрланд! Чего… чего ты хочешь от нас?

— Мне кажется, ты возмущена, — констатировал он, и его голос звучал особенно сухо и сдержанно. — Почему?

Она была не просто возмущена, она была вне себя. Она не сводила глаз с его неподвижного холодного лица, с его седых волос, которые когда-то были черными, как ее собственные, и она выкрикнула так, что ее слова эхом отдались в стенах старых домов:

— Почему? Ты спрашиваешь меня, почему я… Эрланд, ты пугаешь меня. Что с тобой произошло?

— И ты спрашиваешь, что со мной произошло? Ты действительно хочешь получить обстоятельный ответ на этот вопрос?

— О нет, нет… Не смотри на меня так. Это не моя вина. Я не хотела. Я…

Если она почти кричала, то теперь откуда-то из-за угла низкого длинного сарая до нас донесся звериный рев.

— Агнес! Что ты здесь делаешь, черт подери?

По всей видимости, эмоции переполняли Лаге Линдвалля, который гнался вслед за женой от самого Плоского Холма. Он, как и она, преодолел, должно быть, последний наиболее крутой участок дороги пешком, и теперь пот ручьями струился по его грузному телу, а взмокшие рыжие волосы стали еще более курчавыми, чем обычно. Он грубо схватил Агнес за руку, что плохо вязалось с его флегматичной добродушной внешностью, но эта грубость явно была вызвана бешенством, страхом и элементарной ревностью.

Он обернулся к Эрланду и выпалил:

— И как у тебя только хватает наглости снова появляться здесь — здесь, где ты причинил столько горя? Вон отсюда, а не то…

— А не то что? — переспросил холодный твердый голос. — Ну, чем ты будешь мне угрожать? Это свободная страна, и я могу приходить и уходить, когда захочу. А в настоящий момент мне захотелось посетить места, которые мне в силу известных обстоятельств нелегко было забыть. Если тебе по тем или иным причинам неприятно мое существование, то ты вполне можешь держаться от меня подальше.

Должно быть, Лаге побледнел, потому что многочисленные веснушки еще ярче засияли на его лице.

— Да уж, мы оба будем держаться от тебя подальше, можешь быть уверен. Пошли, Агнес.

Она дала себя увести, не протестуя и не сказав больше ни слова. На деревню снова спустилась вечерняя тишина. Одурманивающе пахла сирень.

Лицо Эрланда было печальным и одновременно просветленным.

— Ага, — сказал он, — я начинаю думать, что эта поездка оказалась не напрасной. Ты можешь представить себе, что когда-то я безумно любил эту женщину?

— А она тебя. Да уж, об этом можно было догадаться.

— Пятнадцать лет назад… Ей был двадцать один год, мне — тридцать.

— А Лаге? Какую роль он играл?

— В наших отношениях? Тогда — никакой. Хотя… хотя я просто никогда им особо не интересовался. И в этом, наверное, была моя ошибка. Да, пожалуй, именно в этом и была моя ошибка.

Я почувствовала, что он наконец в состоянии говорить.

— Пойдем посидим в кухне, — предложила я. — Там мы сможем зажечь огонь. И выпить виски Эйе и Кристера — они заслужили это наказание.

Но не успели ми выпить по глотку согревающего напитка, как Эрланд, сидевший у окна, воскликнул:

— Кто-то приближается к дому. Да это… Не может быть! Это Лидия Ульссон.

Мы встретили ее на крыльце и уселись там, потому что она предпочла на заходить в дом. Она очень устала, седые волосы, расчесанные на прямой пробор, растрепались, грубые ботинки были поцарапаны и перепачканы глиной.

Она завела разговор о погоде, об урожаен прочих подобных вещах, чтобы отдохнуть и собраться с духом, прежде чем перейти к делу. Я украдкой погладила ее сухую морщинистую руку. Эрланд заботливо принес ей стакан воды и неуверенно опустился на деревянную скамью напротив нее.

— Неужели Лидия в свои шестьдесят семь лет пришла пешком через лес от самого Плоского Холма?[10] — сказал он.

Она посмотрела на него своими добрыми умными глазами.

— У Эрланда хорошая намять. Да, я шла пешком, и мне нелегко далась эта прогулка.

— Но ведь Агнес и Лаге недавно были здесь, — сказала я. — И они точно были на машине. Разве они не проехали мимо госпожи Ульссон по дороге?

— Ох, да. Сперва Агнес, она неслась, как безумная, а потом настал черед Лаге, он ехал на нашей старой машине и торопился еще пуще. Однако я свернула с дороги и спряталась в лесу, потому что мне как-то не с руки было являться сюда в их сопровождении.

Она замолчала и задумчиво допила воду из стакана.

— Бьёрн-Эрик рассказал, что Эрланд здесь, в Змеином Озере, так что я прикидывала и так, и сяк, как мне себя вести, но потом я решила пойти и разыскать тебя.

— И чего же хочет Лидия? — спросил он печально и виновато. — Снова разворошить прошлое? Упрекнуть меня? Да, Лидия — единственный человек, который имеет полное право винить меня…

Она покачала головой.

— Что толку от упреков? Как бы то ни было, я не виню Эрланда. Я слишком хорошо знаю, каков был Роберт. Нет, я пришла потому, что легче знать все, как есть, чем все время думать об этом и бояться.

— Знать? Что именно?

— С какой целью Эрланд приехал сюда. Чего он хочет, что ищет…

У меня возникло чувство, что два человека, сидящие со мной на крыльце, этот тихий сдержанный незнакомец и смущенная женщина в мятом поплиновом пальто, хотя и относятся друг к другу без вражды, ведут тем не менее непонятный мне поединок, где каждое слово наполнено глубоким смыслом. Ее натруженная рука вздрогнула под моей ладонью, когда он лаконично произнес:

— Правды.

Сказав это, он наклонился вперед, вглядываясь в ее круглое морщинистое лицо.

— Мне… мне кажется, что Лидия нисколько не удивлена. Может быть, испугана, но не удивлена.

— Нет, — тяжело проговорила она. — Я ждала этого. Но ты не спешил. Восемь лет ты не беспокоил нас.

— Восемь? О… Лидия хорошо осведомлена. Я не собирался возвращаться. Я уехал за границу, старался научиться жить дальше с моими сомнениями и неизвестностью. Но понял, что я не могу.

— И что… что теперь будет?

— Я сам этою не знаю, Лидия. Я знаю только, что…

Час назад такой же драматичный, но гораздо более эмоциональный диалог между Эрландом Хеком и Агнес Линдвалль был неожиданно прерван ее мужем. Теперь все повторилось точь-в-точь с удручающим однообразием.

На лужайке появился топающий ногами, кричащий и ругающийся Манфред Ульссон. В своем незастегнутом неопрятном пиджаке и в выцветшей зеленой войлочной шапочке на лысом черепе он был более всего похож на огородное пугало, однако Лидия умоляюще сжала руку Эрланда и прошептала:

— Ради бога! Не дай ему устроить скандал.

Однако выполнить эту просьбу было нелегким делом, поскольку все усилия Манфреда Ульссона были направлены именно на то, чтобы устроить настоящий и далеко не безопасный скандал. Он размахивал в воздухе толстой черной палкой и грозя блестящей металлической ручкой своей жене и Эрланду, рычал в такой злобе, что все лицо его налилось кровью:

— Опять этот дьявол нечистый явился сюда, чтоб его… Ты что, старуха, совсем ополоумела, что бегаешь по лесу, чтобы встретиться с этим… с этим кровопийцей, который умышленно отправил на тот свет твоего собственного сына?

Эрланд Хёк стоял неподвижно, и его холодные глаза и спокойный голос несколько остудили пыл разъяренного старика, когда он проговорил:

— Запомни три вещи, Манфред Ульссон. Первое — я был осужден за непреднамеренное, а не за умышленное убийство. Второе — я отбыл свой срок сполна. И третье — возможно, что дело еще не до конца выяснено. А пока закончим на этом.

Он поклонился Лидии Ульссон, втолкнул меня в дверь и запер ее за собой.

В кухне он залпом выпил свой стакан виски. Некоторое время до нас доносились возмущенные крики и ворчание Манфреда, затем Лидия увела его — и наступила пугающая тишина.

Мы сели друг против друга с двух сторон от кухонного стола, и я наконец осмелилась заглянуть в его серьезные и печальные глаза.

— Ну вот, Пак, — тихо произнес он. — Вот ты и узнала мою историю в жестоко сокращенном виде. Хочешь, я уйду? Или ты в состоянии выслушать… все целиком?

И пока вечерние сумерки постепенно превращались в ночной мрак, и пока странно бесстрастный голос рассказывал мне эту историю, прошлое постепенно пробуждалось от сна. Смутные видения пятнадцатилетней давности то надвигались, воплощаясь с почти невыносимой конкретностью, то распадались на бессвязные фрагменты, обманчивые и ускользающие, которые смешивались с таинственным сумраком июньской ночи.

Видения в летнюю ночь

Человек, насвистывая, идет по лесу. Он насвистывает, потому что у него замечательное настроение и потому, что жизнь в общем и целом хороша. Дело происходит в конце мая, и солнце жарко припекает, когда он минует поляны и вырубки, где он иногда останавливается, чтобы осмотреть поваленные и сложенные штабелями деревья. Он только что получил место управляющего в большой лесозаготовочной фирме. Пожалуй, он даже излишне энергичен, интересуется тем, что его вроде бы не должно интересовать, не может совсем отключиться от работы даже в воскресенье. За плечами у него охотничье ружье, оба ствола заряжены мелкой дробью — в болотистых местах возле Змеиного Озера всегда можно подстрелить пару вальдшнепов. Однако его мысли на самом деле заняты не заготовкой леса и не охотой. Они бегут впереди него наверх, к избушке, которую он так любовно отремонтировал и обставил и которая в последние месяцы приобрела особое значение в его жизни.

Он издалека обходит деревню. Он не хочет, чтобы болтливые и слегка чокнутые старики задержали его своими разговорами — хотя иной раз он бывает и не прочь поболтать с ними. К тому же, не исключено, что Манфред Ульссон наносит родителям воскресный визит, а он не хотел бы докладывать Манфреду Ульссону, куда он идет. Вернее, к кому он идет.

Но потом он даже жалеет, что свернул с дороги, потому что мох между елями здесь, на вершине горы, до сих пор мокрый от талой воды и чавкает под ногами. Идти становится легче, когда он выходит на тропинку, ведущую к Черному Склону, хотя и она местами совсем размокшая и покрыта бесчисленными лужами. Он надеется, что Агнес на этот раз была достаточно разумна и надела сапоги.

Агнес. Агнес…

Он улыбается и прибавляет шаг.

В маленькой комнатке с низкими окнами уже почти темно, но шестиугольная печка, которую он купил на аукционе за смехотворно низкую цену (она изготовлена в XVIII веке!), источает чудесное тепло. Он поднимается с постели, чтобы подбросить еще дров в печь, отсветы пламени освещают руки и грудь Агнес. Он смеется от счастья.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — говорит он и целует ее.

Она тоже смеется, показывая белые ровные зубы. Потом она вздыхает.

— Сначала перестань ругаться с папой и Робертом.

— Это они ругаются со мной, а не я с ними. Они ненавидят фирму, где я работаю, потому что мы скупаем лес и создаем конкуренцию вашей крошечной лесопилке. Они не любят меня, потому что я родом не из этих мест.

— Зачем ты ударил Роберта у всех на глазах в прошлую субботу? Он до сих пор не может успокоиться.

— Он был очень пьян, как всегда. И хотя он твой брат, ты не можешь отрицать, что он становится совершенно безумным, когда напьется. Рано или поздно кто-нибудь прибьет его насмерть в этих бесконечных пьяных драках. Я не могу общаться с такими, как он.

— Ну ладно, бог с ним, с Робертом. У нас ведь есть более приятные темы для разговора, правда?

А в это время Роберт Ульссон допил последний глоток водки, отшвырнул бутылку и пошлепал дальше по узкой тропинке среди темнеющего леса.

Чего он хочет? Знает ли он о том, что Агнес наверху в избушке? Или он решил расквитаться с заносчивым чужеземцем, своим заклятым врагом Эрландом Хеком?

Он появляется, когда они уже собираются уходить. Агнес прибирается в комнатушке. Эрланд заходит в кухню, чтобы погасить керосиновую лампу, теперь остается только надеть на себя ружье, аккуратно прислоненное к стене у двери, и запереть дверь. Да, он хорошо все это помнит. Кроме того, его такое бесконечное количество раз расспрашивали об этом, что он просто не может не помнить. Он помнит и еще кое-что.

Оторопь, когда Роберт вдруг вваливается в кухню — огромный, шумный, агрессивный.

Гнев, который медленно переполняет его, так что в глазах темнеет и руки сами собой сжимаются в кулаки.

Горячие и злобные реплики с обеих сторон:

— Какого черта ты так бесцеремонно врываешься сюда?

— Я покажу тебе, вонючая свинья, как лапать Агнес.

— Вон отсюда! Вон, я сказал! А не то я выкину тебя в окно!

Первый удар в небритый подбородок Роберта — он помнит даже то, что подбородок был колючий от небритой щетины…

Визг и мольбы Агнес, ее дикие и бесполезные крики о помощи…

А затем то самое ужасное и непостижимое.

Он без сомнения находился некоторое время в сознании. Разломанная мебель, ссадины и синяк у Роберта, его собственная разодранная одежда, разбитая губа, огромная шишка на затылке — все свидетельствует о том, что они дрались, дрались безумно и остервенело.

НО ОН НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ПОМНИТ.

В те минуты, когда решается вся его жизнь, память отказывается работать, не может регистрировать происходящее, ни воспроизводить его потом.

Провал. Пустота.

Ретроградная амнезия, говорят врачи. Его ударили головой об пол, от удара наступила потеря памяти, так что он совсем не помнит минут, предшествовавших удару.

Он не помнит, как он с трудом поднялся на ноги, как дотянулся до ружья и выстрелил…

Однако, видимо, он все-таки сделал это, потому что он один с Робертом в кухне — Агнес убежала вниз в деревню, чтобы позвать кого-нибудь, кто мог бы вмешаться и прекратить эту ужасную драку — а Роберт лежит на полу мертвый, косматый, окровавленный, с открытым ртом, когда он приходит в сознание. И поскольку в руках у него его собственное ружье и дробь из обоих стволов попала с близкого расстояния в живот Роберта, продырявив брюки и рубашку, разорвав аорту…

В тот момент, когда возвращается Агнес вместе с бледным и перепуганным Лаге, он все так же сидит на деревянном полу и переводит апатичный непонимающий взгляд с мертвого тела на ружье, которое по-прежнему сжимает в руке.

Его мозг все еще затуманен. Он ничего не понимает, ничего не испытывает — ни страха, ни раскаяния, ни отчаяния.

Скоро в кухню одинокой избушки в Черном Склоне набивается множество народу. Приходит доктор Северин из Скуга, приходят Манфред и Лидия, приезжает полиция.

Лидия и Агнес плачут. Все кажется нелепым сном. Это все неправда, это не я, сейчас я проснусь, и солнце будет светить как всегда, и я буду идти по лесу среди сосен…

Возможно, он в состоянии говорить и отвечать на вопросы, потому что позднее, на суде, будет сказано, что он признал свою вину. Без всякого нажима, спонтанно, хотя и в некотором замешательстве, он признался…

Нет, он не собирается брать назад свое признание. Разумеется, убийца остается убийцей, даже если он находился в состоянии полной забывчивости, даже если не осознавал своего ужасного поступка.

Он проходит психиатрическое обследование по причине странной потери памяти — иногда даже кажется, что его подозревают в симуляции — экспертиза устанавливает, что он полностью вменяем и не нуждается в специальном лечении.

Манфред Ульссон, Лаге Линдвалль, Атес — все подтверждают на суде, что он враждовал с убитым, что они и раньше дрались, угрожали друг другу. Агнес, глядя в пол, дрожащим голосом с невыносимой подробностью описывает, что они делали в то воскресенье в избушке и как она с Лаге нашла его на полу кухни рядом с мертвым братом. Лаге подтверждает.

— Он вцепился в ружье, как ненормальный. Он сказал мне: «Не подходи, а то я пришью и тебя».

Суд приговаривает его к десяти годам тюрьмы за непреднамеренное убийство. Он не обжалует приговор.

Лонгхольмен[11]. Одиночная камера. Он заперт там, день за днем, месяц за месяцем, и весной, и летом, и осенью, и зимой — за высокими тюремными стенами. Там и поседели его черные волосы.

Со временем его переводят в колонию, где ему разрешают находиться на открытом воздухе, заниматься сельским хозяйством и даже, к его невероятной радости, лесопосадками. Его срок по амнистии сокращается до восьми лет. Когда пять шестых срока уже позади, он досрочно выходит на волю.

С тех пор прошло уже восемь лет.

Все это он рассказывает мне в темную летнюю ночь до самого рассвета.

Дрожа от холода, связанного скорее с этими воспоминаниями, я пытаюсь стряхнуть с себя тени прошлого, освободиться из того водоворота чувств — ужаса, отвращения и сочувствия, который завертел меня. Но меня переполняет страх.

Пятнадцать лет с тех пор, как все это случилось… Восемь лет с тех лор, как он вышел из тюрьмы…

Он ждал восемь лет.

Но в конце концов он все-таки вернулся.

Разговор о виновности

Тяжелая гнетущая тишина, которая могла бы возникнуть, когда он закончил свой рассказ, тем не менее, так и не возникла. Юный девичий голос, преисполненный гнева и возмущения, донесся до нас из-за приоткрытой двери.

— Какой кошмар! В жизни не слышала ничего более ужасного! Неужели они имели право засадить человека в тюрьму за преступление, о котором он даже понятия не имеет?

— Нина! Ты все это время подслушивала?

— Я вошла на цыпочках, потому что я думала, что ты спишь. Вы не заметили меня, а дверь была открыта, так что я просто не могла не слушать. Это ужасная невоспитанность, да? Вы на меня сердитесь?

Она села за кухонный стол, повернув к Эрланду свое худое бледное лицо — хрупкая, светловолосая и очень юная девушка.

— О нет, — сказал он, и его серо-голубые глаза под тяжелыми веками были абсолютно лишены выражения. — Все уже произошло, так что не имеет смысла ругаться по этому поводу.

— В этом вся ваша жизненная философия, не так ли? когда вас обвинили в этом кошмарном убийстве, вы отреагировали так же. Все уже произошло, и не имеет смысла защищаться.

Его глаза ожили, он посмотрел на нее с явным интересом.

— Вы считаете, что это имело бы смысл?

— Ясное дело, — сказала она убежденно. — Они не могут осудить невинного человека, если сам он отрицает свою вину. А вы только поддакивали им, так что они действительно вбили себе в голову, что это вы убили его.

— Нина, — выдохнула я. — Ты понимаешь, что ты говоришь? Откуда ты можешь знать, что Эрланд… что он… — А ты не веришь в это? — спросил он, медленно обернувшись ко мне. — В то, что я невиновен?

— Но суд, — пробормотала я, — ведь суд признал тебя виновным. Тебя осудили на десять лет не только на основании твоего собственного признания.

— Нет, конечно нет, я это уже говорил. Против меня было множество косвенных улик. Хуже всего было то, что я и Роберт открыто враждовали — это хором подтвердили все местные жители. Кроме того, мы были одни там на Черном Склоне, и в руке у меня по-прежнему была двустволка, когда…

— В этом-то все и дело! — нетерпеливо выпалила Нина и, сама того не заметив, стала говорить ему ты. — Если бы ты действительно убил того несносного парня, ты бы не стал, как дурак, сидеть с этим ружьем в руке и ждать, пока прибегут люди и увидят тебя в этом положении. Тогда ты постарался бы выкинуть его в окно или вложить в руки этому, как его там…

— Все это очень мило с твоей стороны, но из тебя не получился бы хороший адвокат. Ты забываешь одно исключительно важное обстоятельство во всей этой трижды проклятой истории.

