– Если ты когда-нибудь обидишь Милли…
И поскольку Тоби не мог сорвать злость на жене, он вымещал ярость на зрителях. Всякий, кто осмеливался звякнуть бокалом, подняться и выйти в туалет или заговорить во время выступления Тоби, немедленно становился мишенью ехидных острот. Тоби оскорблял людей с таким детски невинным видом, что, глядя в эти широко раскрытые безумные синие глаза, публика обожала комика еще больше. Когда же он набрасывался на очередную несчастную жертву, зрители хохотали до истерики.
Сочетание наивного ангельского личика и беспощадно язвительного языка делало его неотразимым. Тоби мог говорить возмутительные вещи и оставаться безнаказанным. Стало чуть ли не честью сделаться объектом безжалостного остроумия Тоби Темпла. До этих бедняг просто не доходило, что Тоби вовсе не шутил и в самом деле думал то, о чем говорил вслух. Из обычного многообещающего комика он постепенно превращался в ведущего актера эстрады, становился предметом зависти коллег.
Клифтон Лоренс, вернувшись из Европы, крайне удивился, узнав о неожиданной женитьбе подопечного. Все это показалось ему несколько странным, но когда Клифтон спросил самого Тоби, тот взглянул ему в глаза и пожал плечами:
– Ну что тут рассказывать, Клиф? Я встретил Милли, влюбился, вот и все.
Лоренсу показалось, что Тоби говорит не всю правду, а кроме того, агент был смущен еще одним обстоятельством: как-то Клифтон объявил, что вновь устроил Тоби ангажемент в Лас-Вегасе, на этот раз в отеле «Тандерберд».
– Очень выгодное дельце. Контракт на месяц. Две тысячи в неделю.
– А как насчет того турне?
– Забудь. В Лас-Вегасе платят в десять раз больше, а кроме того, тебя придут послушать нужные люди.
– К черту Вегас. Я еду в турне.
Клифтон от изумления потерял дар речи:
– Но ведь Лас-Вегас…
– Я еду в турне.
В голосе Тоби прорезались совершенно новые нотки. Они не имели ничего общего ни с высокомерием, ни с темпераментом: Тоби переполняла глубокая, едва сдерживаемая ярость, и, что ужаснее всего, эта злоба исходила от человека с добродушным мальчишеским лицом и невинными детскими глазами.
Начиная с этого дня Тоби почти не бывал дома. Он объездил множество городов. Это стало единственным способом вырваться из тюрьмы. Тоби играл в ночных клубах, театрах и эстрадных залах, а когда кончался один контракт, приставал к Лоренсу, чтобы тот устроил ему выступления в колледжах. Все, что угодно, лишь бы оказаться подальше от Милли.
И везде, в каждом городе, он встречал женщин – привлекательных, страстных, готовых на все. Они ждали Тоби в гримерной, до и после выступления, осаждали в вестибюле отеля.
Но Тоби не осмеливался пригласить их в номер. В ушах все время звучал рассказ Лэндри о человеке, которого кастрировали и бросили истекать кровью, он все еще слышал голос Карузо: «…Слушай, ты счастливчик! Ничего себе штучка… Я в жизни тебя не обижу, пока хорошо обращаешься с Милли…»
И Тоби, как мог, сторонился женщин.
– Я люблю жену, – застенчиво объяснял он. И поклонницы обожали и восхищались им еще больше; репутация Тоби была безупречной, чего тот и добивался: Тоби Темпл не бабник, он прекрасный семьянин.
Но красивые молодые девушки не оставляли его в покое, и чем больше Тоби избегал их, тем настойчивее они становились. Тоби так изголодался по женщинам, что испытывал постоянную физическую боль внизу живота; иногда он почти не мог работать. Он снова начал мастурбировать и каждый раз вспоминал при этом о всех женщинах, которым не терпелось переспать с ним, в ярости проклиная судьбу. Кроме секса, он ни о чем больше не мог думать. В тех редких случаях, когда Тоби возвращался домой, Милли ждала его, теплая, нежная, любящая. Но при взгляде на жену у Тоби пропадало всякое желание. Она была врагом, и Тоби презирал ее за то, что с ним сделали. Он принуждал себя спать с Милли, но при этом ублажал не ее, а Карузо. Тоби брал жену словно дикарь – жестоко, злобно, не заботясь о ее чувствах, и притворяясь перед ней и собой, что вырывавшиеся у нее крики боли – на самом деле стоны наслаждения. Он врезался в нее все глубже, сильнее, яростнее, пока наконец в последнем взрыве бешенства его ядовитое семя не изливалось в лоно измученной женщины. Тоби больше не знал, что такое любовь. Он все глубже погружался в безбрежный океан ненависти.
В июне 1950 года войска Северной Кореи перешли тридцать восьмую параллель и атаковали Южную Корею. Президент Трумэн отдал приказ о вводе американских войск. Что бы ни думал весь мир о войне в Корее, для Тоби она была самым счастливым событием, произошедшим за последнее время.
В течение сентября в «Вэрайети» появилось объявление, что Боб Хоуп набирает труппу и отправляется в рождественское турне с целью поднять боевой дух солдат в Сеуле. Через полминуты после того, как объявление попалось на глаза Тоби, он позвонил Клифтону Лоренсу:
– Я хочу поехать в Корею, Клиф!
– Зачем?! Тебе уже под тридцать. Поверь, дорогуша, такие турне – не развлечение. Я…
– Плевать мне на развлечения! – завопил Тоби в трубку. – Там наши парни ежеминутно жизнью рискуют! Самое меньшее, чем я могу им помочь, – хотя бы доставить несколько веселых минут.
