очаровательным видом угрюмых серых туч, дождевых струй, залитого водой газона и голых древесных веток, с которых падали бесчисленные капли. Несколько раз прокляв погоду, он сел завтракать. Отхлебнув кофе, он буркнул, что он ч-ски холоден.
– Так ты бы пил его сразу, – сказала я.
Он ничего не ответил, и завтрак продолжался в молчании. Нам обоим стало легче, когда принесли почту: газету и несколько писем. Два были адресованы мне, и он молча перебросил их через стол. Одно было от моего брата, другое от Милисент Харгрейв, которая сейчас в Лондоне вместе с матерью. Письма, которые получил он, были, по-моему, все деловые и, видимо, не очень приятные, так как он смял их и сунул в карман, бормоча выражения, за которые в любое другое время я бы ему попеняла. Затем, развернув газету, он до конца завтрака и довольно долго после делал вид, будто всецело поглощен чтением.
До полудня у меня нашлось достаточно занятий – прочесть письма, ответить на них, отдать необходимые распоряжения слугам. После второго завтрака я села рисовать, а после обеда до отхода ко сну читала. Тем временем бедный Артур не мог найти для себя ни развлечения, ни дела. Он пытался изобразить, будто занят не меньше меня и совсем не скучает, и не будь погода такой уж скверной, конечно, приказал бы оседлать лошадь, отправился бы куда-нибудь подальше – неважно куда – и вернулся бы только вечером. А если бы в окрестностях проживала барышня или дама любого возраста от пятнадцати до сорока пяти лет, он, несомненно, попробовал бы отомстить мне и развлечься, затеяв с ней отчаянный флирт. Но поскольку волей судеб и к большому моему тайному удовлетворению ни то, ни другое возможно не было, то страдал он невыносимо. Кончив зевать над газетой и нацарапав коротенькие ответы на еще более короткие письма, до конца утра и весь день он бродил по комнатам, смотрел на тучи, ругал дождь, попеременно ласкал, дразнил и осыпал проклятиями своих собак, порой бросался на диван с книгой, но даже не трудился толком ее открыть и очень часто посматривал на меня, как он полагал, незаметно, в надежде различить на моем лице следы слез или другие признаки сожалений и терзаний. Но я сумела до конца дня сохранять безмятежный, хотя и серьезный вид. Я уже не сердилась, а от души его жалела и очень хотела помириться. Но я твердо решила, что первый шаг должен сделать он или хотя бы как-то показать, что раскаивается и чувствует себя виноватым. Ведь начни первой я, это только пощекотало бы его самодовольство, укрепило высокомерие и свело на нет урок, который я хотела ему преподать.
После обеда он засиделся в столовой очень долго и, боюсь, выпил много больше обычного, – хотя и не настолько, чтобы у него развязался язык. Во всяком случае, войдя в гостиную и увидев, что я увлечена чтением и даже не подняла головы при его появлении, он ограничился сердитым восклицанием, громко захлопнул дверь и растянулся на диване, собираясь вздремнуть. Но тут Дэш, его любимый кокер-спаниель, лежавший у моих ног, дерзко прыгнул на него и принялся облизывать ему лицо. Он свирепо сбросил его на пол, и бедный песик, взвизгнув, вернулся ко мне с понурым видом. Проснувшись через полчаса, он позвал Дэша, но тот только прижался к полу и робко вильнул кончиком хвоста. Он еще раз сердито позвал, однако Дэш прижался к моей ноге и лизнул мне руку, словно прося о защите. Его взбешенный хозяин схватил тяжелый том и метнул ему в голову. Несчастный песик жалобно завизжал и побежал к двери. Я выпустила его и подобрала книгу с пола.
– Отдай ее мне, – приказал Артур не слишком вежливым тоном.
Я отдала.
– Зачем ты его выпустила? – спросил он. – Ты же видела, что он мне нужен!
– И ради этого ты швырнул в него книгой? – возразила я. – Или она предназначалась мне?
– Нет. Но, как вижу, и тебе досталось, – заметил он, разглядывая ссадину на моей руке, оставленную углом переплета.
Я продолжала читать, и он попытался последовать моему примеру, но вскоре глубоко зевнул, объявил, что не стоит портить глаза «такой проклятущей дрянью», и бросил свою книгу на стол. Затем последовало десятиминутное молчание, во время которого он, мне кажется, не спускал с меня глаз. Наконец его терпение истощилось.
– Что ты читаешь, Хелен? – осведомился он громко.
Я ответила.
– Интересно?
– Очень.
– Хм!
Я продолжала читать – вернее, притворяться, будто читаю, так как связь между моими глазами и мозгом словно прервалась. Они пробегали строчку за строчкой, но думала я о том, когда Артур снова заговорит, и что он скажет, и что мне следует ответить. Но он так и не заговорил, пока я не встала, чтобы заварить чай, а тогда сказал только, что пить его не будет. Он лежал на диване и то закрывал глаза, то поглядывал на свои часы или на меня. Так продолжалось до тех пор, пока я не взяла свечу, чтобы отправиться спать.
– Хелен! – воскликнул он, когда я подошла к двери.
Я оглянулась, подождала и наконец спросила сама:
– Что тебе нужно, Артур?
– Ничего, – ответил он. – Иди.