Она надула губы, как ученик, которому не дали до конца ответить старательно вызубренный урок.

— Какое именно?

— Что я был в шоке, в полусознательном состоянии, потерял память. Как боксер в нокауте, который уже не в силах подняться. Я был не в состоянии осмысливать свои действия и даже понимать, что происходит.

— Вот именно, — упорствовала Нина. — Тот момент, когда ты был в отключке — самый неясный во всей этой истории. Ведь именно в эти минуты кто-то другой мог убить этого парня и вложить ружье, твое ружье, тебе в руки. Ты никогда не задумывался над такой возможностью?

— Я? Задумывался ли я? О, господи! Почему, по-твоему, я здесь? И почему я написал Кристеру Вику?

И тут отдельные кусочки мозаики разом встали на место. Я посмотрела на него так пристально, что он спросил встревоженно:

— Что такое, Пак? О чем ты думаешь?

— Ты сказал Лидии Ульссон, когда мы сидели на крыльце, что цель твоего приезда в Змеиное Озеро — найти правду.

— Да.

— Правду о том, кто же на самом деле убил ее сына?

Я старалась смотреть на него таким же проницательным и твердым взглядом, как и он на меня.

— Ты допускаешь вероятность того, что его все-таки убил ты сам?

— Да, несомненно.

Я вздохнула печально, но с некоторым облегчением.

Нина же не скрывала своего разочарования.

— Ты совершенно безнадежен. Будь я на твоем месте, я была бы просто в бешенстве, я бы из-под земли достала того негодяя, который замешан в этой истории, чтобы разорвать его на клочки. А ты, ты сидишь, как истукан, и говоришь, далее глазом не моргнув: «Разумеется, не исключено, что в убийстве виноват я. Однако вполне вероятно, что это был кто-то другой. Вот и все, что я могу сказать по этому поводу».

— Нет, Нина, дитя мое, — сказал он мягко. — Я мог бы сказать по этому поводу гораздо больше, чем ты думаешь. Но ты должна понять одну вещь. Десять против одного за то, что я все-таки виновен. Долгое время после суда я, как и те, кто меня судил, был уверен в том, что так оно и есть. И только в последние годы моего заключения в голове у меня начали бродить сомнения.

— Почему? — спросила я. — Случилось что-нибудь необычное?

— Да, случилось. И это, в свою очередь, вроде бы начало пробуждать мою дремавшую память. Нет, нет, — покачал он головой, увидев наше любопытство и нетерпение, — это не значит, что она вмиг очнулась, как спящая красавица. Но мне все чаще стали мерещиться смутные видения того злосчастного вечера. Разумеется, я поначалу подозревал, что это всего лишь галлюцинации, что я принимаю желаемое за действительное, что это — как мираж в пустыне, иногда мне казалось, что я путаю последовательность событий, но эти слабые проблески заставили меня задуматься. И я думал, думал, думал — так, что чуть не сошел с ума. Мне стало легче, когда я вышел из тюрьмы — я переехал в Норвегию и начал строить свою жизнь заново, так что у меня не было времени оглядываться назад и размышлять. Хотя внутри все время что-то побаливало, словно старая рана. Подумать только, если… если…

Он не мог скрыть своего возбуждения. Он сглотнул несколько раз, так что кадык у него на шее подпрыгнул вверх-вниз, его зрачки расширились, глаза лихорадочно блестели.

— Вы понимаете? Вы понимаете, что для меня значит наконец добиться ясности?.. Даже если бы я получил доказательства моей собственной вины, доказательства, которые положили бы конец моим сомнениям, моим надеждам — это все равно было бы для меня облегчением. Но… но вы, конечно, вряд ли можете понять меня, ведь вы никогда…

— Мне, например, все предельно ясно, — серьезно сказала Нина. — Должно быть, куда приятнее отсидеть за решеткой, если ты это заслужил, если ты действительно укокошил парня.

— Слово «приятнее» здесь, пожалуй, не совсем подходит, — сказал Эрланд. Он расслабился и помягчел, кажется, даже улыбнулся девушке. — Но ты правильно поняла, о чем идет речь.

«Нет, — подумала я про себя, — речь идет о чем-то куда более таинственном и ужасном».

— Эрланд, что это за обрывочные воспоминания, которые преследуют тебя? — спросила я. — Они касаются только тебя и Роберта? Или в них присутствует кто-то еще?

И снова я увидела, как тяжелые веки опустились, словно занавес.

— Три часа ночи, и мы все трое устали. Я пойду, а вы ложитесь спать.

Он задержался на пороге, седой и сутулый, хотя совсем еще не старый человек.

— Если даже там и присутствует кто-то третий — как я могу назвать его имя? Нельзя строить такое чудовищное обвинение на всплесках моей памяти, которая уже предала меня однажды. Сперва мне нужно очень многое узнать — гораздо больше, чем я знаю сейчас.

Утро прошло в полном идиллическом покое. Бьёрн-Эрик, который сделал трогательную попытку пригладить свои непокорные вихры, передал телефонное сообщение от Ингрид, что у Кристины спала температура и что папа чувствует себя великолепно. Затем молодые люди испарились, а я стала играть с Юнасом в салочки. Мы бегали до тех пор, пока оба не повалились в изнеможении на пахучий белый клевер. Едва я донесла его до кровати, он тут же крепко заснул, а я поставила свой шезлонг под самым большим и тенистым кленом и последовала его примеру.

Сквозь сон я почувствовала, как кто-то подошел и сел на траву возле меня, но я менее всего ожидала увидеть Лаге Линдвалля.

Его костюм был очень уместен в жаркий летний день, однако не слишком выгодно оттенял его внешность — бежевые брюки безжалостно подчеркивали его избыточный вес, а рубашка с короткими рукавами обнажала веснушчатые руки, покрытые рыжей растительностью. Его круглое лицо было любезным и чуть беспокойным.

— Я позвал парней на помощь, и мы вытащили машину на дорогу, а потом я отогнал ее к мосту.

Однако он пришел, чтобы сказать нечто совсем другое, и когда я рассыпалась в благодарностях и мы полностью исчерпали тему машин и связанных с ними неприятностей, возникла натянутая пауза. Он нервно заерзал, и когда его глаза остановились на мне, я отметила, что он, несмотря на цвет волос и кожи, очень похож на отца благодаря темно-карим глазам, с той только разницей, что Наполеон всегда ассоциировался у меня с быстрой и неутомимой белкой, а Лаге в этот момент более всего напоминал большого грустного сенбернара.

— Госпожа Буре должна извинить мне мое вчерашнее поведение. Осмелюсь сказать, я редко теряю голову, и Агнес даже говорит, что у меня нет никакого темперамента. Она утверждает, что мои дела шли куда бы лучше, будь я потемпераментнее, хотя она вынуждена признать, что наш маленький теле-радио-магазинчик приносит неплохой доход. Но вчера… я был просто вне себя, когда этот проклятый Эрланд Хёк стоял здесь… здесь, на нашей лужайке посреди Змеиного Озера, как будто бы ничего не произошло. Хотя, госпожа Буре, наверное, не знает, что мы имеем против него и кто он такой? Ведь все это было очень давно.

— Да нет, я знаю, что он отсидел семь лет за непреднамеренное убийство вашего шурина.

— Непреднамеренное? — зло фыркнул Лаге. — Это было самое настоящее хорошо спланированное убийство — это так же верно, как то, что я…

— Что-о?

Знакомый низкий голос заставил нас обоих вздрогнуть.

— Вот, как ты считаешь и вот что ты рассказываешь даже теперь, через пятнадцать лет!

Лаге тяжело поднялся и зло уставился на Эрланда, который выглядел свежо, подтянуто и почти элегантно в совершенно такой же рубашке, как и у него.

— Да, — задиристо проговорил он. — Я всегда так считал и всегда так говорил. А иначе зачем бы ты потащил с собой заряженное ружье, когда ты шел на… к…

— Что это ты заикаешься? На это нет никаких причин. На любовное свидание с твоей нынешней женой — ты это хотел сказать? Хотя тогда у тебя не было никаких шансов, этот роман расцвел позже, когда меня уже не было…

Мне показалось, что Лаге вот-вот кинется на Эрланда, но тут откуда ни возьмись появился Наполеон и беспокойно засуетился вокруг них.

— Ну вот, этого еще не хватало! Не хватало, чтобы вы сцепились и стали драться, черт возьми, взрослые люди! Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, будто вы сами этого не знаете на собственной-то шкуре!

Его клетчатая кепочка была на уровне плеча сына, однако Лаге вдруг послушно отступил назад и пробормотал:

— Мне… мне очень жаль. Я еду обратно в Плоский Холм. Вы поедете со мной, отец?

Наполеон продолжал говорить просто в воздух, и невозможно было определить, кому из нас адресовано то или иное замечание.

— Мне не следовало сдавать эти дома, уж это точно, но кто мог предположить, что все три ее мужика возьмут и бросят ее. Но мне все это не нравится, и я уже говорил тебе, что ни ты, ни кто другой ничего не выиграет от того, что вы разворошите прошлое, которое уже забыто и похоронено. Я? Ни за что, черт меня подери, я не собираюсь портить себе праздник общением с этим надутым самодовольным Манфредом Ульссоном. Он тебе послан за грехи твои, и так тебе и надо, черт возьми, и нечего тут жаловаться. Но если два или три мужика лезут друг к другу выяснять отношения, так что от этого только горе и неприятности, то скорей бы уж это кончилось, а женщина не должна оставаться одна и без защиты среди такой напасти.

— Что это такое отец болтает? — раздраженно спросил Лаге.

Эрланд произнес куда более вежливым тоном:

— На кого дядюшка намекает? Он имеет в виду Пак Буре или…

— Спасибо, я справлюсь сама, мне не нужна мужская защита, — высокомерно проговорила я. И тут я увидела вдали у сараев худощавую фигуру и весьма непоследовательно добавила:

— Кристер! Слава богу!

Эрланд пробормотал себе под нос:

— Кристер Вик. Наконец-то.

Кажется, Лаге Линдвалль не разделял нашей радости. Напряженно переводя взгляд с Кристера на Эрланда и обратно, он ловил каждое слово.

— Я так рад, — сказал Эрланд и сжал протянутую руку, словно хватаясь за соломинку. — Я уже почти потерял надежду, я подумал, что комиссар счел мою просьбу безумной и дерзкой и что у вас нет ни времени, ни желания помочь мне.

— И вы решили поехать сюда и начать собственное расследование? — сказал Кристер, глядя на него своими задумчивыми синими глазами. — Я не думаю, что это было так уж разумно с вашей стороны.

— Нет-нет, — вставил Наполеон, вертясь вокруг наших ног, — вот уж что неразумно, то неразумно. Но теперь, бес меня возьми, тебе, и никому другому придется улаживать то, что нужно будет уладить. А это может выйти и так, и этак, потому что коли повадился кувшин по воду ходить, так тут ему и битым быть, и тогда конец всему. И для многих это будет, как гром среди ясного неба, но только не для того, кто стар, нет-нет, не для того, кто стар, кто все видит и все слышит. Что ты стоишь и глазеешь, парень? Давай, возьми себя в руки и вези отца своего в гости к этому знатному семейству на Плоском Холме. А когда этот Кристер все обдумает, то черт меня возьми, если он не последует туда же.

— Этот старикан что-то знает, — сказал Кристер, когда Лаге и Наполеон удалились. — Его привлекали в качестве свидетеля?

Эрланд усмехнулся.

— Нет. Считается, что он слегка не в себе. И потом, он обычно говорит совсем не то, о чем его спрашивают, а юристы этого не любят. Но он, конечно, что-то знает. Возможно, именно то, что мы хотим узнать.

Разговор о преступлении

— Камилла уехала, — сообщила я два часа спустя, когда Кристер вернулся с прогулки, после первого обстоятельного разговора с Эрландом Хёком.

— Хм, — хладнокровно произнес он. — Я голоден, как волк, что у тебя на ужин? А, привет, Нина. Как тебе здесь, в деревне?

Пока Нина с романтичным вздохом отвечала, что ей здесь оч-чень нравится, я внимательно рассматривала Кристера, сидящего за столом напротив меня.

— Ты знал! И про Нину тоже! Как…

— Пак, дорогая, большая часть моей зарплаты оседает в государственной телефонной сети. В сравнении с Нью-Йорком или Сан-Франциско, минута разговора с Глиндебурном стоит на редкость дешево. Она передавала привет вам всем, особенно Юнасу. Она сказала, что нашла ужасно симпатичного господина, который обещал за ним присмотреть. Когда я сказал ей, что этот ужасно приятный господин отсидел срок за убийство, она сказала, что тут явно какое-то недоразумение и что она готова поклясться, что он не мог застрелить даже самого злейшего врага. Может быть, зашибить в драке, сказала она, но не застрелить. Мне понадобилось восемь минут, чтобы объяснить ей, что он был приговорен шведским судом после скрупулезнейшим образом проведенного расследования, а на девятой минуте она назвала всех криминалистов и судей бездушными людьми и заявила, что гораздо больше доверяет своей интуиции.

— Нинина интуиция говорит то же самое, — заметила я.

— А твоя? Что ты сама думаешь по этому поводу?

— Моя интуиция качается то туда, то сюда, как стрелка барометра в эту переменчивую погоду. Но мне кажется, гораздо важнее, что подскажет твоя интуиция.

— Честно говоря, — медленно проговорил Кристер, — я не склоняюсь на сторону Камиллы и Нины. Но это, возможно, связано с тем, что я больше доверяю нашему суду, чем они. Я считаю, что суд велся корректно и справедливо, исходя из тех данных и тех доказательств, которые имелись на тот момент, в сочетании с его собственным признанием.

— И тем не менее ты так заинтересовался этим делом, когда он написал тебе, что затеял весь этот спектакль с отпуском в деревне, чтобы поближе изучить все обстоятельства. И Эйе, разумеется, был посвящен. А мы, бедные наивные женщины, оказались в стороне от вашего заговора.

— Это было ужасно глупо с нашей стороны, — сказал Кристер и обезоруживающе улыбнулся. — Ты и вовсе оказалась в самой гуще событий — я должен был догадаться, что так оно и будет. Но на самом деле мой интерес к этой истории начался не с письма Хека, я думал над этим случаем, еще когда шло следствие. Хотя я тогда работал в Стокгольмской криминальной полиции и фактически не соприкасался с его дедом. Ну вот, в январе я получил от него письмо. Он вовсе не хотел официального пересмотра дела, он только спрашивал, не смогу ли я, в силу моего знания этих мест и личного знакомства с некоторыми замешанными в этом деле людьми, помочь ему добиться полной ясности. Должен сказать, мне очень неприятна сама ситуация, когда человек, проведя более семи лет жизни за решеткой, все это время хранил искру сомнения в справедливости приговора. И если я могу сделать хоть что-нибудь, чтобы погасить эту искру или раздуть из нее большой пожар, в котором прошлое обратится в пепел, то я постараюсь это сделать. И прежде всего я хочу, чтобы ты дала мне подробнейший отчет. Что здесь происходило в мое отсутствие? С кем ты встречалась? Какие у тебя остались впечатления?

Мой отчет продолжался не только за ужином, но и за черным кофе, поданным после ужина. Юнас, который явно счел нас с Кристером невозможно скучными, нашел утешение в обществе Нины и помогал ей мыть посуду, усердно плескаясь в маленькой мисочке.

— Оставьте одну целую чашку для меня, — попросил Кристер. Затем он раскурил трубку и подвел итог:

— Существует две альтернативы. Первая: что преступник — Эрланд Хёк. Но как убедить его в этом на сто процентов? По второй версии он всего лишь жертва дьявольской интриги. В таком случае кто-то воспользовался его бессознательным состоянием, и этому человеку было особенно на руку, что за его обмороком последовал провал в памяти.

— Но ведь они были одни далеко в горах, — возразила я. — Вряд ли так уж вероятно, что кто-то третий оказался там в тот момент, когда Роберт и он отчаянно дрались.

— Тебе не кажется, что ты немного нелогична? Третий человек в это время находился там же, в избушке.

Для Кристера Вика это была обыденная работа. Не верить никому и ничему. Трезво и хладнокровно оценивать все возможности. Я же почувствовала, как отвратительные подозрения шевелятся в моем мозгу и отравляют мои отношения к людям, с которыми я все это время общалась.

— Агнес…? — прошептала я.

— Да. Агнес. И Лаге Линдвалль был где-то неподалеку.

— А в деревне, — проговорила я почти с отвращением, — жил в то время Наполеон. И Манфред с Лидией, возможно, были там в гостях. И… и Бьёрн-Эрик?

Я считала, что Нина слишком занята мытьем посуды и болтовней Юнаса, чтобы слушать наш разговор, но она вдруг обернулась к нам и сказала терпеливым и нравоучительным тоном:

— Бьёрну-Эрику было одиннадцать лет, когда Роберт погиб. И он обожал своего брата. А вы с вашими инсинуациями…

— Нет-нет, Нина, — сказал Кристер, поднялся и дружелюбно потрепал ее по светлым волосам. — Но твой кавалер — пожалуй, единственный человек во всей этой компании, которого я ни в чем не подозреваю. Если мы, конечно, возьмем за рабочую гипотезу вторую альтернативу. А ситуация складывается так, что мы просто вынуждены это сделать. Пока, во всяком случае. Пойдем, Пак, мы застигаем медведя в его берлоге. Посмотрим, не можем ли мы слегка побеспокоить его. Я последую намеку Наполеона и поеду вниз на Плоский Холм.

Если бы я догадалась тогда, что затевает Кристер, я ни за что не согласилась бы сопровождать его и так бесстыдно воспользоваться гостеприимством милой Лидии Ульссон. Она тут же принялась варить кофе — тот факт, что он только что влил в себя по меньшей мере пол-литра этого благословенного напитка, никогда не являлся для комиссара Вика уважительной причиной, чтобы отказаться от приглашения выпить кофе — а потом любезно показала нам свою усадьбу.

Внутреннее убранство дома, как и внешнее, говорило об упадке былого величия. В больших просторных комнатах со многими высокими окнами стены были оклеены красивыми, но уже изрядно выцветшими обоями, шелковая обивка на большом диване в гостиной была потерта, а пианино с пожелтевшими клавишами издавало жалобные и фальшивые звуки.

— Его уже просто не имеет смысла настраивать, — сказала Лидия извиняющимся тоном. — Оно не держит настрой больше недели.

— А кто на нем играет? Сама госпожа Ульссон?

Она смущенно посмотрела на свои грубые мозолистые руки.

— Нет, я давно уже не играю. А вот Бьёрн-Эрик любит иногда побренчать.

— Какая потрясающе красивая печь, — сказал Кристер, стоящий по другую сторону стоптанного порога. — Я видел круглые печи в таком духе, но эта шестиугольная. Какая необычная форма! Ага, здесь стоит дата — 1792 год. Это, наверное, антикварная редкость. Откуда она у вас?

«Чего ты придуриваешься, — подумала я, — ты ведь прекрасно знаешь, откуда. Зачем ты мучаешь бедную Лидию?»

Однако ей не пришлось отвечать, потому что в дверь внезапно впрыгнул Наполеон. В помещении, как и на улице, он был в неизменной клетчатой кепочке, а вот с кожаной курткой он все же на время расстался, и под ней оказалась другая, тоже весьма потрепанная синяя шевиотовая куртка и рубашка в крупную клетку.

— Как дойдет до дела, с этим хитрым бесом надо держать ухо востро. Разве с ним можно делать дела? Разве я не принес ему пять вязанок отличнейших березовых дров? Это было перед самой пасхой, и дровишки были — высший класс. А теперь он говорит, что получил всего четыре вязанки, а пятой и в глаза не видел. Да уж, спроси, спроси его, где он стырил эту чугунную печь, потому что это воровство и грабеж среди бела дня, так и запиши в свой блокнот, если он, конечно, у тебя есть.

— Воровство и грабеж? Тьфу на тебя! — фыркнул у него за спиной Манфред Ульссон. — Разве он не брал у нас избушку в аренду, а? И разве он не сел потом на десять лет, бросив все добро?