Таким Тоби Темпла Лоренс никогда не видел. Агент окончательно растрогался.
– Ладно, если ты такой патриот, постараюсь все уладить, – пообещал Клифтон.
Через час он перезвонил Тоби:
– Я поговорил с Хоупом. Он с радостью согласился. Но если все же изменишь решение…
– Ни за что, – отрезал Тоби и повесил трубку.
А Клифтон еще долго думал о Тоби. Он гордился своим питомцем. Чудесный малый! Как хорошо, что именно Лоренсу выпало счастье стать его агентом и помочь на пути к славе!
Тоби выступал в Тэгу, Пусане и Чонджу. Он находил утешение в солдатском смехе. Воспоминания о Милли поблекли, отодвинулись куда-то далеко.
И вот рождественские праздники кончились. Но Тоби, вместо того чтобы вернуться домой, отправился в Гуам. Тамошние парни всегда были рады ему. Оттуда он перебрался в Токио, где выступал в госпитале перед ранеными. Но наконец пришло время возвращаться в Лос-Анджелес.
В апреле, когда Тоби оказался дома после десятинедельного турне по западным штатам, Милли встречала его в аэропорту. Ее первыми словами были:
– Дорогой! У нас будет ребенок!
Тоби, остолбенев, уставился на жену. Милли приняла его ошеломленный взгляд за выражение счастья.
– Правда, здорово? – воскликнула она. – Теперь, когда ты отправишься в турне, мне больше не придется оставаться одной. Надеюсь, родится мальчик, и ты будешь брать его с собой на бейсбольные матчи и…
Тоби больше не в силах был выносить поток глупостей. Слова жены доносились до него словно откуда-то издалека. В самой глубине души он всегда верил, что когда-нибудь обязательно настанет минута избавления, что появится какая-то возможность выбраться из тюрьмы. Они были женаты уже два года, и это время казалось Тоби вечностью. Теперь Милли никогда не согласится отпустить его. Никогда. Ребенок должен родиться к следующему Рождеству. Тоби уговорил Клифтона включить его в очередное южнокорейское турне, но боялся, а вдруг Карузо не понравится его стремление уехать от беременной жены. Оставался один выход – звонить в Лас-Вегас.
В трубке послышался знакомый жизнерадостный баритон.
– Привет, малыш! Хорошо, что позвонил.
– Я тоже рад поговорить с вами, Эл.
– Говорят, собираешься стать отцом! Ты, должно быть, волнуешься!
– Не то слово, – вполне искренне возразил Тоби и придал голосу выражение тревоги и сожаления. – Поэтому я и решил позвонить, Эл. Милли должна родить к Рождеству, а… – Он знал, что должен быть крайне осторожным. – Не знаю, что делать. Конечно, нужно быть рядом с Милли в такое время, но меня попросили вернуться в Гуам, выступать перед солдатами.
Последовало долгое молчание.
– Тугой узелок, – вздохнул наконец Карузо.
– Не хочу подводить парней, но и Милли нельзя оставить.
– Да…
Снова молчание.
– Вот что я думаю, малыш. Все мы любим Америку, так? Эти мальчики сражаются за нас, точно?
Тоби почувствовал, как разом обмяк.
– Конечно. Но как же…
– С Милли ничего не случится, – заверил Карузо. – Не она первая, не она последняя. Отправляйся в Корею.
Через полтора месяца, в сочельник, когда Тоби уходил со сцены под громкие аплодисменты, ему принесли телеграмму: Милли родила мертвого ребенка и сама умерла от кровотечения.
Тоби наконец был свободен.
Глава 14
14 августа 1952 года Жозефине Цински исполнилось тринадцать. Мэри Лу Кеньон, которая родилась в этот же день, пригласила девочку на праздник. Но мать запретила Жозефине идти.
– Это порочные люди, – твердила миссис Цински. – Лучше тебе остаться дома, изучать Священное Писание.
Но Жозефина не имела ни малейшего желания сидеть дома. Она очень хотела, чтобы мать поняла, насколько тяжело все время находиться под гнетом угроз и адских мук. Не успела миссис Цински уйти из дома, как Жозефина вытащила из тайника пять долларов, которые получила от соседки за то, что оставалась по вечерам с ее ребенком, отправилась в магазин, купила прелестный белый купальник и решительно зашагала к дому Мэри Лу. Жозефина чувствовала, что прекрасно проведет время.
Мэри Лу Кеньон жила в самом красивом особняке города. Стены комнат были увешаны бесценными гобеленами, великолепными картинами, дом был обставлен антикварной мебелью. На участке размещались коттеджи для гостей, конюшни, теннисный корт, посадочная площадка для самолетов и два плавательных бассейна: один, огромный, – для семьи Кеньонов и гостей, другой, поменьше, на задах, – для слуг.
У Мэри Лу был старший брат, Дэвид, которого Жозефина изредка встречала. Она никогда не видела парня красивее: ростом чуть не десять футов, с широкими плечами футболиста и лукавыми серыми глазами. Он был полузащитником в американской сборной и получил стипендию Родса. Старшая сестра Мэри Лу, Бет, умерла, когда Жозефина была совсем маленькой. Оказавшись среди нарядных сверстников, Жозефина искала глазами Дэвида, но его нигде не было. Раньше он несколько раз останавливался, чтобы поговорить с девочкой, но Жозефина при этом неизменно краснела до ушей и теряла дар речи.