Я вышла, но, закрывая дверь, услышала, что он что-то бормочет, и снова обернулась. Неужели он буркнул «чтоб тебя ч-т побрал»? Но очень возможно, что я ослышалась.
– Ты что-то сказал, Артур? – спросила я.
– Нет, – ответил он, и, затворив дверь, я ушла.
Увидела я его опять только на следующее утро за завтраком, к которому он спустился на час позже обычного.
– Как ты поздно! – Таким было мое утреннее приветствие.
– Ты могла бы меня и не ждать! – Так поздоровался со мной он и подошел к окну. Погода со вчерашнего дня не переменилась.
– Проклятый дождь! – проворчал он, однако после минутного созерцания внезапно воскликнул: – А, придумал!
Он вернулся к столу и сел. Сумка с почтой уже лежала перед его прибором. Он отпер ее, проглядел содержимое, но ничего не сказал.
– Что-нибудь для меня? – спросила я.
– Нет.
И, развернув газету, он погрузился в чтение.
– Пей же кофе, – сказала я. – Не то он опять остынет.
– Иди, если ты кончила, – ответил он. – Мне ты не нужна.
Я встала и ушла в соседнюю комнату, со страхом спрашивая себя, неужели нам предстоит такой же мучительный день, как вчерашний, и от души желая, чтобы мы кончили терзать друг друга. Вскоре я услышала, как он позвонил и начал отдавать какие-то распоряжения о своем гардеробе, словно собираясь в долгую поездку. Затем послал за кучером и сказал ему что-то о карете, лошадях, и о Лондоне, и о семи часах утра. Все это очень меня смутило и встревожило.
«Ни в коем случае нельзя отпустить его в Лондон! – сказала я себе. – Он там бог знает что натворит, и причиной буду я! Но как мне его удержать? Подожду, не заговорит ли он об этом сам».
Час за часом я с волнением ждала, но не услышала ни слова – ни об этом, ни о чем-либо другом. Он насвистывал, болтал с собаками, бродил по комнатам – совсем как накануне. В конце концов я решила, что сама должна начать разговор, и только раздумывала, как лучше к нему приступить, но тут меня, сам того не подозревая, выручил Джон, который по поручению кучера пришел доложить:
– Простите, сэр, Ричард говорит, что одна лошадь сильно простужена, так если бы, сэр, отложить отъезд на день, он бы нынче задал ей лекарства и…
– Ч-т бы побрал его наглость! – перебил хозяин дома.
– Простите, сэр, только он говорит, что эдак лучше будет, – не отступал Джон. – Погода, он говорит, вот-вот переменится, а когда лошадь хрипит, да и лекарство он ей задал, так…
– К дьяволу лошадь! Хорошо, скажи ему, что я подумаю, – добавил он после минутного размышления, а едва лакей вышел, внимательно посмотрел на меня, ожидая увидеть на моем лице удивление и тревогу. Но, предупрежденная заранее, я сохранила вид невозмутимого равнодушия и спокойно встретила его взгляд. Лицо у него вытянулось, он с плохо скрытым разочарованием отвернулся и отошел к камину, оперся о полку и опустил голову на локоть в позе глубокого уныния.
– Куда ты едешь, Артур? – спросила я.
– В Лондон, – ответил он мрачно.
– Зачем?
– Затем, что тут я быть счастлив не могу.
– Но почему?
– Потому что моя жена меня не любит.
– Она бы любила тебя всем сердцем, если бы ты этого заслуживал.
– А чем же я могу это заслужить?
Произнес он это смиренно и так горячо, что я совсем растерялась от вспыхнувшей во мне радости, смешанной с жалостью, и должна была немного помолчать, чтобы придать спокойствие своему голосу.
– Если она подарила тебе свое сердце, то будь благодарен, береги его, а не разрывай в клочья и не смейся ей в лицо, потому что она не может отобрать его у тебя.
Тут он повернулся ко мне лицом:
– Послушай, Хелен, ты будешь умницей?
Слова эти прозвучали слишком уж высокомерно, и мне совсем не понравилась улыбка, которая их сопровождала. Поэтому я заговорила не сразу. Быть может, тот мой ответ означал слишком уж большую уступку. Он услышал, как задрожал мой голос, а может быть, и заметил, как я украдкой вытерла глаза.
– Так ты простишь меня, Хелен? – продолжал он более кротко.
– Но ты раскаиваешься? – сказала я, подходя к нему, и улыбнулась.
– До глубины души! – воскликнул он с самым печальным видом, однако в его глазах и в уголках губ пряталась веселая улыбка. Но она меня не остановила, и я бросилась в его объятия. Он пылко меня поцеловал, и, хотя я пролила потоки слез, мне кажется, никогда в жизни я не была так счастлива!
– Так ты не поедешь в Лондон, Артур? – спросила я, когда буря слез и поцелуев несколько поутихла.
– Конечно, нет… Разве что ты поедешь со мной.
– С радостью! – ответила я. – Если ты считаешь, что это тебя развлечет, и если отложишь отъезд до будущей недели.
Он охотно согласился и прибавил, что особые сборы не нужны, так как мы там останемся недолго – он не хочет, чтобы я превратилась в столичную щеголиху и утратила свежесть и наивность в обществе светских дам. Я подумала, что это нелепо, но возражать ему в ту минуту мне не хотелось, и я только сказала, что всему предпочитаю домашнее уединение, как он хорошо знает, и не имею особого желания часто выезжать в свет.