Наполеон фыркнул в ответ:

— А разве ты не продал избушку мне, а? Потому что твои бабы хотели, чтобы ты поскорее избавился от нее. И разве не мне должна была достаться эта печь? Все твое, сказал ты, забирай себе все это барахло.

— Вы просто как дети, — спокойно вмешалась Лидия. — Ссоритесь из-за чугунной печи, когда ее владелец как раз вернулся обратно.

Манфред озадаченно почесал полукруглую лысину.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что он еще явится сюда, в мой дом, и будет требовать чего-то от меня? Это, черт меня подери, было бы слишком нагло даже для такого отпетого убийцы, как он.

— Папа, папочка! — умоляюще проговорила Агнес, которая как раз пересекала комнату, сгибаясь под тяжестью подноса с кофейником и чашками. — Пожалуйста, не порть нам отпуск разговорами об этой ужасной истории. Тем более, у нас гости, и вообще…

На этот раз на ней вместо кремового костюма было прямое ярко-красное хлопчатобумажное платье без рукавов. Это платье ей чрезвычайно шло, оттеняя ее золотистый загар и делая ее лицо с широкими скулами и большим ртом молодым и пикантным. Красный цвет выгодно подчеркивал черноту ее коротко остриженных волос с кокетливой челкой.

Однако она совсем не придала значения тому, что этот цвет очень дисгармонирует с цветом волос ее мужа — это бросилось в глаза, когда Лаге присоединился к нам за столом. Рядом с красной фигурой жены он совсем потерялся, его рыжие курчавые волосы поблекли и отливали желтизной. Зрелище было неприятное.

Но и разговор за кофе был далеко не из приятных. Давно мне не приходилось выдавливать из себя такое количество натянутых, ничего не значащих фраз. Кристер и не думал прийти мне на помощь. Он выпил свои четыре чашки, не проронив ни слова, и с каждой чашкой Лидия, Агнес и Лаге все больше нервничали. Наполеон к тому времени уже исчез, а Манфред Ульссон был внешне совершенно спокоен и громогласно уверен в себе. Он как раз вовсю хвастался своим бешеным успехом у женщин в молодости, так что его белые фарфоровые зубы то и дело блестели в самодовольной улыбке.

И тут раздался громкий стук в открытую входную дверь, и прежде чем кто-либо успел подняться с места, в гостиную Плоского Холма вошел Эрланд Хёк.

Его появление произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Агнес вскрикнула, Лаге попятился вместе со стулом, словно увидел привидение, Лидия опрокинула кувшинчик со сливками на вышитую скатерть, а Манфред вскочил во весь рост, схватил в приступе бешенства свою палку, которая была где-то неподалеку от него, и замахнулся ею, собираясь размозжить череп ненавистному непрошеному гостю. Я увидела матово поблескивающее, заостренное лезвие, когда оно просвистело в воздухе, и на этот раз мы с Агнес закричали в один голос.

Однако Кристер Вик оказался проворнее Манфреда. Он ухватился за палку и с ошеломляющей легкостью вырвал ее из рук разъяренного Ульссона. Затем он с леденящим спокойствием оглядел опасную палку и заметил:

— Еще одна редкая вещица, насколько я вижу. Настоящий горный топорик 1751 года изготовления. Да, в то время люди были правы, когда брали с собой орудие защиты, отправляясь в лес. Но теперь, двести лет спустя, это вряд ли необходимо.

— Дайте сюда палку, — прорычал Манфред. И тут впервые за пятнадцать лет в этой комнате раздался голос Эрланда Хека.

— Она принадлежит мне. Спасибо!

Он принял ее из рук Кристера, окинул мимолетным взглядом и повесил на спинку стула. Манфред снова набрал в легкие воздуха и проревел:

— Какого черта…

— Я предлагаю всем сесть, — сказал Кристер. — И если господин Ульссон еще не понял, то хочу подчеркнуть, что это я пригласил господина Хека прийти сюда.

Воцарилась мертвая тишина. Манфред уселся в полной растерянности. Эрланд нашел себе плетеный стул у него за спиной чуть наискосок.

Полосатый котенок подкрался и стал слизывать сливки с ковра. А Кристер Вик уставился на трещину в потолке, словно пытаясь разгадать все ее тайны.

Внезапно Лаге Линдвалль выпалил:

— Если это полицейский допрос…

Первые слова он проговорил с запалом не меньше, чем у тестя, но вдруг смешался и так и не закончил фразу.

Наконец заговорил Кристер Вик.

— Полицейский допрос? И да, и нет. Я выступаю здесь в качестве частного лица. Пока что. Но мне нужно не больше часа, чтобы государственная полиция из Эребру оказалась здесь. Эрланд Хёк не потребовал официального пересмотра дела — пока что. Но…

Дерзкий Манфред Ульссон вдруг утратил всю свою дерзость. Он словно бы усох и стал еще больше походить на скелет. И голос его звучал совсем глухо, словно исчерпав все запасы, когда он растерянно спросил:

— Пересмотр дела? Но… но ведь прошло столько лет. Он был осужден, отбыл наказание и уже давно вышел на волю. Разве теперь можно что-то изменить?

Он избегал смотреть на Эрланда, он говорил о нем, как об отсутствующем и обращался только к Кристеру, который тут же парировал:

— Суд мог принять неверное решение. К счастью, это случается нечасто, но все-таки может случиться. Особенно если свидетели дали заведомо ложные показания.

Это было страшное обвинение, брошенное в лицо тем, кто был главным свидетелем на этом процессе. Но еще страшнее было то, что ни один из них не произнес ни слова, не сделал даже попытки возразить. Они сидели неподвижно, беспокойно дыша, бледные и парализованные, и молчали, молчали.

— Эрланд Хёк, — продолжал Кристер, — подозревает, что не все в этом деле выяснено до конца. Моя задача — помочь ему подтвердить свои подозрения или опровергнуть их. Чем охотнее вы пойдете мне навстречу, тем быстрее и безболезненнее мы достигнем нашей цели.

— А потом? — прошептала Лидия. — Что будет потом?

Кристер не ответил ей. Он провел рукой полбу, достал свою трубку и принялся ее набивать.

— Пара моментов в этом деле интересует меня прежде всего. Во-первых, все, что касается ружья. Насколько я знаю, это была двустволка.

Понять, что чувствует в этой ситуации Эрланд Хёк, было невозможно. Было ли ему тяжело вновь отвечать на сыплющиеся, как град, вопросы о том несчастном воскресном вечере, который перевернул всю его жизнь, беспощадно отняв у него его работу, его женщину, его свободу? Скрывалась ли за его вежливой неподвижной маской душевная мука? Или он наслаждался, видя испуг и растерянность других? Так или иначе, его лицо с глубокими морщинами и загадочными серо-голубыми глазами абсолютно ничего не выражало.

— Да, это было двуствольное охотничье ружье двенадцатого калибра.

— Вы всегда носили с собой ружье, когда ходили по лесу?

— Не всегда, но очень часто в сезон охоты. В то воскресенье как раз только что разрешили отстрел вальдшнепов, и я собирался на обратном пути спуститься к Змеиному Озеру. Их обычно было много вокруг озера, на границе хвойного и лиственного леса. Но охоты не получилось.

— Ружье было, разумеется, заряжено?

— Да, оно было заряжено дробью. По патрону в каждом стволе.

— Где вы поставили ружье, когда вошли в ваш дом на Черном Склоне?

— В кухне, сразу возле двери.

— До него легко мог дотянуться вошедший с крыльца… или тот, кто находился в комнате?

Агнес издала полу сдавленный крик и уставилась, непроизвольно открыв ярко-красный рот, на следователя, который подбирался к трагическим событиям совсем под другим, неожиданным углом зрения. Лаге, в свою очередь, уставился на нее, пока она, словно очнувшись, не закрыла рот и не отвела глаза.

— Да, — ответил Эрланд. — Там оно и стояло.

— Где вы находились, когда очнулись с ружьем в руке?

— В противоположном углу кухни, дальнем от двери.

— Где лежало тело Роберта Ульссона?

— Примерно посреди комнаты.

— Между вами и дверью?

— Да.

Теперь в диалог неуверенно вступил Лаге Линдвалль.

— Но ведь все это еще не доказывает…

— Я вроде бы не давал понять, что это что-либо доказывает, — отрезал Кристер. — И я попрошу меня не прерывать.

Веснушчатое лицо Лаге покраснело, а Кристер продолжал:

— Было ли установлено, в каком направлении относительно комнаты был произведен выстрел?

— Нет. Только то, что он был произведен с близкого расстояния, не больше двух метров. Поэтому действие оказалось таким сильным. На таком коротком расстоянии дробь не рассеивается, а бьет, как снаряд.

Этот равнодушный голос был невыносимее любого эмоционального взрыва, любой истерики. Лидия нервно и автоматически вытирала мокрой салфеткой сливки со скатерти. Манфреду Ульссону, кажется, стало совсем не по себе. На какой-то миг я почти возненавидела Кристера. Неужели он забыл, что не кто-нибудь, а их собственный сын лежал там, в избушке с простреленным животом?

Нет, он этого не забыл. Но он не забыл также, что человек, который, возможно, невиновен, был сурово наказан за преступление, которое совершил кто-то другой.

Кто-то из этих четверых за перепачканным столом?

— Нет никаких сомнений в том, что было использовано именно ваше ружье?

Эрланд почти незаметно покачал головой.

— В одном стволе не было патрона.

— Я исхожу из того, что ружье было на предохранителе, когда вы поставили его к стене?

— Да, разумеется.

— Но вы опытный охотник. Могли вы, находясь в полубессознательном состоянии, подтянуть к себе ружье, снять его с предохранителя и выстрелить?

— Да, разумеется, — снова подтвердил Эрланд. — Я мог также выстрелить до того, как потерял сознание. Потеря сознания могла наступить не сразу после удара, а как следствие шока. Так говорилось в суде, и я не могу этого отрицать. В этом месте моя память дает осечку.

— До какого момента вы помните события? Вы помните, как Агнес Ульссон убежала, чтобы позвать на помощь?

— Нет. Она стояла у дверей и умоляла нас прекратить драку.

— Когда вы потом пришли в себя, она тоже была там?

— Нет… Во всяком случае, мне кажется, что нет.

— Что это ты мелешь, разрази меня гром? — прорычал Манфред и снова стал похож сам на себя. — «Во всяком случае, мне кажется, что нет». На суде ты клялся, что ты был совершенно один в лачуге, когда очухался. Кроме… кроме Роберта, конечно.

— Да, — невозмутимо ответил Эрланд. — Я больше ничего не помнил. Тоща.

Глухое тиканье напольных часов, казалось, эхом отдается в комнате.

— А… а что… сейчас? — выдавила из себя Агнес. Глаза ее забегали от страха.

— Я уже сказал — мне кажется, что тебя там не было. Ты, наверное, появилась потом вместе с Лаге.

— Наверное!

Это прозвучало, как крик о помощи.

— Агнес, возьми себя в руки! — вмешалась мать. — Нет причины для истерики. Успокой ее, Лаге.

Но когда Лаге положил ладонь на ее загорелый локоть, она оттолкнула его руку, так что браслеты зазвенели. Она резко дернула головой и выкрикнула, сама не зная, к кому она обращается — к Эрланду Хеку или Кристеру:

— В чем… в чем это вы меня пытаетесь обвинить? Вы не смеете утверждать, что это я…

— Я никого не обвиняю и ничего не утверждаю, — медленно проговорил Кристер. — Я хочу, чтобы ты ответила мне на один вопрос.

— Ка… какой?

Он оглядел ее с головы до ног, словно стараясь отметить каждую деталь ее внешности и каждый оттенок ее поведения и, разумеется, она, как и всякий на ее месте, разнервничалась еще больше.

— Ты умеешь обращаться с охотничьим ружьем?

На ее верхней губе выступили капельки пота. Ее взгляд отчаянно метался по комнате.

Секунда проходила за секундой, и поскольку она не делала никакой попытки ответить, за нее, наконец, ответила Лидия.

— На этот вопрос, — тяжело проговорила она, — комиссару может ответить любой житель этих мест. Агнес, в точности как и ее отец, умелый и опытный стрелок.

Прошлое

— Я не понимаю, — прогремел Манфред, вновь обретя силу своих голосовых связок, — какой от всего этого прок. Мы все знаем, что Роберта пристрелил этот негодяй Хёк, и весь разговор. Его застукали на месте преступления, с ружьем в руках, на котором были только его отпечатки пальцев и, помимо всего прочего, он и до того не раз набрасывался на Роберта.

— Вернее сказать, Роберт на него, — парировал Кристер Вик. — Не забывайте, что я лично знал Роберта. Он был невероятно вспыльчив, мог затеять ссору и с фонарным столбом. А вы сами разве не ругались с ним, так что щепки летели?

— Манфред, — беспокойно проговорила его жена, — подумай о своем давлении.

Этот призыв был очень своевременен, потому что лицо и лысина Манфреда уже стали неестественно красного цвета.

— Я?! Ругался с моим собственным сыном?!

Его возмущение было фальшивым, и логика заметно подкачала.

— Какое, черт подери, это может иметь отношение к его смерти? Меня не было в Черном Склоне в тот день, когда его убили.

— А где вы находились?

От вполне миролюбиво произнесенного вопроса Манфред буквально задохнулся. Единственное, что ему удалось выдавить из себя, так это поток ругательств. Кристер терпеливо повторил:

— Я спросил, где вы находились в тот час, когда это произошло.

Он повернулся к Эрланду:

— Насколько я помню, было установлено, что события произошли между десятью и одиннадцатью?

— Да. Более точно полиция не могла установить. Я мало в чем мог помочь, а Агнес и Лаге были слишком взбудоражены, чтобы смотреть на часы.

— Итак, с десяти до одиннадцати вечера. Ну? Я вас слушаю.

Тон Кристера сделался совсем жестким, теперь он не терпел промедлений и отговорок.

— Я… я шел домой в Плоский Холм. Я был наверху в деревне, навещал моих родителей. Я ушел от них без четверти десять, мать к тому времени уже легла спать. Я был здесь около одиннадцати.

— Да, это не оставляет времени на посещение Черного Склона. Конечно, если это правда.

— Пятнадцать лет назад в этом никто не усомнился, — снова начал распаляться Манфред.

— Тогда не было оснований в этом сомневаться. Тоща речь шла о довольно банальном деле, когда преступник по собственной воле признал свою вину. Что такое амнезия, да еще ретроградная, мало кто понимал. А я хочу знать, кто может подтвердить то, что вы сейчас сказали.

Он сделал ударение на слове «я», от чего вся фраза прозвучала неумолимо и грозно.

— Подтвердить? Столько лет спустя? Мои родители давно умерли, да и при жизни они жили скорее по солнцу, чем по часам. А здесь… дома никого не было, когда я пришел.

— Никого? В такой поздний час?

— Я пошла в лес искать Бьёрна-Эрика, — вставила Лидия, и было видно, что она огорчена, что не может помочь мужу. — Мальчику было одиннадцать лет, и ему запрещали бегать одному по вечерам. Но вы ведь знаете, что такое мальчишки. Он бегал на Змеиное Озеро удить рыбу, и совершенно забыл, что ему в понедельник в школу. Я, конечно, устроила ему взбучку, но потом пришел Наполеон и сообщил о несчастье, так что мне уже стало не до него.

— Наполеон? Когда он появился на сцене?

К этому моменту Агнес уже пришла в себя настолько, что смогла смотреть в глаза Кристеру и вести себя более или менее нормально.

— Он неожиданно появился наверху, в Черном Склоне так, как он всегда появляется.

— Когда?

— После… когда… когда мы с Лаге обнаружили, что… что…

Ей было тяжело говорить об этом. Но Кристер не отступал.

— Я так и не понял, где и каким образом ты повстречала Лаге.

— Мы с отцом жили тоща в Змеином Озере, — поспешил ей на выручку Лаге, но Кристер тут же перебил его.

— Я хочу услышать версию Агнес, — сказал он, и Лаге печально заморгал, как пес, которого прогнали обратно в угол.

Агнес попыталась выдать свою версию, но она говорила так неуверенно и постоянно запинаясь, что невольно возникла мысль о том, что она говорит неправду.

— Я… я боялась, что Роберт и… и… что они поубивают друг друга, а меня они не слушали, и тогда я побежала вниз в деревню, чтобы… чтобы позвать на помощь.

— Это очень далеко, — сухо заметил Кристер. — За это время они как раз и успели бы поубивать друг друга.

— Да… я понимаю. Это было очень глупо с моей стороны. Но я ничего не соображала. Я бежала по лесу и кричала… и внизу… в деревне…

Я вдруг поняла, что именно вызывало в ней такое нервное напряжение. Это был вовсе не страх перед Кристером и его неумолимыми вопросами, как мне показалось вначале. Это была полная невозможность как встретиться взглядом с Эрландом, так и избежать его взгляда. Куда бы она ни смотрела — на Кристера, на меня, на толстую муху, жужжащую на оконном стекле прямо перед ней, ее взгляд все равно утыкался в сутулую фигуру седого человека, который все время находился чуть в стороне от сидящих вокруг стола, но непонятным образом оставался при этом в самом центре происходящего.

— О чем я?.. Ах, да, внизу, в деревне я столкнулась с Лаге. Он… он не сразу понял, в чем дело, но пошел за мной наверх, и… там мы нашли Роберта, он был уже мертв, врачи потом сказали, что он умер от внутреннего кровоизлияния, а… а Эрланд сидел в углу на полу. Он… он посмотрел на нас такими безумными глазами и сказал… он сказал… Нет, я не могу. Я не могу!

Она начала судорожно всхлипывать.

— А ты? — Кристер уделил напоследок внимание Лаге. — Что ты можешь добавить?

Кресло заскрипело, когда тучная фигура неуклюже заерзала в нем.

— Ничего, в общем-то. Он полулежал в углу, прижимая к себе ружье, и когда я шагнул к нему, он проревел: «Не подходи, а то я пришью и тебя».

— Именно так?

— Что… что ты имеешь в виду?

— Он сказал именно так, слово в слово?

— Да. Да, я хорошо помню.

— Прошло пятнадцать лет. У тебя отличная память.

— Да, — сказал Лаге с неожиданной решительностью и глубочайшим презрением. — В отличие от некоторых.

В тот момент, когда Агнес, рыдая, выбежала из комнаты, котенок, который до сих пор спал под столом, словно тигр, сделал огромный прыжок на окно, пытаясь поймать муху, но промахнулся буквально на сантиметр и рухнул с подоконника, потянув за собой два горшка с голубыми фиалками И красную бегонию. В образовавшейся суматохе все мужчины удалились — Эрланд незаметно, Лаге более шумно, Кристер пошел с хозяином дома, чтобы позвонить от него по телефону.

Я помогла Лидии подмести землю и осколки горшков и вынести в кухню пострадавшие цветы. Потом я уселась на деревянную скамью в этой огромной старомодной кухне. Лидия дрожащей рукой пригладила расчесанные на прямой пробор волосы, и я с испугом увидела, что по ее добрым морщинистым щекам текут слезы.

— Как это все, должно быть, ужасно, — неуклюже проговорила я, — когда приходится снова ворошить прошлое и переживать все заново.

— Прошлое? — переспросила она и вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Ах, если бы это было прошлое. Если бы это было прошлое…

Кристер, мелькнуло у меня в мозгу, воспользовался бы этим случаем, чтобы выжать из нее дополнительные сведения. Я не в состоянии этого сделать. Но я и не в состоянии отвлечься от того, о чем только что говорилось в гостиной.

— Роберт был вашим старшим сыном? — спросила я.

— Да. Да… был, — она, кажется, не имела ничего против разговора о нем. — Он на семь лет старше Агнес. Ему было двадцать восемь, когда он погиб. Он был неглупый и работящий парень, похож на Агнес и лицом, и характером тоже в какой-то мере. И на Манфреда очень похож — буквально один к одному. Они все трое люди одного сорта, веселые, шумные, говорливые, не такие тихие и углубленные в себя, как я и младшенький. Он легко заводил себе друзей, но и врагов тоже очень легко наживал, потому что был упрям и спесив и не терпел, чтобы с ним спорили. Но хуже всего, когда он напивался — тут он становился и вовсе необузданным, а поскольку он был еще и силен, как великан, большинство боялось с ним связываться, когда он был пьян.

— А Эрланд Хёк не боялся?

— Нет, Эрланд Хёк не боялся, к несчастью для них обоих. Все началось с каких-то дел, связанных с продажей леса. У Эрланда, наверное, было указание от компании, где он работал, скупать и бревна, и лес. А поскольку наши земли как клин вонзаются во владения компании, он вовсю старался убедить Манфреда их продать. Однако он, видать, переусердствовал, потому что муж уперся, а Роберт и вовсе обозлился, так как он только что немного поправил дела на нашей лесопилке. Но у нас по-прежнему оставались огромные долги, а Эрланд знал это и хотел этим воспользоваться.

Котенок бросил гоняться за злополучной мухой и, мурлыча, свернулся на коленях у Лидии. Она нежно почесала его по белой шейке и грудке.

— Ясное дело, стало еще хуже, когда мужчины вдруг узнали, что Агнес у них за спиной встречается с новым управляющим компании. Манфред так бушевал — я боялась, что он попросту вздует девочку, хотя она была уже совсем взрослая. Но Агнес не тот человек, которому можно указывать, и мы все подозревали, что она стала еще чаще тайком встречаться с Эрландом. А я в глубине души ничего не имела против, потому что я, как и все женщины, считаю, что куда важнее, кого выбираешь себе в мужья, чем с кем имеешь дела. А потом, мне нравился Эрланд Хёк.

Она посмотрела на меня с тем выражением мудрой покорности, которое я отметила у нее еще в первый день нашего знакомства.

— И он мне нравится до сих пор. Мне бы очень хотелось, чтобы это было не так…

Эти ее слова преследовали меня весь вечер — пока Кристер перегонял машину по ямам и ухабам проселочной дороги, пока я мыла и укладывала загорелого и усталого Юнаса, пока я пыталась догадаться, о чем думает комиссар криминальной полиции, молча дымя своей трубкой. В конце концов я накинула плащ — жара и яркое солнце уже сменилось предгрозовой духотой, а горизонт затянулся все сгущающимися черными тучами — и пошла прогуляться, чтобы развеять мрачные мысли и какое-то непонятное беспокойство. Я перешла через деревянный мост над горным ручьем, отыскала тропинку, которая шла вдоль берега и подумала, что она, должно быть, ведет к тому самому Змеиному Озеру, о котором столько говорилось. Мне ужасно захотелось сходить туда, и я энергично зашагала в глубь леса. Местность резко спускалась вниз, тропинка петляла среди густых, заслоняющих небо сосен, и было непонятно, от чего весь лес окутан серым жидким полумраком. Неужели уже начинает смеркаться? Или это надвигается гроза?

Я остановилась в нерешительности. Может быть, все же разумнее вернуться домой?

Но озеро было где-то совсем неподалеку. Еще несколько изгибов тропинки, и я увижу его, потому что черновато-зеленая хвойная растительность уже сменилась яркой зеленью лиственных деревьев, и комары, которые раньше не досаждали мне, вдруг начали атаковать. Я прибавила шагу и достигла, наконец, точки, с которой могла полюбоваться колдовским, уже почти черным в сумерках горным озером. Вернее, я могла бы полюбоваться им. Но я вдруг забыла о красоте открывшегося передо мной вида, о жужжании комаров — я видела и слышала только этих двоих, стоящих внизу на узком берегу.

Ее красное платье резко выделялось на фоне темной воды. Она была возбуждена до такой степени, что, казалось, еще немного и она не выдержит.

— Господи, зачем, зачем ты вернулся?

Хотя он говорил совсем тихо, каждый звук врезался в меня, четко и беспощадно.

— Что скажет об этом твой супруг?

— О… о чем?

— О том, что ты встречаешься в лесу с этим злосчастным Эрландом Хеком, с этим убийцей Эрландом Хеком…

— Эрланд, не издевайся. У нас нет времени…

— Я не издеваюсь. Наоборот, мне очень интересно знать, что скажет Лаге.

— Он ничего не скажет. Ты прекрасно понимаешь, что я не сказала ему — и не собираюсь ему об этом говорить.

— Мне всегда казалось, что идеальный брак — это когда мужу и жене не приходится скрывать что-либо друг от друга.

— Прекрати, я прошу тебя…

Она, должно быть, прочла в его глазах нечто такое, что я не могла разглядеть, потому что она отшатнулась, поскользнулась на мокром камне у края воды и упала бы, если бы он не схватил ее за плечо и не поставил на ноги.

— Все те же дурацкие туфли, в которых ты всегда ходила. Ты никогда не повзрослеешь.

— Ты сказал… сейчас… что… что ты имея в виду?

— Ситуация такова, что скорее я должен задавать тебе вопросы. Почему ты назначила мне эту встречу? Что ты хотела?

— Я… Да, я хотела… о, я хотела…

Она зарыдала. Не так нервно и истерично, как во время допроса в Плоском Склоне, а горько и безнадежно.

— Ну? Если ты ничего не можешь сказать, то я хочу задать тебе еще три вопроса.

Серебристая рыбка выпрыгнула на мгновение из воды и плюхнулась обратно, пустив по гладкой поверхности концентрические круги.

— Тогда… до того, как все это случилось, ты любила меня?

— Да, — всхлипнула она. — Я… я никогда никого не любила, кроме тебя.

Он стоял перед ней все в той же позе — чуть согнувшись вперед, весь в сером, и голос его звучал все так же.

— когда ты свидетельствовала в суде против меня, ты была уверена в том, что я виновен?

Наступила полнейшая тишина. Даже ее плач внезапно оборвался, так и не достигнув своей высшей точки.

Голос его звучал устало, когда он задал третий вопрос, судя по всему, куда более безобидный, чем два предыдущих:

— Агнес, почему ты вышла замуж за Лаге?

Она снова отшатнулась от него, крича испуганно:

— Ты… ты…

Повернулась и пошла, скользя и спотыкаясь, прочь от него.

Он стоял неподвижно и смотрел ей вслед.

Настоящее

Гроза так и не собралась, но воскресенье было облачным и неуютным, а около полудня стал моросить дождь — мелкий, холодный, нудный дождь, который совершенно неуместен, когда ты проводишь летний отпуск в деревне. Ко всему прочему, Юнас проснулся с капризами и с насморком, так что я не решилась ни взять его с собой в Скуга, ни оставить одного с Ниной. В результате Кристеру пришлось ехать без меня, когда он после завтрака отправился в более обжитые места, видимо, чтобы позвонить в Глиндебурн, а также всевозможным криминалистам и просто частным лицам, которые могли бы дать ему информацию об убийстве пятнадцатилетней давности. Я даже удивилась, что у меня не возникло никаких ассоциаций, когда Эйе и Кристер впервые упомянули эти необычные названия хуторов — Черный Склон и Змеиное Озеро, ведь газеты в свое время наверняка посвящали целые страницы самой трагедии и судебному процессу. Но в то время я еще не была знакома с Кристером, и меня, как и папу, совершенно не интересовали жуткие истории и загадочные убийства.

Нина напевала радостные песни, в основном про любовь, под аккомпанемент дождя и звона посуды. В середине одной из них она вдруг проговорила со счастливой улыбкой:

— Он говорит, что я замечательно пою.

— Это сущая правда.

Однако мой комплимент остался незамеченным, поскольку она в течение этих двух дней уже дошла до той стадии, когда мнение только одного-единственного человека имеет значение.

— А знаешь, — продолжала она доверчиво, — он удивительно музыкален. Он учился музыке сам, совершенно самостоятельно, и он много сочиняет: баллады, песни, фортепьянные пьесы, скоро он закончит сонату, а потом обещал написать стихотворение, сочинить к нему мелодию и посвятить мне.

— Если ему удалось сочинить хоть одну песенку на этом ужасном пианино, которое стоит у них в Плоском Холме, то он просто гений. Но объясни мне, почему он не пойдет учиться, вместо того чтобы так бесполезно болтаться дома?

— Ох, я сто раз говорила ему об этом, но это безнадежно. Он абсолютно не верит в свои силы и свой талант. Он как будто боится людей, боится уехать отсюда, всего боится. Ах, Пак, если бы ты поговорила с ним, приободрила его и вообще…

Мои уши ничего не улавливали за шумом дождя, но у Нины был куда более четкий слух.

— Это его мотоцикл. Пак, дорогая, поговори с ним, пока я уложу Юнаса и расскажу ему на ночь сказку…

— Он будет очень огорчен, — крикнула я ей вслед, имея в виду совсем не Юнаса.

Но Нина заперла дверь в комнату Юнаса изнутри, и мы с Бьёрном-Эриком, хотели того или нет, оказались предоставлены друг другу.

Он снял на крыльце сапоги, вошел, мягко ступая, в одних носках, уселся на краешек стула и почти в отчаянии провел рукой по своей светлой шевелюре. Глаза у него были синие-синие, как у матери, и я с завистью отметила, что у него пушистые и очень длинные ресницы. Он был бы и вовсе похож на девушку, не будь он таким высоким и жилистым.

Я пообещала, что Нина скоро появится, поставила на стол лимонад и печенье и взялась за свое сомнительное поручение.

— Нина очень рада, что ты можешь составить ей компанию. А иначе здесь в лесах было бы совсем одиноко и скучно, особенно в такую ужасную погоду.

Он сказал, что дождь действительно зарядил надолго и что с запада надвигается область низкого давления, так что перемен в погоде не предвидится.

— Тебе не хочется уехать отсюда? Ведь Плоский Холм — тоже довольно изолированное место.

— Н-нет. Мне нравится здесь.

— Ты никогда не мечтал уехать в Стокгольм?

— Нет, — ответил он испуганно. — Я терпеть не могу толчею. Я больше всего люблю быть один, ходить один по лесу. Мне никто не нужен.

Однако это заявление прозвучало весьма неубедительно, поскольку он все время косился на дверь детской.

— Нина говорит, что ты очень музыкален. Ты не хотел бы слушать музыку, бывать на концертах и операх? Ведь по радио это совсем не то.

Он вдруг покраснел.

— Да, хотел бы, конечно. Иногда. Когда я был маленьким…

Он вдруг замолчал, и я осторожно вставила:

— Так что, когда ты был маленьким? Ты мечтал уехать? Посвятить себя музыке?

— Это были всего лишь мечты, — проговорил он. Взгляд его затуманился и стал печальным, он словно смотрел куда-то вдаль. — Я мечтал стать пианистом-исполнителем или дирижером. Но для этого нужно куда больше таланта, чем у меня.

— И куда больше настойчивости.

Это едкое замечание заставило его вздрогнуть. Он посмотрел на меня смущенно, но без обиды.

— Да, — сказал он просто. — Если она у меня когда-нибудь и была, то вся улетучилась.

С секунду я колебалась.

— С того вечера пятнадцать лет назад, когда был убит твой брат Роберт?

Едва произнеся это, я тут же пожалела. Он был совершенно не готов к удару, и мои слова ввели его в состояние шока. Он задрожал всем телом, лицо стало желто-зеленым, так что я испугалась, как бы он снова не грохнулся в обморок. Он не произнес ни слова и только дрожал, как от сильного мороза. Я погладила его по руке и пробормотала извиняющим тоном:

— Прости меня, Бьёрн-Эрик. Я не хотела. Но, может быть, тебе станет легче, если ты расскажешь кому-нибудь, что так пугает тебя в связи со смертью Роберта? Не мне, конечно, но, может быть, Кристеру Вику или Нине…

Он вытаращил на меня глаза, как будто я сошла с ума. Вскочив со стула, он в панике кинулся прочь от меня, к двери. Там он столкнулся с Эрландом Хеком с таким грохотом, что Нина испуганно выглянула из детской. Она махнула ему рукой, чтобы он зашел к ней и Юнасу, и он рванулся туда, как загнанный заяц.

Эрланд остановился у порога. С его дождевика ручьями стекала вода, и скоро на полу образовалась лужа.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Я кивнула в сторону детской.

— Еще один, — лаконично проговорила я. — Еще один, который что-то знает.

— Бьёрн-Эрик? Что он может знать? Ведь он тогда был еще совсем ребенком.

— Он, во всяком случае, до смерти перепуган. Лидия боится, Манфред бесится, Лаге нервничает, но Бьёрн-Эрик и Агнес — они до смерти напуганы.

— Да, — сказал он задумчиво. — Я должен как можно скорее узнать, почему это так.

Я процитировала Лидию:

— А потом? Что будет потом?

— Потом я уеду… и постараюсь, наконец, забыть.

— А если окажется, что на самом деле кто-то другой совершил то, за что ты отсидел в тюрьме — как ты это воспримешь? Как радость и облегчение или как потребность отомстить тому, кто причинил тебе так много зла?

— Я не могу ответить тебе, Пак. Это зависит… от разных причин.

— От чего это зависит? От того, кто это?

— Да, отчасти… И потом… радость — это чувство, для которого в моей жизни уже нет места. Хотя, конечно, хорошо было бы перестать думать об этом, перестать сомневаться, мучиться от всяких отвратительных навязчивых видений.

— Ты не хочешь зайти?

— Нет, спасибо, я слишком мокрый. Я только хотел переговорить с комиссаром Виком.

Я сказала, что Кристер уехал, и обещала передать ему, когда вернется, что Эрланд хотел его видеть.

Наступил вечер, а Кристер все не возвращался. До девяти вечера дождь лил беспрерывно. К этому времени Юнас уже заснул, Бьёрн-Эрик уехал на своем мотоцикле. Нина вымыла голову дождевой водой, а я обзавелась головной болью, очень смахивающей на мигрень. Нина, которая сушила свои светлые волосы у плиты, посоветовала мне подышать свежим воздухом, чтобы избавиться от мигрени, и я, послушав ее совета, облачилась в дождевик и резиновые сапоги и вышла прогуляться.

Тучи висели так низко, что казалось, они опираются о верхушки старых кленов. Стояла исключительно тихая погода. Однако, хотя трава и листья были мокрыми, и в воздухе повис запах земли и мокрой сирени, не было того ощущения свежести и прохлады, какое обычно бывает после летнего дождя. Воздух казался тяжелым и душным.

Я прошлась по хутору, избегая самых обветшалых домов, однако двор Ульссонов притягивал меня к себе. Впрочем, Эрланда не было ни в доме, ни под шишковатыми вишнями и яблонями в саду. На лужайке перед скотным двором лежала насквозь проржавевшая молотилка, борона и другие землевладельческие орудия. Неподалеку стоял чурбан, на котором рубили дрова, словно ожидал в любую минуту, что снова сгодится в дело. Все это создавало своеобразную атмосферу этой заброшенной деревни — не менее волнующую и мистическую, чем сам интерьер дома.

Я пришла в восторг от ромашек, растущих за пустым скотным двором. Конечно, они казались совсем не такими яркими, как позавчера, когда вовсю светило солнце, но все же радовали глаз в этот пасмурный вечер. А сколько их тут было! Я долго успокаивала свою совесть, воспитанную папой и, стало быть, неумолимо твердую, и потихоньку решила для себя, что этот красочный склон прекрасно переживет без природоохранных правил.

Я подумала о том, сколько мне пришлось бы заплатить за их родственников в цветочном магазине в Стокгольме и стала бережно собирать роскошные цветы.

Незаметно я спускалась все ниже и ниже по склону. Подо мной лежал коричневый овал холодного ключа, над водою повис вечерний туман, то сгущающийся, то редеющий. Я была так поглощена его созерцанием, что не сразу почувствовала, как наступила на что-то жесткое и скользкое, лежащее в траве.

Я наклонилась вперед, похолодела, приняв палку за змею, потом поняла, что ошиблась и с удивлением подняла с земли палку-топорик Манфреда Ульссона или, вернее, Эрланда Хека.

Палка была массивная и тяжелая и уже сама по себе являлась опасным оружием. Еще более опасной ее делал маленький, но остро заточенный топорик, насаженный на один конец в качестве ручки. Металлическая поверхность, отполированная ладонями многих поколений владельцев, поблескивала медью. На ней были выгравированы две перекрещенные стрелы, цветок с четырьмя лепестками, корона и надпись «А-о 1751». Я хотела попробовать пальцем остроту лезвия, когда в глаза мне бросились волоски застрявшие в металлической зазубрине.

Волосы и что-то темное и липкое. Кровь?

Я уронила палку и букет ромашек, и они покатились вниз по склону. На секунду мне показалось, что ужасный топорик упадет в воду и утонет, но он застрял в ветвях куста и повис в двух метрах от воды.

Я тут же поняла, что не должна так его оставлять. Я боялась думать о том, для чего он был использован; я знала только, что Кристер никогда не простил бы мне, если бы я уронила его в пруд.

Мокрая трава скользила у меня под ногами, когда я неловко спускалась к небольшому кусту. Я достала из него топорик и уперлась им в землю, чтобы не соскользнуть дальше, невольно залюбовавшись этим тихим прозрачно-коричневым прудом.

Для меня это был именно пруд, а не ключ и не родник, он имел десяток метров в диаметре, а по берегам зарос водяными растениями. Здесь, наверное, женщины, жившие на хуторе, стирали белье, девушки разглядывали свое отражение в воде, а мальчики освежались в жаркие летние дни.

Но с той стороны, где я стояла, склон, резко обрывающийся в воду, был предательски крут. Здесь легко было упасть и… и…

Я, должно быть, долго стояла так, глядя в воду, прежде чем осознала, на что же я смотрю.

Зеленые растения, коричневая вода, которая в середине пруда становилась непроницаемо черной. А среди растений, возле самого склона, покрытого сплошным ковром ромашек, в темной глубине пруда виднелось нечто светлое.

Нечто чужеродное в этой черноте.

Нечто светлое и блестящее.

Рука и запястье.

Браслеты. Золотые цепочки и монеты.

Топорик

Эрланд говорит мне, что мой крик был слышен на весь хутор. Я стою неподвижно, пока он сбегает вниз по склону. Он уже возле меня, а я все еще не могу выговорить ни слова.

Я показываю ручкой топорика на тот жуткий предмет, который лежит на дне пруда.

А затем мне становится стыдно. Потому что, когда находишь человеческое тело в воде, надо не стоять на месте, крича во весь голос, а делать так, как Эрланд — залезть в воду, вытащить безжизненное тело, отнести его наверх в дом и начать отчаянно делать искусственное дыхание. Но я, все это время сжимая рукоятку топорика, с горечью понимала, что она уже никогда не оживет.

Наконец он сдается. Он зажигает несколько свечей и оглядывает ее в их неровном свете.

На ней поверх кремового костюма накинут поплиновый плащ. Одной туфли не хватает, вторая на месте — белая, со средним скошенным каблуком. Глаза закрыты, лицо с широкими скулами приобрело восковой оттенок.

Лицо мужчины, склонившегося над ней, кажется почти таким же бледным. Он осторожно убирает с ее лба мокрую прилипшую прядь черных волос и вдруг восклицает:

— Смотри… у нее рана на виске! Разодранные края и осколки кости… Это был очень сильный удар… Но возле родника нет камней, о которые она могла бы удариться. Странно…

Я, по-прежнему не говоря ни слова, протягиваю к свету свечи топорик. Я с самого начала держала его вверх ногами за палку, а не за ручку, и, хотя он прокатился по мокрой траве, черные волосы, застрявшие в верхней зазубрине, остались на месте.

— Мой топор, — произносит он странным тоном, в котором слышится горечь. Он берет меня за плечи и выводит на лестницу.

— Я слышал шум мотора минут десять назад — это, должно быть, вернулся комиссар Вик. Оставайся здесь, а я пойду за ним.

— Я бы лучше сама…

— Нет, Пак. Это не совсем… не совсем уместно.

«Не совсем уместно, — тупо рассуждаю я, шагая вдоль стен, за которыми лежит мертвое тело, и дрожа, не то от холода, не то от чего-то другого. — Почему? Потому, что он был когда-то влюблен в Агнес Линдвалль? Потому, что топорик принадлежит ему? Потому, что опять обвинят его?..»

Я начинаю дрожать еще больше, когда он быстрым шагом возвращается вместе с Кристером. Кристер дает нам в руки по сильному фонарику и увлекает нас вслед за собой в эту ужасную комнату с ее мокрым и неподвижным гостем.

— Светите прямо на нее, — командует он.

Фонарик в руках у Эрланда бросает световой круг на ее ноги, руки, голову. Я цепляюсь взглядом за книжную полку, обнаруживаю экземпляр «Цветов вереска» Топелиуса и «Сагу о Фритьофе» Тегнера[12], получаю замечание от Кристера за то, что луч моего фонарика светит не туда, куда надо, и не могу не смотреть, как его пальцы, ощупывающие ее голову, находят то, что он ищет, среди мокрых прядей волос.

— Да, — подтверждает он. — Вот она — рана в левом виске. Задета не только кожа, но и сама кость. Дай сюда топорик, Пак.

Он подносит заостренный конец топорика к ране — становится очевидно, что они подходят друг к другу. Мне приходится рассказывать все по порядку, как я пошла собирать ромашки, как я наступила на палку, как я обнаружила труп на дне родника.

Его холодные голубые глаза смотрят строго.

— Нам ни к чему дожидаться судебно-медицинского освидетельствования. Агнес Линдвалль мертва, на черепе у нее рана, которую она не могла нанести себе сама, несколько волосинок, которые по всей вероятности принадлежат ей, застряли на острие топора.

— Еще одно убийство, — говорит Эрланд все тем же горьким и мрачным тоном. — Еще одно убийство, в котором я виноват.

Кристер пристально смотрит ему в лицо.

— Убийство? Вы, как ни кто, должны знать юридическую разницу между непреднамеренным и умышленным убийством.

— Нападение на Агнес было тщательно спланировано, — произносит Эрланд. — Этот топорик, мой топорик, был не случайно избран орудием убийства. И он не сам пришел сюда с Плоского Холма.

— С Плоского Холма? Но ведь Манфред Ульссон отдал его вам вчера вечером. Разве вы не забрали его с собой?

Эрланд был решителен и невозмутимо спокоен.

— Его отдал мне не Манфред Ульссон, а комиссар. Я повесил его на спинку стула и забыл, когда собрался уходить. Я был занят куда более серьезными вещами, чем старый никому не нужный топорик.

Правда ли это? Я закрываю глаза и отчетливо вспоминаю, как черная палка висит на спинке стула. Но что стало с ней потом? Почему я не могу вспомнить, взял ли Эрланд ее с собой, когда уходил из гостиной Ульссонов? По той простой причине, что я в тот момент стояла на четвереньках под окном и помогала Лидии собирать черепки горшков и оборванные цветы. Но кто-нибудь другой наверняка обратил внимание на него и злополучную палку. Не станет же он врать, если вокруг него было в тот момент столько свидетелей.

Кристер рассеянно берет у него из рук фонарик и направляет свет ему в лицо. В этом резком освещении лицо кажется замкнутым и напряженным, губы крепко сжаты, в глазницах лежат тени — как маска, думаю я. Как посмертная маска.

— Вы встречались с Агнес с тех пор, как расстались с ней вчера в Плоском Холме?

У меня потеют ладони. Это испытание. Он не знает о том, что у их встречи на берегу Змеиного Озера был зритель и слушатель, он может просто-напросто сказать «нет», он просто должен это сделать, если у него остался инстинкт самосохранения.

Но он отвечает:

— Да. Она послала Наполеона передать мне, что хочет поговорить со мной. Однако у него свой особый способ передачи сообщений, так что я не совсем понял, о чем речь. Во всяком случае, он говорил что-то о Змеином Озере, и я решил прогуляться туда.

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Где-то около девяти часов.

— И что ей было нужно от вас?

— Этого я так и не смог себе уяснить.

— Что вы имеете в виду?

— То, что я сказал. Она ушла, так ничего мне не сообщив.

— Ушла? Почему? Вы поссорились?

— Не-ет. Я больше не ссорюсь с людьми. Для этого нужно интересоваться ими, испытывать чувства, которые этих людей могут задеть.

— Вы утверждаете, что не испытывали никаких — ни положительных, ни отрицательных — чувств к этой женщине?

Он переводит свет фонарика, на минуту освещая Агнес — ее бледное, как воск, лицо, ее волосы, с которых стекает вода. Эрланд молчит, ничего не отвечая, и тоща он продолжает:

— В таком случае, Эрланд Хек, я берусь утверждать, что вы лжете себе самому и нам с Пак. И вы не можете рассчитывать, что я смогу помочь вам, если будете по-прежнему строить из себя этакого сфинкса в том, что касается ваших отношений с теми, кто сыграл свою роль в вашей драме.

Ему, наконец, удалось вывести Эрланда из оцепенения. Низкий тихий голос прерывается, когда он произносит:

— Помочь мне? Вы… действительно… действительно хотите…? Несмотря на все это?

Его безнадежный жест охватывает мертвое тело, топорик, лужи на полу — все это разом.

Кристер накрывает тело Агнес одеялом и кивает:

— Разумеется. Теперь — более, чем когда бы то ни было. Но прежде всего мы должны вызвать врача и кое-кого из криминальной полиции города Эребру.

Мы как раз собираемся выйти в сумрак облачной и ненормальной теплой ночи, когда появляется Наполеон и проскальзывает в дверь, словно маленький тролль.

— Тут кто-то кричал так, что кровь застыла в жилах. И было непонятно, откуда доносится крик. Но потом с ульссоновского двора запахло трупом, и я вынужден был прийти сюда.

— Но ведь мы достали ее из воды меньше часа назад, — протестую я. — Она… она никак не может пахнуть.

— когда Наполеон говорит, что запахло трупом, — вполголоса поясняет Эрланд, — не надо понимать это буквально. У него чутье на такие вещи. Это скорее из области психики, чем физиологии.

Я вновь начинаю дрожать и заикаться.

— Ты… не хочешь же ты сказать, что… что…

Между тем странный старичок кивает на серое одеяло и бормочет:

— Да-да, этого можно было ожидать. Она всегда была хороша собой. Но спесивая и корыстная, как и ее отец, и больше всего она любила, чтобы другие плясали под ее дудку. Но под конец ей самой пришлось плясать, и танец получился невеселый, это уж точно, да и конец у него уж больно страшный.

Он косится на Кристера и спрашивает с нескрываемым любопытством:

— Как она умерла? Ее застрелили?

— Она утонула, — уклончиво отвечает Кристер, раздраженный его смутными намеками. — Разве вы не могли и этого предвидеть?

Но Наполеон не реагирует на иронию, и никакой дополнительной информации он не дает. В конце концов ему поручают то единственное дело, которое он все время берет на себя и всегда исправно и с ребяческой готовностью выполняет — передать сообщение. Кристер пишет несколько строк на листе из своего блокнота и к тому же вдалбливает ему:

— Скажи только, что здесь наверху случилось несчастье и чтобы он позвонил и вызвал машину «скорой помощи». Ты все понял?

Наполеон убегает.

— А полиция? — спрашивает Эрланд. — Он не должен был попросить их вызвать полицию?

— Лучше я сделаю это сам. Кроме того, осмотр места происшествия все равно можно будет произвести только на рассвете. Но я хотел бы взглянуть на этот склон, который спускается к роднику.

Я иду с ним и снова повторяю свою историю — про ромашки, про черную палку, про куст и мертвую руку в глубине пруда. И тут я начинаю плакать, я плачу и никак не могу остановиться — сперва, прижавшись к пальто Кристера, затем, поняв, что я ему мешаю работать, в полном одиночестве, в ночной темноте за пустынным скотным двором.

Проходит немало времени, прежде чем я осознаю, что рядом со мной стоит Эрланд Хёк. И во второй уже раз за этот вечер мне становится стыдно.

— Глупо с моей стороны так реветь. У тебя, наверное, в сто раз больше причин плакать…

— Жаль, что я не умею плакать. Я помню, что от этого обычно становилось легче.

Он говорит это серьезно, но он больше не кажется мне холодным и недоступным. Мне так о многом хотелось бы с ним поговорить, так многое волнует меня.

Скорбит ли он по Агнес? По-прежнему ли он влюблен в нее? Боится ли он того, что всех нас ожидает? Снова бесконечные допросы, снова подозрения против него, снова суд по делу об убийстве…

Не раскаивается ли он, что вообще вернулся сюда и попросил приехать Кристера Вика? Неутомимого Кристера, который не успокоится, пока не доведет до конца свою мрачную охоту, пока не окружит того или тех, кто виновен в трагических событиях в Черном Склоне и Змеином Озере…

Но человек, который стоит, прислонившись к стене хлева в полуметре от меня, который обращается со мной дружелюбно и с симпатией, к которому я тоже испытываю симпатию — он для меня по-прежнему чужак и незнакомец. Он закрыт для меня, и я не уверена, что вообще существуют ключи, которыми можно было бы открыть эту железную дверь.

Мы молча стоим, словно в почетном карауле, над трупом женщины, лежащей в молчаливом доме.

Тишина резко прерывается громкими возгласами, доносящимися с дороги. Голос Манфреда Ульссона несложно узнать. Судя по всему он находится в разгаре дискуссии, начатой, должно быть, еще от Плоского Холма. Также совершенно ясно, что он не встретил Наполеона и не получил трагического сообщения.

— Ставлю сто крон! Если ты прав, то получишь сотню. Но я в это не верю. Чтобы Агнес, наша Агнес, побежала в эти вонючие лачуги встречаться с этим… с этим…

Его изобретательность дает осечку, когда он пытается найти достаточно грубое ругательство, и его зять может, наконец, вставить реплику:

— Накануне праздника я сам приезжал за ней и увез ее отсюда, а сегодня вечером она сказала Лидии…

— Бабы! Разве можно полагаться на бабскую болтовню? Этот несносный полицейский так напугал Лидию, что у нее совсем не по делу разыгралась фантазия… Смотри, во всех окнах темно, ее здесь нет!

Мы с Эрландом подходим к лестнице, ведущей в дом, однако не только мы оказываемся там, потому что Манфред Ульссон вдруг выкрикивает:

— Эй, кто там? Не свети прямо в глаза, бесовское отродье!

— Агнес здесь, — сухо произносит комиссар криминальной полиции. — Вы можете войти и увидеть ее.

Он подает знак мне и Эрланду зайти в дом. За ними входят Лаге и Манфред. Я не хочу, но безропотно даю втолкнуть себя в дверь. Мне кажется, что Кристер поступает жестоко и отвратительно, когда он без всякого предупреждения откидывает одеяло, обнажая застывшее мертвое лицо.

И если он делает это для того, чтобы проверить их реакцию, то я не вижу, чтобы он что-либо выиграл от этого жуткого эксперимента.

Оба потрясены, парализованы. У Манфреда отвисает челюсть, как будто его самого настигла смерть, он наощупь ищет стул, не находит и опирается об угол стола. Лаге закрывает глаза, словно пытаясь отогнать галлюцинацию. Пот градом стекает по его веснушчатому лбу.

Но что все это доказывает? Один из них — отец убитой, другой — ее муж. Было бы скорее неестественно, если бы они реагировали иначе.

Наконец Лаге говорит едва слышно:

— Волосы… волосы мокрые. Она… утонула?

Кристер, словно не слыша вопроса, снова накрывает ее одеялом.

— Сейчас половина двенадцатого. когда она ушла из дому?

Лаге косится на тестя, но тот не в состоянии ответить.

— Она… я точно не знаю… она взяла машину и уехала… где-то окало семи. Она… она сказала Лещин, что…

Возникает томительная пауза, и Кристер понукает Лаге:

— Что она сказала?

Но Лаге в немом отчаянии качает головой. И тут Манфред разом приходит в себя и вытягивает вперед пожелтевший от табака указательный палец.

— Она сказала, что поедет сюда на хутор, чтобы поговорить с тобой, трижды проклятый убийца!

Эрланд Хек едва заметно вздрагивает. От страха? От удивления?

Кристер холодно продолжает:

— Итак, сна уехала из дому около семи. А любящий супруг и возмущенный отец ждут четыре часа, прежде чем отрядить экспедицию по спасению ее от морального падения.

— Но ведь мы не знали, — стал со слезами в голосе защищаться Лаге. — Лидия ничего нам не сказала, пока мы не начали шуметь, что уже поздно, а Агнес все нет.

Кристер небрежно переводит лучи обоих фонариков с места на место. Однако он избегает светить в утл позади себя, в тот угол, где стоит черная палка с металлическим наконечником, изготовленная в 1751 году и украшенная цветком, двумя стрелками и коротай. Внезапно он бросает все с той же старательно взвешенной небрежностью:

— Кто из вас взял топорик?

— Топорик? — Лаге печально моргает. — Ты же сам отдал его вчера Эрланд.

— Он повесил его на стул и забыл.

— Черта с два, разрази меня гром!

Рычание Манфреда заполняет собой комнату.

— Я-то как раз на это и рассчитывал. Но через две минуты после его ухода я заметил, что палки как не бывало. Я это точно знаю, потому что я специально вернулся, ища ее.

Лаге начинает моргать еще чаще в ярком свете фонарика.

— Это… это имеет какое-то значение? Потому что я могу подтвердить, что Эрланд держал топорик в руке, когда он прошел по двору Плоского Холма и свернул на дорогу, ведущую сюда на хутор.

Свидетель

Вся ситуация совершенно невыносима. Секунда проходит за секундой, ускользая прочь из нашей жизни, но мы не замечаем этого, мы стоим в душной комнате под низким потолком, а яркий неестественный свет карманных фонариков рисует на полу гротескные тени шести человек, которые все так неподвижны, что нет разницы между живыми и мертвыми.

Однако вряд ли Манфред Ульссон и Лаге Линдвалль до конца осознали смысл тога, что они только что сказали.

Или все наоборот? Может быть, они прекрасно все понимают, и поэтому один из них — или оба — умышленно произнесли несколько лживых фраз, которые снова должны отправить за решетку их недруга?

Они свидетельствуют против Эрланда. Показания двух безупречных граждан против убийцы… Кому, кому из них верить в такой ситуации?

— Хорошо, — говорит наконец Кристер. — Мы можем спросить кого-нибудь другого. Например, Пак.

Но я ничем не могу помочь.

И тут Манфред поднимает шум, крича что-то про топорики, про скрытничание и напускную таинственность, про то, что Агнес попросту утонула и что нужно вызвать врача из Лённстада или Скуга. Кристер обрывает этот словесный поток коротким замечанием:

— Ее убили. Кто-то ударил ее топориком и сбросил в родник.

— Кто-то? Кто-то? — стонет Манфред. — Это он, он! Кто вчера разгуливал с топориком в руке, кто заманил сюда сегодня девчонку, кому не впервой убивать людей?

Эрланд молча поворачивается на каблуке и выходит на лестницу. Кристер выталкивает всех остальных следом за ним.

— Достаточно обвинений, господин Ульссон. Есть такая пословица, что не стоит разбрасывать вокруг себя камни, когда живешь в стеклянном доме. Как бы там ни было, вести следствие — мое дело.

Я вряд ли могу до конца понять, до чего нелегким оказалось это дело. Чтобы действительно эффективно вести расследование, ему пришлось бы разорваться на несколько частей — один должен охранять тело, второй — место преступления, третий — поехать в Плоский Холм, позвонить оттуда в Эребру и позаботиться о бедной Лидии Ульссон, четвертый — присматривать за тремя подозреваемыми, преисполненными взаимной ненависти, которые топчутся по мокрой траве в пустом одичалом саду.

От меня же по-прежнему никакой пользы. Заниматься мужчинами я не берусь, я могу лишь предоставить нашу просторную кухню для дальнейшего наблюдения за ними. Остаться рядом с Агнес я не могу, хотя папа сто раз объяснял мне, что мертвые есть мертвые и не могут ничего сделать живым. Самое печальное, что я не решаюсь опять повторить свою ночную поездку через лес, поскольку боюсь, что она снова закончится блужданием по темному лесу. Но тут Нина — хрупкая восемнадцатилетняя девушка, у которой наверняка не было денег, чтобы обзавестись водительскими правами и которой уж точно никогда не случалось совершать поездки по ночному лесу, собирает наполовину высохшие светлые волосы в строгий хвостик на затылке и предлагает съездить на одном из автомобилей в Плоский Холм. И, поскольку Кристера устраивает, что я не делаю ничего более полезного, чем варить для него черный кофе по специальному рецепту, я целиком посвящаю себя этому занятию, не забывая, однако, смотреть и слушать.

Они сидят за кухонным столом под круглой керосиновой лампой, Кристер и Эрланд Хёк — друг против друга, Лаге и Манфред — между ними бок о бок. К этому времени даже Манфред кажется напуганным и подавленным, что же касается мужа Агнес, то он весь вспотел и ему явно не по себе, однако он озлоблен и мрачен не больше, чем обычно. Возможно, он еще не до конца осознал весь ужас происшедшего.

Кристер начинает с несколько неожиданного вопроса:

— Сколько лет вы с Агнес были женаты?

— Э-э… сейчас… скоро будет… в смысле, было бы…

Он рассеян и сбит с толку, но ответ вдруг отчетливо и лаконично раздается с другой стороны стола.

— Десять лет, — говорит Эрланд.

— Д… да-а… — поддакивает Лаге, и тут же внезапно вскипает — Какого черта ты…

— Где вы жили все это время?

— Сначала… сначала в Лённстаде, потом в Гётеборге. Мы переехали туда, когда дядя Агнес передал нам свой магазин.

— Иными словами, вы приехали сюда в отпуск?

— Да. Мы бывали дома так часто, как только могли. Правда, моего отца не очень трогает, навещаем мы его или нет, но мне иногда хочется повидать его — и здесь, на Плоском Холме, нам всегда рады.

Взгляд Кристера обращается на Эрланда.

— Вы знали о том, что Агнес приехала сюда в отпуск, когда вы решили вернуться?

— Нет. Но я надеялся, что она здесь.

— Ты… ты надеялся? — Лаге покраснел от злости, от чего веснушки стали темно-коричневыми. — Что ты имеешь в виду, черт возьми? Чего ты хотел от нее?

— Я хотел вытрясти из нее правду, — сухо отвечает Эрланд. — Кстати, и из тебя тоже.

— Вытрясти! — с негодованием вмешивается Манфред. — Если для этого применяется топор, то я назвал бы это другим словом.

Кристер Вик набивает трубку с почти отсутствующим видом.

— Господин Ульссон считает, что Эрланд Хёк глуп и простоват, не так ли?

— Простоват? Ну уж нет, черт меня подери, он хитер, как лиса. Этакий пройдоха. В том, что касается продажи леса, он умен, как черт. Но меня ему не удалось обвести.

— Как по-вашему, это очень умно — открыто разгуливать с палкой, а на следующий день использовать ее в качестве орудия убийства?

— Не-ет, оно, конечно… Но… но ведь он мог выйти из себя и ударить ее тем, что оказалось под рукой.

— Да, это ваш любимый метод, господин Ульссон. Но если бы я ударил кого-либо моим собственным топориком, я бы, во всяком случае, не оставил его на месте преступления.

Эрланд Хёк чуть заметно улыбается, Манфред и Лаге растерянно мигают, а Кристер резко переходит к выяснению алиби всех троих. Это дает весьма слабые результаты. В общих чертах разговор на эту тему выглядит следующим образом:

— Где находились вы, господин Ульссон, между семью часами, когда Агнес уехала из дому, и десятью, когда Пак нашла ее на дне родника?

— Я гулял. Спустился вниз к лесопилке, побродил по окрестностям.

— Вас кто-нибудь видел?

— Нет, никто. Ведь сегодня воскресенье, народу нигде нет.

— Да. Ко всему прочему шел дождь. Не самая лучшая погода для прогулки.

— Не будешь же весь день сидеть дома только из-за того, что на дворе слегка моросит.

— А ты, Лаге?

— Я тоже бродил по лесу. Не три часа, конечно, но довольно долго. Кстати, обошел вокруг Змеиного Озера.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Нет. Я, во всяком случае, не встретил ни души. Но прогулка была замечательная. В лесу во время дождя столько запахов. И потом, можно отключиться от всего и заняться собственными мыслями.

— Ваша очередь, Хёк.

— Я находился в лесу с восьми утра и до десяти вечера с двумя незначительными перерывами. После семи я сидел в небольшом челноке посреди Змеиного Озера, ловил рыбу. Я поймал двух отличных щук, которых собирался отдать Пак. Но Лаге я не видел. К сожалению. Я возвращался домой, когда услышал крики Пак. И… и мы нашли Агнес.

— Так вы не договорились с ней сегодня о встрече?

— Нет.

Одно-единственное маленькое слово. И опять оно расходится с мнением Лаге, потому что тот выпаливает:

— Но Лидия сказала, что вы оба…

Однако спор обрывается, поскольку в этот момент сама Лидия входит в кухню. Ее сопровождают Нина и Бьёрн-Эрик, который, несмотря на свой загар, кажется еще бледнее, чем городская девушка рядом с ним. Но, разумеется, в центре нашего внимания и сочувствия не он, а Лидия.

Эрланд встает и предлагает ей свой стул. Манфред берет ее за руку, и она сжимает его ладонь, словно она поддерживает его, а не наоборот. На ней черное платье, которое она успела надеть в горе и в спешке, да и какой еще цвет она может носить — мать, потерявшая двоих детей? Но она спокойна, в уголках ее глаз не видно слез. Она принадлежит к тому типу людей, которые становятся выше и сильнее, когда на них обрушивается несчастье.

— Как это произошло? — просто спрашивает она, и Кристер Вик рассказывает ей все, что ему известно. Зная ее, не приходится удивляться, что она не начинает бросать обвинения, не делает никаких выводов.

— У Агнес что-то было на уме, — говорит она. — Она очень нервничала и торопилась ехать. Я думала, она подождет, пока кончится дождь, но она сказала, что и так ждала слишком долго, что ей нужно срочно увидеть Эрланда и поговорить с ним.

— Не создалось ли у госпожи Ульссон впечатления, что речь шла о заранее назначенной встрече?

— Нет, вовсе нет. Она сказала, что прежде всего поищет его в деревне, и это показывает, что она не знала, где он в тот момент находился.

Лаге уныло наморщил лоб.

— Значит, мы неправильно тебя поняли. Мне, во всяком случае, показалось, что у них было назначено свидание.

Кристер прищурился и заметил язвительно:

— Возможно, что так же обстоят дела и с топориком. Ты можешь поклясться, что ты видел его в руках у Эрланда Хека или это тебе тоже показалось?

Лаге хмуро смотрит на него:

— В этом я могу поклясться.

Поскольку Эрланд может поклясться, что топорика не было у него в руках, когда он уходил с Плоского Холма, а Лидия была в тот момент слишком занята своими фиалками и бегониями, чтобы видеть что-либо, кроме них, то в том, что касается орудия убийства, мы там же, где и были в самом начале.

Помимо этого Лидия может добавить только то, что Агнес уехала из дому в начале восьмого и что в последующие два часа Лидия была дома одна с котенком.

Мы почти забыли про молодых людей, сидящих на скамейке у стены, когда хриплый голос Бьёрна-Эрика вклинивается в разговор.

— Вы точно… точно знаете, что она не сама… в смысле, что она не утопилась?

— Самоубийство? — шумит Манфред. — С какой стати, черт подери, Агнес, наша Агнес, стала бы топиться?

На этот раз ему отвечает Нина:

— А с какой стати кому-то понадобилось ее убивать?

Это очень весомый и неизбежный вопрос. Зачем? Почему? Кто и зачем ударил ее в висок топориком восемнадцатого века, а затем сбросил ее в родник?

— Она что-то знала и была опасна для убийцы, — я не сразу замечаю, что произношу это вслух. — Она собиралась что-то рассказать Эрланду вчера у озера, но мужество изменило ей, и она убежала.

Подозрительность и ревность Лаге взрываются словно ракета.

— Рассказать… Эрланду! Что она могла бы рассказать ему?

— Я склонен думать, — парирует Кристер, — что об этом несложно догадаться. Ее страх и неспособность смотреть в глаза Эрланду Хеку во время допроса вчера на Плоском Холме стали особенно заметны, когда мы вплотную подошли к ее собственной роли в этой драме, которая произошла между Хеком и Робертом Ульссоном пятнадцать лет назад. В том, что она что-то скрывала, я ни секунды не сомневался. Как вы помните, она вдруг сказала: «Нет, я не могу». Чего она не могла? Продолжать лгать ему и о нем?

— Ты считаешь, что она солгала еще во время процесса? Но… но о чем? О том, что произошло перед тем, как она побежала в деревню и натолкнулась на меня?

Кристер и Эрланд переглядываются. Последний кивает, будто подавая какой-то условный знак.

— Мне кажется, что определенно настал момент рассказать, что же именно проявилось в вашей памяти и изменило ваше отношение к этой истории.

Тишина в нашей уютной кухне становится такой напряженной, что кажется, она вот-вот взорвется. Память Эрланда, которая однажды сделала его беззащитным, заставила в отчаянии и растерянности признать себя виновным в убийстве на Черном Склоне — неужели она снова стала реальностью, способной подтверждать или опровергать обвинения? В том, что осторожно произносит низкий тихий голос, есть что-то невыносимо жуткое:

— Белое пятно в моей памяти охватывало, судя по всему, довольно большой период времени. Я дрался с Робертом, это я помню. Следующее воспоминание — я сижу у стены с ружьем в руке, а мертвый Роберт лежит на полу. Между этими двумя, моментами последовал удар или шок, который блокировал мою память, так что из нее выпали события как до, так и после удара. Ретроградная и антероградная амнезия[13], если пользоваться медицинской терминологией. Это явление встречается довольно часто — например, у тех, кто попал в автомобильную катастрофу. Чаще всего деятельность памяти восстанавливается через несколько часов или несколько дней, белое пятно сужается и постепенно заполняется.

Он сидит на скамейке наискосок от Лидии Ульссон, чуть позади нее, сложив руки на груди и прислонившись затылком к стене. Создается впечатление, что он сообщает совершенно абстрактные сведения относительно устройства человеческой памяти и ее функций.

— В моем случае прошло очень много времени, прежде чем память начала восстанавливаться. И когда это произошло, частично, разумеется, и в очень странной форме, я не решался поверить, что это действительно воспоминания из моего провала. Я отгонял их, я убеждал себя, что это галлюцинации, что я слишком долго думал об этом и нафантазировал невесть что. Но галлюцинации имеют тенденцию растворяться, фантазии легко меняют свои очертания и содержание. А мои видения становятся все яснее и навязчивее.

— И что… и что ты видишь?

Это едва слышный шепот исходит от Бьёрна-Эрика, который, наполовину поднявшись с жесткой скамьи, с нарастающим возбуждением ждет его ответа.

— Я вижу Роберта рядом с собой на полу. Он, видимо, уже мертв. И я вижу еще одного человека. Он стоит у двери, держа в руке ружье. Но иногда ружье держит не он, а…

Ему не удается закончить фразу. Бьёрн-Эрик начинает раскачиваться, как будто перед очередным обмороком, и кричит:

— Я знаю! Я знаю! Я был там. Слышите, вы все — я был там. Я видел… я видел, как он протер на ружье отпечатки пальцев и отдал его… отдал его… ей.

Ружье

Пятнадцать лет он жил в постоянном страхе, в неослабевающем нервном напряжении. когда станет известна правда? Не должен ли он открыть кому-нибудь свою тайну?

Но кому? Матери? Нет, только не ей. Смерть Роберта и связанные с этим события и без того тяжело отразились на ней. Она часто плакала, казалась напуганной и подавленной, стала непохожей сама на себя. И потом… кто поверит рассказам одиннадцатилетнего мальчишки? Во время следствия и суда никто не приглашал его выступить свидетелем, так с какой стати им могли бы заинтересоваться потом? Кроме того, он понял, что не может донести — он был слишком слаб для этого, и родственные чувства взяли вверх.

Так он и рос, сгибаясь под тяжестью своей непосильной ноши, изуродованный тем ужасным шоком, который ему однажды довелось пережить. Он стал пуглив и замкнут, избегал людей, и часто падал в обморок по совершенно необъяснимым причинам. Его неоднократно обследовали и пытались лечить, однако таблетки и витамины не помогали, поскольку его болезнь была глубже и страшнее, чем могли предположить врачи.

Для нас — тех, кто выслушал его неожиданную исповедь этой темной летней ночью в заброшенной деревне, становилось все яснее по ходу его короткого и переворачивающего все рассказа, какое огромное облегчение он должен испытывать, когда ему приходится, наконец, снять с души этот груз.

Мы вновь переносимся в прошлое, в то майское воскресенье, когда Агнес Ульссон и Эрланд Хёк договорились о встрече в избушке на Черном Склоне, и когда старший брат Агнес в алкогольном угаре пустился по их следам.

Младший из трех детей замечательно провел вечер у Змеиного Озера, где он босиком перепрыгивал с камня на камень в воде у берега, чуть не поймал голыми руками окуня, резвился, напевая свои собственные радостные мелодии.

Внезапно он заметил лису, высунувшую острую мордочку из-за пня на опушке леса. Он с восторгом наблюдал за ней, однако радость оказалась недолгой. Почувствовав опасность, лиса повернулась и исчезла за деревьями.

Глядя ей вслед, Бьёрн-Эрик думал о том, как здорово было бы найти лисью нору, спрятаться неподалеку, замаскировавшись под пень, и наблюдать за лисой. А, может быть, в норе уже маленькие лисята? Или еще слишком рано для потомства? Он рассердился на себя за то, что не знает такой простой вещи. Надо спросить Роберта, Роберт — его кумир, он знает все о совах, зайцах, лисах и других лесных зверюшках. Он говорил, что много лис обитает вокруг Черного Склона, а прошлой осенью он застрелил одну буквально в нескольких шагах от избушки.

Бьёрн-Эрик решительно надел носки и башмаки. Еще совсем светло, ему надо быть дома около девяти. Он прекрасно успеет дойти до Черного Склона и обследовать местность вокруг хутора. Расстояние его не пугало, он часто играл в лесу.

Но на этот раз он ошибся — то ли недооценил расстояние до Черного Склона, то ли не учел, насколько быстро темнеет в это время года. Очень скоро на лес спустились сумерки, и плюс к тому (или же вследствие того) он выбрал тропинку, которая, кажется, вовсе не вела к Черному Склону, а только уводила его все дальше и дальше в чащу леса.

Его знание местности и умение ориентироваться в лесу не дали ему совсем заблудиться, однако он был уже смертельно усталым, измотанным и напуганным, когда много часов спустя различил в темноте слабый отсвет керосиновой лампы, которую Эрланд Хёк так и не успел погасить в кухне своей избушки.

С новыми силами он почти пробегает оставшееся расстояние и выходит из леса позади домика. Все окна расположены довольно низко, снаружи темно, а внутри горит свет, и он вдруг замирает, словно окаменев, перед одним из окон, мимо которого только что собирался пройти.

Он смотрит, смотрит с расширенными от ужаса глазами, а его мозг отказывается понимать то, что он видит.

Перевернутые столы и стулья, картина, упавшая с гвоздя и растоптанная на полу…

А среди всего этого — три человека.

Двое мужчин на полу, оба лежат совершенно неподвижно.

Один из них лежит на спине в углу почти возле самого окна, за которым стоит мальчик. Это Эрланд Хёк. Он не то мертв, не то без сознания.

А второй… второй — Роберт.

Роберт!

И он мертв.

Он лежит спиной к окну, голова его повернута чуть набок, так что невозможно не увидеть неподвижный открытый рот. Это настолько ужасное зрелище, что его младший брат, стоящий за окном, некоторое время стоит в оцепенении, ничего не видя, кроме этого страшного мертвого лица.

Очень медленно он начинает осознавать, что третий человек, находящийся в комнате, — Агнес.

Она стоит возле Роберта, застыв, как статуя, и смотрит остановившимся взглядом — нет, не на него, не на Эрланда, а на двустволку, которую она держит в руке.

Иногда по ночам ему снова снится вся эта сцена, и тоща ему кажется, что все они навечно останутся в этих застывших позах.

Эрланд и Роберт, лежащие на полу.

Агнес с дробовиком в руках.

Сам он в мокрой траве за окном.

И каждый раз он просыпается в холодном поту.

Однако у этого кошмарного сна есть продолжение.

Шаги с другой стороны дома. Шаги по лестнице.

И вдруг появляется Лаге Линдвалль. Бьёрну-Эрику кажется, что Лаге уставился на него, но он смотрит на Агнес — на нее и ружье у нее в руках.

Он выкрикивает так громко, что звук доносится до ушей парализованного свидетеля:

— Господи, Агнес! Что ты наделала?

Затем звук исчезает, и далее все происходит, как в ужасной гротескной пантомиме.

Лаге жестикулирует, объясняя что-то Агнес. Затем берет у нее из рук ружье и начинает остервенело протирать его своим носовым платком. Потом снова возвращает ей ружье, старательно обернутое платком.

А потом — Бьёрну-Эрику становится плохо — он наклоняется над Эрландом, поднимает неподвижное тело и сажает, прислонив спиной к стене.

Агнес Ульссон с адской ловкостью вкладывает ружье в его правую руку, так что его пальцы оказываются на курке.

Мальчик за окном, очнувшись от оцепенения, кидается прочь от этого кошмарного зрелища и бежит, бежит через лес — домой.

Сомнения

Подталкиваемый осторожными вопросами Кристера, поддерживаемый сочувственными и ободряющими взглядами Нины, Бьёрн-Эрик Ульссон с опозданием на 15 лет дает свои свидетельские показания. Его взгляд постоянно переходит с родителей на Эрланда Хёка, с Эрланда на Лаге Линдвалля, и в конце концов он бормочет, обращаясь к зятю:

— Она… ее уже нет, Лаге. Мы не можем… я имею в виду — ее не могут посадить в тюрьму из-за того, что станет известно, как все было на самом деле. Я… я ведь не сделал ничего плохого?

Лаге, у которого лоб под рыжими волосами весь блестел от капелек пота, явно был занят мыслями о последствиях своего собственного поведения и нарушения присяги в суде, чем об Агнес. Но Кристер ответил успокаивающим тоном:

— Ты сделал то единственно правильное, что можно было сделать в подобной ситуации. Ты был совсем ребенком, когда попал в эту ужасную историю, и вполне понятно, что тебе нелегко было отправить в тюрьму свою собственную сестру. Но теперь, когда она мертва, ты уже не можешь повредить ей. Теперь настал момент искупить вашу огромную вину перед Эрландом Хеком, который до сих пор жив.

Уже в сотый раз за этот день я задалась вопросом, что чувствует Эрланд Хёк. Испытывает ли он горечь, ненависть к Агнес, Лаге, Бьёрну-Эрику, которые виноваты в том, что он попал в тюрьму — которые воспользовались его бессознательным состоянием во время драки, а потом лгали или молчали? Было видно, как мускулы у него на лице чуть дрогнули, он был, конечно, взволнован, но больше ничего понять было нельзя.

Манфред Ульссон еще больше съежился, стал казаться совсем дряхлым, а Лидия, наоборот, распрямила плечи.

— ТЫ знал об этом?

Манфред от изумления обжегся спичкой, которой только что чиркнул о коробок.

— Кто? Я? Черт побери! Знал — о чем?

— Что Роберта убила Агнес.

— Ты… ты что, Лидия, совсем спятила? Откуда, по-твоему, я мог знать, что… что…

Она вздохнула.

— Я представляла себе нечто еще более ужасное. Я с самого начала поняла, что тут что-то не так. Мне, конечно, и в голову бы не пришло, что Бьёрн-Эрик может что-то знать, но что Агнес мучила совесть, так что она даже имени Эрланда не могла слышать — это и слепая курица заметила бы. Говорить с ней было бесполезно, так что я пыталась сама разгадать эту загадку. И… я была почти близка к правде, но я более всего опасалась, что это ты с твоим взрывным характером был там в Черном Склоне и вмешался в драку, и что это из-за тебя Агнес давала на суде ложные показания.

— Я в жизни не слышал ничего подобного! — блеклые голубые глаза буквально вылезли из орбит. — Ты на полном серьезе считала, что я убил своего собственного сына?

— Не умышленно, нет. Но это так похоже на тебя — в пылу гнева грозить ружьем, этого скорее можно было ожидать от тебя или от Агнес, чем от Эрланда Хека. А затем ружье случайно выстрелило. Так и получилось с Агнес — она не хотела убить Роберта, этого я не могу себе представить.

Кристер Вик тут же повернулся к Лаге.

— Ты, наверное, можешь пролить на это некоторый свет? Ведь ты был там.

— Я пришел, когда все уже было кончено, — пробормотал Лаге, словно извиняясь.

Извиняясь за что? За то, что он не пришел раньше или за то, что вообще оказался на месте трагедии?

— И тогда ты помог ей скрыть следы преступления и фальсифицировать улики, — жестко заметил Кристер. — Это называется соучастие в убийстве. Соучастникам обычно доверяют. Что она тебе рассказала?

— Она мало что говорила тогда и еще меньше потом. Она сказала, что хотела напугать парней, чтобы они перестали дубасить друг друга, и тут ружье случайно выстрелило.

— Но ведь она была опытным стрелком, не так ли?

— Да, и поэтому… то, что она говорила, — это как-то… не вязалось.

Его обычно доброе лицо вдруг исказилось, стало злобным и ядовитым, когда у него вырвалось:

— Я… я как раз думаю наоборот. Мне кажется, она хотела пришить Роберта.

— Почему?

— Ну, Роберт был здоровый парень и силен, как великан. Если бы он по-настоящему разошелся, от Эрланда осталось бы только мокрое место.

Его презрение было так очевидно продиктовано ревностью, что Кристер присвистнул. Вряд ли нужно было спрашивать, почему Лаге вел себя так, а не иначе. Если он мог спасти девушку, в которую был влюблен, от обвинения в убийстве и одновременно изощренным и эффективным способом избавиться от соперника, то риск, которому он сам подвергался, помогая Агнес, вполне мог показаться ему оправданным. Впоследствии этот риск и впрямь дорого окупился. Не на это ли намекал Эрланд, говоря о его отношениях с будущей женой?

«Тоща у тебя не было никаких шансов. Этот роман расцвел позднее, когда меня уже не было».

— Итак, — продолжал свой допрос Кристер, — Агнес не встретила тебя внизу в деревне, это было вранье, которым вам удалось сбить С толку суд, потому что вы говорили одно и то же. Да уж, вы успели хорошо отрепетировать свои роли, прежде чем в дело вмешалась полиция. Остается выяснить, почему ты вообще появился на сцене при всех этих обстоятельствах. Черный Холм вроде бы находится чуть-чуть в стороне от шоссе.

— 51 пошел за Робертом. Он был пьян и кричал, что проучит Хека раз и навсегда. Сначала я пропустил это мимо ушей, но потом здорово струхнул — подумал, что он действительно может устроить черт знает что и побежал за ним. Если бы только у меня хватило ума сделать это на пятнадцать минут раньше…

— Если бы не было всех этих «если», — произнес низкий, лишенный выразительности голос Эрланда. — Если бы мы с Агнес не встретились там наверху в доме. Если бы я не собирался сочетать любовь с охотой на вальдшнепов. Если бы Роберт не был пьян. Какой смысл перечислять все эти «если»? И, кроме того, все это произошло пятнадцать лет назад. А убийство Агнес произошло всего несколько часов назад. Мы как будто забыли о нем.

Кристер испытующе посмотрел на него.

— Очень мужественно с вашей стороны напоминать о случившемся. После того экскурса в прошлое, который мы только что предприняли, я могу представить себе только одного человека, который мог желать свернуть ей шею или вогнать ей в висок топорик.

— Вот-вот, именно, — эхом откликнулся Манфред.

Но Лидия тут же поставила их обоих на место.

— С Эрланда только что снято подозрение в убийстве. Вместо того, чтобы осыпать его новыми обвинениями, я думаю, что мы должны попросить у него прощения. За всех нас… и Агнес. Если он может простить.

Кристер поднялся, увидев множество световых пятен, приближающихся к дому в темноте. Он нежно потрепал Лидию по плечу:

— Вот это-то и есть самое слабое место. Если он может…

…Ночь казалась бесконечной. Никто из нас не спал. Все новые и новые люди, прокурор, врачи и полицейские приезжали в тихую заброшенную деревушку. Каждый из них ругал плохие дороги, полную невозможность довести до места выездную лабораторию или обычную машину, дождь, который снова начал капать и, кажется, не собирался прекращаться до конца лета. Каждому из ник необходимо было согреться и высушиться, так что я без конца подбрасывала дров в печь, пока сама не раскалилась почти до красноты, а Нина варила кофе и делала бутерброды, пока все наши запасы хлеба, масла и ветчины не были полностью исчерпаны.

Даниэль Северин жевал свой бутерброд и гудел, что он ненавидит это место, где люди только и делают, что убивают друг друга по ночам. А прокурор округа Андеш Лёвинг клялся, что подаст прошение перевести его в другой округ, где не случаются такие кошмарные истории.

— Если Эрланд Хёк не виноват в убийстве, за которое он отсидел семь лет, но зато убил эту женщину, то я попросту бросаю эту чертову работу. Ведь она, разумеется, убита?

— Что значит «разумеется»? — шипел Даниэль. — Доказать это может только вскрытие. Я же могу только констатировать, что у нее рваная рана в виске и чертовски похоже, что эта рана возникла в результате того, что кто-то стукнул ее этим проклятым старинным топориком. А затем ее бросили в пруд — живой или мертвой — это один черт, потому что она в любом случае не могла бы долго оставаться живой после того, как попала туда.

Дождь уничтожил все следы на склоне, ведущем к роднику, так что к середине дня в понедельник эксперты и фотографы разъехались, огородив предварительно место преступления. Долгие часы упорной работы дали на самом деле всего лишь несколько конкретных фактов, из которых ни один не был сенсационной новостью. Агнес поставила свой белый «моррис», принадлежавший супругам Линдвалль, у моста, даже не заперев дверь. Ее отсутствовавшая туфля была найдена в траве в двух шагах от того места, где лежал топорик. Волосы на лезвии топора принадлежали ей, так же как и частицы кожи и крови, которые, несмотря на дождь, сохранились в царапинах на острие. Зато никаких отпечатков пальцев ни на палке, ни на топорике не было.

В этой ситуации, как и предсказывал Кристер, вовсе необязательно было дожидаться заключения судебно-медицинской экспертизы. Без того было ясно, что Агнес Линдвалль была убита и какое именно орудие для этого было использовано. Ее в молчании отнесли вниз к машине «скорой помощи», которая из-за скопления машин на лужайке у моста не смогла развернуться и вынуждена была выезжать задним ходом на извилистую лесную дорогу.

Я была совершенно не в состоянии ехать в Скуга, чтобы навестить моего бедного забытого папу или купить еще хлеба и кофе. Вместо этого я поручила Юнаса, Андеша Лёвинга и Кристера заботам Нины и рухнула на свою кровать.

Когда я проснулась, было пять часов вечера, и по-прежнему шел дождь. Причесавшись и накрасившись, я вышла в кухню и обнаружила, что Нина колдует над горшком с едой, которую Лидия, несмотря на свое горе, заботливо прислала нам сюда наверх, а за столом, где Кристер в глубочайшей задумчивости покуривал свою трубку, прокурор округа Лёвинг сменился худощавым темноволосым субъектом, который, держа на коленях Юнаса, дымил не меньше, чем сам комиссар.

— Эйе, дорогой мой! Откуда ты взялся? Что, глава уже закончена? Ты слышал, что у нас здесь…

— Я ехал без остановки от самого Стокгольма. К черту все эти пыльные рукописи пятнадцатого века! Это было просто преступлением с нашей стороны тащить тебя в эту проклятую деревню, даже не рассказав тебе, в чем дело. Ингрид позвонила сегодня утром из Скуга и устроила мне хорошую взбучку, и еще она плакала и просила простить ее за то, что она сказала тебе, будто в Змеином Озере никогда ничего особенного не случалось. Она просто не решилась говорить тебе всю правду, когда услышала, что вы с Камиллой остались здесь вдвоем. Кстати, Камилла… Где она?

— Она, — ответил Кристер, — бросила Пак с Юнасом так же бессовестно, как и мы с тобой. Но у нее, во всяком случае, хватило ума послать кого-то вместо себя. Как вкусно пахнет, Нина, что там у тебя?

— Курица, и рис, и грибы, и перец, и лук, и…

— Достаточно. Пожалуй, я предпочитаю тебя всяким беглым оперным певицам.

— Еще бы! Подумать только, сколько кофе я сварила для тебя за последние двадцать четыре часа!

Мы поели, выпили еще кофе и еще раз обсудили все события. Это была короткая передышка, прежде чем Кристер подвел нас к трагической развязке.

— Андеш Лёвинг и я, — сказал он, — мы еще раз по крупицам перебрали показания юноши, подробнейшим образом расспросили его и мы совершенно убеждены, что все было именно так, как он описывает. Его слова совпадают также с тем, что сейчас сообщает Лаге, а именно, что он уговорил охваченную паникой Агнес вложить ружье в руку Эрланда и свалить на него вину за случайный выстрел. Этот план был придуман на ходу, однако он, к несчастью, удался, так как все косвенные улики были против Эрланда Хека. Ружье принадлежало ему, он остервенело дрался с убитым и было общеизвестно, что они ненавидели друг друга. И самое главное — он потерял память, когда Роберт швырнул его на пол. В противном случае он сделал бы попытку защищаться.

— Ага, он все-таки невиновен! — воскликнула Нина, до этого радостно напевавшая что-то за мытьем посуды. — В следующий раз ты будешь больше полагаться на мою и камиллину интуицию.

И тут Эйнар задал неожиданный вопрос:

— Так кто же все-таки застрелил Роберта Ульссона?

— То есть как кто? — удивилась я и почувствовала, что выгляжу совершенной дурой. — Агнес, кто же еще? И Бьёрн-Эрик, и Лаге застали ее на месте преступления с ружьем в руке. И она сказала Лаге…

— Да, — перебил меня Кристер, — если основываться на его показаниях, она была весьма немногословна и говорила уклончиво. Между тем никто, собственно говоря, не видел, как она стреляла. Что на самом деле произошло до того, как Бьёрн-Эрик заглянули окно и увидел свою сестру, до сих пор окутано мраком. Единственное, что мы знаем — что она сама уже мертва.

— Убита, — прошептала я.

— Да, убита. И если нам удастся найти ответ на вопрос, почему ее решили убрать, то, бьюсь об заклад, все остальные загадки тут же сами собой прояснятся.

— Мы просто-напросто бегаем по замкнутому кругу, — жалобным тоном констатировала я. — Теперь мы снова на том же месте, где были до признания Бьёрна-Эрика… Агнес, стало быть, искала встречи с Эрландом. Она собиралась рассказать ему что-то важное — и что-то очень опасное для… для того, кто убил Роберта. И поэтому ее заставили замолчать. Вы это подозреваете, не так ли?

— Да. Примерно так, — кивнул Кристер.

Тут он поднялся и начал нетерпеливо вышагивать туда-сюда по большой кухне.

— Пак права в том, что мы бегаем по замкнутому кругу. Мы двигаемся от совсем свежего преступления по тропе, которая приводит к преступлению пятнадцатилетней давности, а от того преступления снова возвращаемся в сегодняшний день. От Агнес, топорика и холодного родника здесь на хуторе Змеиное Озеро к Роберту, двустволке и избушке в Черном Склоне, а затем снова от Черного Склона к Змеиному Озеру, от Роберта к его сестре, и так без конца. И все время мы как бы движемся по периферии, не приближаясь ни на шаг к центру круга.

— А если попробовать зацепиться за одну половину круга, — задумчиво предложил Эйнар, — и до поры до времени забыть о другой?

— Да, я только что сам пришел к такому же заключению. Осталось выбрать правильную половину. Которую?

И в тот же момент и он, и Эйнар, и я произнесли хором одно и то же:

— Черный Склон!

Таким образом было положено начало всем остальным событиям этого вечера и последующей ночи.

Поскольку Кристера снедала жажда деятельности, а Эйнар сгорал от любопытства, они решили не обращать внимания на дождь и сумерки и немедленно отправиться туда, где разыгрались события пятнадцатилетней давности. Все мои протесты оказались тщетными, и в конце концов я тоже надела сапоги и плащ и вооружилась фонарем на батарейках.

Нина, пообещавшая уложить Юнаса, радостно помахала нам вслед.

— А девочка не боится темноты, — с восхищением произнес Эйнар. — Хотя нынешняя городская молодежь, наверное, свободна от этих предрассудков.

— Вот именно, — усмехнулся Кристер. — Особенно, когда кавалер уже ждет за дверью.

Бьёрн-Эрик и впрямь был уже на подходе к дому. Он обещал матери съездить наверх к Наполеону Линдваллю и отвезти ему продукты, которые они всегда покупали для него по понедельникам, однако Лаге и Манфред, пожелав немного развеяться, решили взять машину и поехать вместо него, так что он улучил свободный часок, чтобы повидаться с Ниной.

Кристер Вик, казалось, был доволен этой информацией.

— Возможно, нам постепенно удастся сдвинуть это дело с мертвой точки. Но мы обязательно должны взять с собой Эрланда Хека.

Эрланда мы нашли в холодной жутковатой гостиной бывшего ульссоновского дома. В сероватых вечерних сумерках он казался совсем усталым и бледным, и я отчитала его за то, что он не заглянул к нам на курицу в горшке и чашку кофе.

— Спасибо, Пак, но я провел последние сутки в обществе полиции. Просто удивительно, что они меня не арестовали.

Мы двинулись гуськом по крутой лесной тропинке. Эрланд, разумеется, шел впереди нас и предупреждал о камнях и корнях деревьев под ногами, которые трудно было разглядеть в полумраке. В каждой впадине блестели лужи, капли барабанили по нашим плащам, а комары забирались за воротник.

Последний отрезок пути мы преодолели в мокрой траве, которая была мне значительно выше колен, и я все время боялась наступить на одну из тех толстых лягушек, которые прыгали тут и там по заросшей тропинке.

И вот из мрака, словно привидение, появляются строения Черного Склона.

Все они имеют мрачный вид, на всем лежит печать запустения и необратимого упадка.

Оторванные двери, темные дверные проемы сараев.

Ржавая решетка на окне сеновала.

Дверь избушки разбита в щепки, в окнах выбиты стекла. Скоро рябина, клены и сиреневые кусты, окружающие дом со всех сторон и почти уже вросшие в него, совсем спрячут его в своих объятиях.

И здесь Эрланд Хёк, молча и решительно шагая во главе нашего небольшого каравана, поднимается на крыльцо с изъеденными крысами досками и входит в кухню, заполненную жуткими тенями прошлого.

Здесь так темно, что мы почти не видим друг друга. Проходит несколько секунд, прежде чем я замечаю, что в этой пустой замусоренной кухне есть еще два человека.

Эйнар включает мой фонарь и вешает его на железный крюк под потолком. Фонарь качается туда-сюда и бросает искаженные тени на рыжие курчавые волосы и грузную фигуру Лаге Линдвалля в углу, на лысый череп и почти скелетообразный силуэт Манфреда Ульссона сидящего на вмурованной в стену плите.

Эрланд стоит, повернувшись спиной к ним и ко всем нам, и смотрит сквозь то окно, за которым стоял когда-то Бьёрн-Эрик, на мокрые от дождя кусты сирени, на черные сосны и ели.

— Ну вот, — негромко говорит Кристер Вик, словно начиная задушевную беседу. — Я взял с собой Пак и Эйнара Буре в качестве беспристрастных свидетелей. Мне кажется, что здесь собралось как раз то трио, которое должно помочь соединить воедино прошлое и настоящее, нечаянное убийство Роберта Ульссона с преднамеренным убийством его сестры.

Он включает свой яркий карманный фонарь и освещает их одного за другим.

Лаге Линдвалль.

Манфред Ульссон.

Эрланд Хёк.

Один из них был осужден за убийство.

Один из них — убийца.

Ясность

Луч фонаря выхватывает из темноты спину Эрланда. Он, наконец, медленно и неохотно поворачивается к свету.

— В каком месте на полу вы лежали, кота к вам вернулась память?

— Там.

Он кивает головой в сторону угла, находящегося по диагонали от входа. Затем негромко продолжает:

— Вернее сказать, я сидел, когда пришел в себя, однако в моих расплывчатых воспоминаниях я лежу на полу.

— Что подтверждает, кстати, Бьёрн-Эрик. Расскажите нам, пожалуйста, еще раз, что вы помните — или вам кажется, что вы помните — из этого промежутка времени.

— Это скорее видения, чем воспоминания. Я вижу мертвого Роберта рядом с собой на полу. И еще я вижу сапоги и нижнюю часть туловища мужчины, который держит в руке ружье. Дуло обращено вниз чуть наискосок и слегка покачивается.

— В каком месте он стоит?

— Возле самой двери.

— Примерно там, где вы поставили ружье?

— Да, примерно там.

— А где лежит Роберт?

— Точно между нами.

— То есть, если кто-то хотел убить вас, то он мог попасть в Роберта?

— Да, если Роберт покачнулся и оказался между мной и им.

Кто-то невидимый в темноте тяжело дышит где-то вблизи меня. Дождь льет, как из ведра, и в комнату врываются холодные облачка влажного пара. Все, находящиеся в старой кухне, сидят неподвижно.

— Где в этот момент находилась Агнес?

Серо-голубые глаза, так редко демонстрирующие какие бы то ни было чувства, неожиданно приобретают печальное выражение.

— Это… это как раз и есть самое странное. Ее вообще нет. Иногда мне кажется, что я вижу ее с ружьем в руке, но рядом с тем вторым ее нет, я всегда вижу ее отдельно. И это… это совсем не совпадает с тем, что видел Бьёрн-Эрик.

— Нет, — сурово отвечает Кристер. — Но зато очень хорошо вписывается в мою версию, которая приобретает все более конкретные очертания. А каково твое мнение, Эйе? Ты ведь изучал психологию.

— Я предполагаю, что господин Хёк дважды выходил из своего бессознательного состояния, и что речь идет о двух разных воспоминаниях.

— Но этот человек, — напряженно выдыхает Лаге. — Кто это был?

— К сожалению, я этого не знаю. Керосиновая лампа стояла на плите, и с того места, где я лежал, я видел в круге света только его ноги и туловище до пояса.

Если голос Лаге звучит напряженно, то голос Кристера теперь становится обманчиво мягким.

— Кто это был? Тот человек, который застрелил Роберта Ульссона? Ты хочешь, чтобы я ответил на твой вопрос? Или мы пока ограничимся тем, что это был либо ты сам, либо его родной отец?

Он не дает им возможности возразить, вообще среагировать, и тут же направляет беспощадный свет своей лампы на грязную плиту со следами побелки и ржавой дверцей.

— Вы здорово влипли, Манфред Ульссон. У вас нет никакого намека на алиби ни для того, ни для другого убийства. Вы человек необычайно вспыльчивый и ругались с Эрландом Хеком по поводу ваших сомнительных дел о продаже леса так же часто и так же темпераментно, как и Роберт. Ваша жена, исключительно умная женщина, в течение пятнадцати лет боялась того, что, по ее мнению, произошло в этой кухне. Драка, в которую вы в слепой ярости вмешались, ружье, подвернувшееся под руку, выстрел, который должен был помочь вашему сыну, но по глупой случайности поразил его, а не вашего общего противника. Но даже не это самое тяжелое для вас обстоятельство.

Сухощавая фигура на плите дрожит так, что на него просто больно смотреть.

— Самое серьезное обстоятельство, говорящее против вас — знаете, какое? Тот неоспоримый факт, что вы — единственный человек, которого Агнес добровольно стала бы защищать вплоть до того, что согласилась даже принести в жертву свою любовь к Эрланду Хёку. Поскольку, если я правильно информирован, она вряд ли была настолько без ума от Лаге Линдвалл я, чтобы сделать такое ради него. Или как?

Маленькое добавление в конце реплики звучит, как удар хлыста, и Лаге, пойманный Эйнаром в световой круг, вздрагивает.

— Н-нет, — бормочет он, заикаясь. — Она никогда не была… без ума от меня. Я был нужен ей… как мальчик на побегушках, но не больше.

— Тем не менее она вышла за тебя замуж.

— Д-да, но… Но это было позже.

— Вот именно. Это было позже. Когда ты избавился от Эрланда Хёка. Ты пошел вслед за Робертом и пришел сюда в самый разгар драки, как раз тогда, когда Агнес убежала за помощью. Ты решил воспользоваться случаем убрать удачливого соперника, когда он без сознания лежал на полу, однако Роберт, хоть он и был пьян, пытался помешать тебе, и его тело случайно оказалось мишенью. Вот как все было. Или как?

— Т-ты… ты спятил. Разве ты не слышал, как Бьёрн-Эрик сказал, что это Агнес…

— Я слышал, что говорил Бьёрн-Эрик, и мне становится все яснее, как ты дьявольски хитро все это инсценировал. Ты выскользнул из избушки, когда заметил, что Агнес возвращается — она, на самом деле, недалеко убежала — и дал ей возможность обнаружить убитого брата и роковое ружье. Она необдуманно берет в руки ружье, и тут господин Линдвалль снова появляется на сцене, чтобы напугать ее, и без того уже достаточно напуганную: «Господи, Агнес, что ты наделала? Тебя посадят в тюрьму за убийство, мы должны что-нибудь придумать, чтобы спасти тебя, я сейчас вытру твои отпечатки пальцев с ружья и мы вложим его в руки Эрланду — быстро, быстро, скоро появится полиция». А затем ты самоотверженно обещаешь, что будешь ей помогать и поддерживать ее своими показаниями на суде, хотя на самом деле это она в испуге и растерянности дает подбить себя помогать тебе. А поскольку она считает, что Роберта действительно убил Эрланд, она внушает себе, что твоя идея — действительно единственный выход, так она сама избавится от подозрений и никто не пострадает невинно. Однако в глубине души ей все же противно лгать и давать ложные показания, особенно против того, кого она любит.

— Вот что она имела в виду! — невольно восклицаю я. — Помнишь, Эрланд? Когда она приходила в деревню накануне праздника? Она сказала тебе: «Все из-за меня. Но я не хотела». Она так и не успела договорить, потому что тут выскочил Лаге, словно фурия, и увел ее прочь.

Эрланд медленно кивает.

— Подозрения зародились у меня именно тогда, когда я узнал, что она вышла замуж за этого отвратительного толстого типа, которого всегда презирала. Может быть, они были в сговоре уже во время суда? Может быть, он шантажировал ее? Неудивительно, что он до смерти перепугался, когда я появился здесь. Он всегда был трусом — посмотрите на него, как он потеет и весь трясется. А затем появился Кристер Вик, и тогда он был вынужден убить ее, чтобы она не рассказала правду ему или мне.

Пот и впрямь течет ручьями по толстому веснушчатому лицу, и Лаге выкрикивает вне себя:

— Врешь, свинья! Ты врешь, чтобы спасти собственную шкуру. Это ты ее убил. Вот для чего ты вернулся сюда. Ты убил ее за то, что она отвергла тебя и предпочла меня.

— Нет, — холодно возражает Кристер Вик. — Ни Манфред Ульссон, ни Эрланд Хёк, оба из которых имели отношение к топорику, не оставили бы его так демонстративно на месте преступления. Но ты вообразил, что тот же приемчик, который удался в первом случае, поможет снова засадить Хека в тюрьму — приемчик этот заключался в том, чтобы использовать оружие, принадлежащее ему и найденное затем в непосредственной близости от него, на котором твои собственные отпечатки пальцев были старательно стерты. И ты опять наврал, на этот раз слишком усердно и слишком непродуманно. О том, каким образом топорик пропал из гостиной на Плоском Холме. О том, как ты гулял вокруг Змеиного Озера. О том, что Агнес и Хёк договорились о встрече. По каждому пункту твое слово было против него. Но вот появилась Лидия и разрушила твое утверждение о назначенной встрече, и тогда ты стал делать вид, что неправильно ее понял.

— Кто угодно мог забыть такую мелочь.

— Ты опять врешь и ты врешь чертовски глупо. Для тебя это было отнюдь не мелочью, что твоя жена отправилась искать своего бывшего любовника. И, кроме того, еще совсем недавно ты хвастался отличной памятью. Но, разумеется, куда легче запомнить фразу, которую ты сам же и сфабриковал. «Не подходи, а то я и тебя тоже пришью!» Я до сих пор не понимаю, как тебе удалось убедить суд в том, что эта идиотская фраза была сказана Эрландом Хеком. Хёк не тот человек, который употребляет такие вульгарные и стереотипные выражения, а вот ты сам очень любишь глагол «пришить».

Глаза Лаге оторопело забегали.

— Все это всего лишь болтовня. У тебя нет никаких доказательств, что я приш… убил Агнес, и ты никогда не сможешь выяснить, кто же убил Роберта — я, Манфред, Агнес или все-таки Эрланд Хёк.

Он говорит это нагло и одновременно испуганно, презрительно и вместе с тем неуверенно. Однако презрение берет верх, когда Кристер лаконично сообщает:

— Нет. У меня нет доказательств.

Лаге распрямляется, бросает ненавидящий взгляд в сторону Эрланда и заключает:

— Ну вот то-то же. И какого беса мы здесь торчим? Пошли, Манфред, поищем моего папашу.

— Тебе не надо далеко ходить, — говорит Кристер каким-то странным тоном, как будто для него мучительно делать то, что он сейчас вынужден сделать.

— Возможно, у меня нет никаких доказательств, но у меня есть свидетель. Свидетель, которого никто никогда не допрашивал, но который уже рассказал нам всем большую часть правды. Свидетель, которого ты, Лаге, не должен недооценивать, потому что он везде, где что-то происходит, потому что и со зрением, и со слухом, и с рассудком у него все в порядке.

И, не повышая голоса, он добавляет:

— Там, в кустах, должно быть, очень мокро. Не хочет ли дядюшка зайти в дом?

Хотя мы должны были бы этого ожидать, все мы, тем не менее, вздрагиваем, когда морщинистое загорелое лицо просовывается в разбитое окно. Кепка и кожаная куртка совершенно промокли, но он не обращает на это никакого внимания.

— Вот-вот, что я говорил? Повадился кувшин по воду ходить, там ему и битым быть, сказал я, и тоща конец всему.

— Дядюшка сказал также немало других поучительных вещей. Например, что когда двое или трое мужчин выясняют отношения так, что это ведет только к несчастьям, то скорее бы это кончилось, но женщина не должна быть одна во всем этом. Дядюшке было жаль Агнес в тот вечер, не так ли?

— Агнес, она была дерзкой и спесивой, и вообще-то она всегда могла постоять за себя, но в тот вечер ее было жаль, ох ужас. когда она бегала туда-сюда по дороге и кричала, что они поубивают друг друга. Но я мог бы сказать ей, что один из них должен был умереть, потому что было знамение, и голос звал из леса за Черным Склоном — точно так, как отец всегда говорил, что когда ломалась печь для обжига угля, словно кто-то выкрикивал его имя — Эмиль, Эмиль, а когда на скотном дворе что-то случалось с коровами, звали Оливию. Что это такое было? В округе не было ни одного человека, который мог позвать, и тем не менее кто-то звал.

В пустой заброшенной кухне наступила гробовая тишина, так что у меня по коже побежали мурашки.

— И тогда, — торопливо подводит к делу Кристер, — дядюшка пошел сюда и заглянул внутрь.

— Да, я стоял у этого вот окна, но тогда, само собой, в нем было стекло. Это было до того, как Агнес вернулась, и до того, как мальчуган подкрался к дому.

— А внутри шла драка? Сколько же все-таки было мужчин, которые наскакивали друг на друга? Двое или трое.

— Двое и впрямь тузили друг друга, Роберт и вот Эрланд, а Лаге топтался возле двери, потому что он всегда был трусом. Но тут к несчастью в руки ему попалось ружье.

— Отец! Замолчите немедленно! Что вы такое говорите!

Крик Лаге звучит, как жалобный стон, и Наполеон невозмутимо продолжает. Кажется, ему нравится быть в центре всеобщего внимания.

— Он, бес его возьми, целился в Эрланда, но попал в бедняжку Роберта.

Вот и изложено последнее доказательство. Есть что-то жутковатое в этом странном старичке, который стоит под проливным дождем и как ни в чем ни бывало обвиняет в убийстве своего собственного сына. Но когда его живые карие глаза обращаются на остолбеневшего неуклюжего Лаге, в них мерцает что-то, похожее на ненависть. Я вспоминаю, как он пробормотал что-то о том, что он перебрался на Черный Склон, чтобы его оставили в покое.

Кристер осторожно спрашивает:

— Почему дядюшка никогда ничего про это не говорил? Разве правильно было бы отправить Эрланда в тюрьму, в то время как Лаге остался безнаказанным?

— Хе, заключенные в тюрьме ни в чем не нуждаются, я читал про это в газетах. А Лаге вовсе не было так уж весело с этим ядовитым пауком в качестве тестя. И потом, все-таки своя кровь, и ее не продашь, не бросишь так просто на произвол судьбы — ты-то ученый и умный, мог бы и сам это понять.

Он ныряет в кусты сирени, собираясь убежать прочь. Но потом снова просовывает свою мордочку в окно, и сейчас он более всего похож на высохшего морщинистого тролля или беспокойную белку.

— Во всяком случае, пока время не пришло. А оно пришло — этой ночью было знамение.

Каскад капель с листьев показывает его путь сквозь кусты. Все наши взгляды обращены в ту сторону.

Эту секунду и использует Лаге.

Он не такой маленький и ловкий, как Наполеон, но он движется на этот раз с удивительной быстротой.

Меня, стоящую у самой двери, он попросту отшвыривает в сторону. Я падаю, больно ударившись коленом о край каменной плиты, когда он одним прыжком пересекает сени, выскакивает в разбитую дверь и растворяется в темноте за струями дождя.

Прощание

В его распоряжении лес, огромный лес, в котором можно спрятаться.

За ним гонятся три преследователя. Один из них — тренированный полицейский, другой — опытный лесник.

Но это его земля, те места, где он бегал еще ребенком, где он знает каждую тропинку, каждый укромный уголок.

Но…

Полиция где-то рядом. Она может запросить подкрепление. Она может прочесать каждый квадратный метр этой каменистой поросшей лесом местности, где он скрывается. За ним будут охотиться день и ночь, беспощадно, всеми силами общества, и каждая газета, каждый налогоплательщик, каждая напуганная одинокая женщина будут требовать немедленно задержать и обезвредить его.

Он убийца.

И у одного из трех преследователей есть куда более веские, чем у кого бы то ни было, причины гнать его, словно дичь, сквозь сумрак июньской ночи.

Необъяснимое беспокойство бродит в моей душе, когда я стою на вершине холма Черный Склон и тревожно вглядываюсь в темноту, сомкнувшуюся вокруг меня. Наполеон и Манфред Ульссон возбужденно переговариваются где-то у меня за спиной. Мой фонарик здесь среди леса кажется совсем беспомощным, я выключаю его и продолжаю вглядываться в темноту до боли в глазах.

Куда они подевались? И что произойдет, если охотник и убийца встретятся на узкой тропинке в чаще леса?

Наполеон — не тот человек, который излучает спокойствие и заговаривает необъяснимую тревогу.

— Не-не, — говорит он. — Еще не все, еще не конец. В то воскресенье, когда Роберт представился, полдня голос звал отсюда с Черного Склона, упокой, господи, его душу.

Манфред вытирает носовым платком лысину и пытается снова заговорить в своей шумливой самоуверенной манере, но он настолько потрясен тем, что только что произошло, что его голос звучит смирно и почти жалобно:

— Ты такой же дурень, как и твой покойный папаша, пока был жив. И ты еще удивляешься, что голос звал — когда наша Агнес, наша бедная девочка, бегала по лесу и звала на помощь.

— Тьфу, Агнес! К тому времени зов давно уже кончился. Да-да, она тоже потом умерла, и тогда со двора Ульссонов запахло трупом так, что просто жуть. Потому что я скажу тебе, что бедняги, которые сами на себя руки наложили или попали в несчастье — тогда пахнет совсем по-другому, а если кто просто заболел и умер дома в своей кровати — тогда совсем другое дело. И сегодня вечером…

— Сегодня вечером? — вскрикиваю я и начинаю трясти его за рукав. — Что дядюшка слышит или видит теперь?

— Дождь утих. Вот увидите, будет ясное чудесное утро. Но послушайтесь моего совета, дорогая госпожа — пойдите домой, ложитесь спать и не думайте о том, что там происходит внизу за мостом. Все равно здесь ничего нельзя сделать, и не надо вмешиваться в этакое несчастье. Но утро будет ясное, уж положитесь на старого Наполеона.

…Хотя Манфред — не самая приятная компания, особенно сейчас, когда он измотан, возбужден и невыносимо болтлив, я все-таки была очень рада, что мне не пришлось возвращаться вниз в деревню одной. Я односложно и невпопад отвечала на его вопросы. Мысли беспорядочно метались в голове, я все больше нервничала.

Где Эйнар с Кристером?

Удалось ли им выследить Лаге?

И что… что должно произойти внизу за мостом?

Мне даже не пришло в голову усомниться в предсказаниях Наполеона, как и в его прогнозе погоды. Когда мы дошли до деревни, небо уже очистилось от грозовых туч, и ясное утро уже было на подходе.

Нина, которая, казалось, вообще не нуждалась в сне, сварила Манфреду кофе. Было очень радостно видеть, какое облегчение испытал Бьёрн-Эрик, когда мы сбивчиво объяснили ему, Что его сестра на самом деле никогда не убивала своего брата.

Затем Манфред собрался ехать домой, и я, как во сне, услышала свой собственный голос, говорящий, что я провожу его до деревянного моста, где он оставил свой старый «форд». Бьёрн-Эрик задержался еще на минутку, чтобы попрощаться…

Не знаю, что я надеялась увидеть за мостом. Возможно, нечто ужасное — в ущелье или в узком ручейке под поросшим мхом мостом. Во всяком случае, нечто куда менее прозаическое, чем пропажа двух машин.

Однако Манфред, являвшийся владельцем одной из них, воспринял пропажу совсем не так равнодушно. Тыча пальцем туда, где должен был стоять автомобиль, он буйно жестикулировал и громыхал:

— Там… вот там он стоял — позади всех остальных машин. Его вел Лаге, и он заехал задним ходом на траву как раз возле их собственного «морриса» — на нем приехала сюда Агнес, и полиция ему его не вернула. Но он тоже стоял здесь, белый автомобиль модели 1959 года, а у меня был черный «форд» и он, черт меня подери, совсем не такой шикарный, но ездить на нем можно и кто, черт подери, спер его?

Внезапно из леса вынырнул Кристер Вик. Его черные волосы были взлохмачены, но он выглядел на удивление бодрым и оживленным в утренних сумерках.

— Мы потеряли его, — коротко сказал он. — О чем это господин Ульссон шумит на весь лес?

Ульссон махал руками, тыкал пальцем, кричал и бранился, а Кристер задавал краткие четкие вопросы.

— «Форд» был заперт?

— Нет, черт подери. Мы здесь в лесу не имеем привычки запирать машины.

— Он загораживал дорогу «моррису» Линдвалля?

— Да, еще бы. Не убрав его с дороги никак нельзя было ехать по шоссе.

— И, как я понимаю, «моррис» тоже не был заперт. Эксперты оставили его в том же виде, в котором нашли…

Он на мгновенье задумался. Затем втолкнул меня в свой красный автомобиль, прыгнул за руль, резко тронулся с места и понесся вниз по шоссе с такой скоростью, словно торопился на пожар.

При этом он бормотал себе под нос:

— Значит, это были-таки моторы двух машин. А я, идиот, подумал, что это самолет пролетел вдалеке.

Ошеломленный, размахивающий руками Манфред Ульссон остался за поворотом дороги, а затем безумная гонка продолжалась дальше по камням и лужам, под проводами высокого напряжения, среди сосен и гигантских елей, так что автомобиль буквально вставал на два колеса на бесчисленных опасных поворотах. Я до боли вцепилась пальцами в сидение, решив, что лучше ничего не говорить.

Просто чудо, что мы не врезались с разгона в бампер белого «морриса». Он стоял посреди дороги на особенно ужасном двойном повороте, слева от него стоял стеной непроходимый лес, справа — большая лесная поляна, и поначалу мы не разглядели за ним второй машины.

И только выбравшись на дрожащих ногах из автомобиля и ступив на твердую землю, я увидела «форд».

Вернее, то, что от него осталось.

Он не столкнулся с белой машиной, а ехал чуть впереди, когда со страшной силой врезался в ствол дерева.

От «форда», как и от его водителя, мало что осталось. Я была не в состоянии разобрать, кто же это.

Лаге Линдвалль или…?

Нет, это не Эрланд! Вот он — молчаливый, застывший, с горьким взглядом и плотно сжатыми губами.

Кристер задумчиво посмотрел на него.

— Вы шли за ним буквально впритык.

— Да. Я почти догнал его.

— «Форд» сделал очень странный поворот. Как будто бы водитель потерял контроль над ним. Или его внимание было обращено на что-то другое?

Он добавил без всякого выражения:

— Может быть, он обернулся?

Ответ прозвучал еще более безучастно:

— Возможно. Но я этого не могу знать.

— Нет. Нет, разумеется.

Их взгляды встретились, и ни один из них не отвел глаза. Оба молчали. Наконец Кристер проговорил:

— Он мертв, и любой может убедиться, что он погиб из-за неумелого управления машиной при попытке к бегству. Вас вызовут потом в качестве свидетеля. Возьмите Пак и отправляйтесь обратно в деревню. Я дойду пешком до Плоского Холма, позвоню прокурору и сообщу, что в этой истории наступил закономерный — и справедливый — финал.

…Ночь была неправдоподобно тихая. Старинные домики на вершине холма спали под синим небом с неподвижными седыми облаками. На севере виднелась слабая желтая полоса. Луна на востоке казалась большой, яркой и такой близкой, что до нее можно было дотянуться рукой.

Вернулась Камилла. Она была настроена очень решительно. Ее золотисто-карие глаза сверкали, когда она излагала своему комиссару криминальной полиции следующий текст:

— Дело вовсе не в том, что я боюсь остаться здесь из-за того, что люди здесь издавна ненавидели друг друга, и убивали и давили друг друга…

— Камилла! Что ты имеешь в виду? Надеюсь, что ни Пак, ни я не дали тебе оснований думать, что…

— Кроме того, мне с самого начала понравился Эрланд Хёк. Я очень рада, что все кончилось именно так, как и должно было, и что ты, мой дорогой, помог Эрланду разобраться в этом деле.

— Кам, я не понимаю, что ты…

— Но я хочу напомнить тебе два обстоятельства, о которых ты, по-моему, предпочитаешь не вспоминать. У меня отпуск. У тебя отпуск. Я заказала билеты на самолет до Рима.

— Я ненавижу Рим, — проворчал Кристер. — Там жарко, скучно и полно американских туристов с толстыми кошельками.

Камилла обняла его за шею своими красивыми руками, улыбнулась и проговорила тоном соблазнительницы:

— А затем, милый, мы поедем домой через Германию. Биргит Нильссон поет Изольду в Байройте, ведь ты же обожаешь ее.

— Да, — проворчал в ответ Кристер. — когда она поет коротенькие песенки в Тиволи. Но только… господи!., только не Изольду. Я не понимаю… я абсолютно не понимаю, как меня угораздило влюбиться в тебя, когда в Швеции есть десятки тысяч нормальных женщин. Таких, которые сидят дома. Таких, которые умеют готовить цыпленка. Таких, которые отказываются от уроков вокала и оперной карьеры, чтобы поселиться здесь в горах и заботиться о мужчине, которого они любят. Таких, как…

— Нина. Хм. Это чертовски мило, и Бьёрн-Эрик наверняка станет неплохим композитором, если она целиком посвятит себя ему и даст ему ту уверенность в себе, которой ему так не хватает, и бедной Лидии Ульссон очень нужно ее общество, но ты все равно совершенно напрасно скрипишь, потому что Рим, и Биргит Нильссон, и я — куда более полезные и успокаивающие моменты, чем твои вечные расследования убийств.

— Что-что? Это ты-то — успокаивающий момент?!

Они уехали за несколько часов до нас. Папа и Ингрид вмешались в дело с не меньшей решительностью, чем Камилла. Ингрид присмотрит за детьми, папа собрался сбежать в исследовательские залы Каролины и от радости по этому поводу он предложил нам с Эйе отправиться за его счет в четырехнедельную поездку по Египту. Там, наверняка, еще жарче, чем в Риме, но никто из нас и не думал ворчать по этому поводу.

Я честно призналась Эйе, что мне не хотелось бы оставаться в этом месте, где нам пришлось стать свидетелями таких ужасных и трагических событий. Я не могу сказать, что я особо привязалась к Агнес или Лаге, но мне было бы трудно забыть ее смеющиеся ярко-красные губы, ее мокрое мертвое лицо, его печальные добрые глаза обиженного сенбернара. Поскольку он все же был добродушен каким-то неопределенным и ни к чему не обязывающим образом, но необдуманный выстрел в избушке на Черном Склоне вверг его в пучину лжи, страха, угрызений совести, из которой он так и не смог выбраться. Я, как и Камилла, благодарила провидение за то, что он врезался в дерево на лесной дороге в том месте, которое мог бы преодолеть с закрытыми глазами, учитывая, как часто он ходил и ездил там…

И все же я до последнего отодвигала минуту прощания, и когда Эйе с Юнасом уже ждали меня внизу у деревянного моста, и когда я, наконец, в последний раз прошла по освещенному солнцем хутору, мне было тоскливо и печально.

Полевые цветы покачивались на ветру, кроны кленов негромко шуршали, и все дома хутора казались как никогда пустыми и заброшенными.

В старом доме Ульссонов я не обнаружила ни рюкзака, ни одеяла, ни старинных свечей. Но на лестнице среди крапивы стоял Эрланд Хёк — там, где я увидела его в первый раз.

— Мы уезжаем.

— Я знаю.

— А ты?

— Я поживу немного у Наполеона. А потом…

— Что — потом?

— Я ошибся, Пак. Я считал, что будет лучше, если я добьюсь ясности… смою с себя кровь и позор.

— Но… ведь так действительно должно быть лучше… чем раньше. Ведь теперь ты знаешь, что не ты убил Роберта…

— Роберта — нет. А других? Агнес. Лаге.

Его слова надают, словно тяжелые камни среди этого ясного летнего вечера.

— Если бы я не возвращался сюда, ничего этого не случилось бы.

— Но откуда ты мог знать, как все повернется? Ты имел полное право вернуться сюда, чтобы освободиться от прошлого.

— От прошлого? — переспросил он. Он был возбужден более, чем когда-либо за эти беспокойные сутки, которые мы провели вместе. — От него я никогда не смогу освободиться, Пак.

Он протянул мне руку.

Я медленно шла по дороге мимо полуразвалившегося домика на окраине хутора, все дальше и дальше от этого места. Там, где дорога сворачивала вниз к мосту, я обернулась.

Он по-прежнему стоял неподвижно и смотрел мне вслед.

1962 г.

Шелк и бархат