т в эту сторону, поручила ему передать мне ее просьбу – пожаловать к ним завтра на тихий семейный обед.
– Никого, кроме вас, мы не зовем, – продолжал он. – Но Эстер очень по вас соскучилась, а маменька боится, что в этом большом опустелом доме вы порой чувствуете себя одиноко и грустите. Ей очень хотелось бы уговорить вас почаще доставлять ей удовольствие своим присутствием и чувствовать себя в нашей смиренной обители как у себя дома, пока возвращение мистера Хантингдона вновь не вернет прежнюю привлекательность вашему семейному очагу.
– Она очень добра, – ответила я, – но, как видите, я вовсе не одинока, а тем, чьи дни заняты подобными хлопотами, грустить некогда.
– Так вы завтра не приедете? Она будет очень огорчена, если вы откажетесь!
Мне не слишком понравилось это непрошеное сострадание к моему одиночеству, но тем не менее я обещала приехать.
– Какой чудный вечер! – заметил мистер Харгрейв, обводя взглядом раззолоченный заходящим солнцем парк, красивый пригорок, зеркальные воды озера и купы величавых деревьев. – И в каком раю вы живете!
– Да, вечер прелестный, – ответила я со вздохом, думая, как мало радует меня его прелесть и как прекрасный Грасдейл обернулся вовсе не раем не только для меня, но, видимо, и для добровольного изгнанника из его кущей. Не знаю, прочел ли мистер Харгрейв мои мысли или нет, но после краткого колебания он с мягким сочувствием осведомился, давно ли писал мне мистер Хантингдон.
– Довольно давно, – ответила я.
– Иначе и быть не могло, – произнес он словно про себя, задумчиво опуская глаза.
– Но вы ведь из Лондона недавно? – в свою очередь спросила я.
– Я приехал только вчера.
– И вы виделись с ним там?
– Да… виделся.
– Он здоров и весел?
– Да… то есть, – продолжал он с нарастающей нерешительностью и словно подавляя негодование, – то есть настолько, насколько… насколько он того заслуживает, хотя в подобных обстоятельствах просто невозможно понять человека, столь взысканного судьбой! – И он, подняв глаза, завершил свою фразу почтительным поклоном в мою сторону. (Мое лицо, полагаю, стало пунцовым.)
– Простите меня, миссис Хантингдон, – продолжал он, – но мне трудно сдержать возмущение, когда я вижу столь слепое увлечение и извращенность вкуса… Но быть может, вам не известно… – Он смолк на полуслове.
– Мне известно, сэр, только то, что он задерживается в Лондоне дольше, чем я предполагала. И если он сейчас предпочитает общество друзей обществу жены и рассеянность столичной жизни мирному сельскому уединению, то, полагаю, благодарить за это я должна их же. Ну, а вкусы и развлечения у них такие же, как у него, и не понимаю, почему его поведение может их удивлять или возмущать.
– Вы ко мне жестоко несправедливы, – возразил он. – Последние недели я с мистером Хантингдоном совсем не встречался, а что до его вкусов и занятий, они чужды мне, бедному одинокому скитальцу. Там, где я лишь пробовал, лишь делал один глоток, он выпивал чашу до последней капли вместе со всем, что оседало на дне. И если я все же пытался порой заглушить голос рассудка шумом веселья в вихре безумств, если я потратил слишком много своего времени и способностей в кругу распущенных и легкомысленных приятелей, Бог свидетель, я с восторгом отрекся бы от них сразу и навеки, если бы судьба одарила меня хотя бы половиной того, чем этот человек столь неблагодарно пренебрегает! Да, хотя бы половиной того, чем был бы он вознагражден, если бы обратился к добродетели, семейным радостям, упорядоченным привычкам! Но, обладая таким домом и такой подругой жизни, чтобы делить его с ней, о, это… это… мерзко! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Только не думайте, миссис Хантингдон, – продолжал он уже громко, – что на мне лежит хоть доля вины за его нынешнее поведение. Напротив, я вновь и вновь пытался заставить его опомниться. Я часто выражал ему свое удивление, негодующе напоминал ему о его долге, о дарованном ему счастье, но тщетно! Он лишь…
– Довольно, мистер Харгрейв! Неужели вы не понимаете, что каковы бы ни были поступки моего мужа, зло только усугубится, если я узнаю о них из чужих уст?
– Так я чужой? – произнес он печальным голосом. – Я ваш ближайший сосед, крестный вашего сына, друг вашего мужа – так неужели я не могу быть и вашим другом?
– Истинная дружба невозможна без близкого знакомства, а я вас знаю очень мало, мистер Харгрейв, и то больше понаслышке.
– Так, значит, вы забыли те шесть-семь недель, которые я прошлой осенью провел под вашим кровом? Но я, я их не забыл! И я знаю вас так хорошо, миссис Хантингдон, что не могу не считать вашего мужа первым счастливцем в мире, а я стал бы вторым, если бы вы сочли меня достойным своей дружбы.
– Если бы вы меня и правда знали, то не думали бы так и уж во всяком случае не сказали бы этого, полагая, будто я буду польщена.
Договорив, я сделала шаг назад. Он понял, что продолжать разговор я не хочу, не стал дожидаться еще одного намека, но учтиво поклонился, пожелал мне доброго вечера и направил своего коня к воротам. Казалось, он был огорчен и обижен тем, как сурово я встретила его сочувственные поползновения. Я не была вполне убеждена, что поступила верно, столь резко его оборвав, но его поведение меня раздражило, почти оскорбило. Словно то обстоятельство, что мой муж не возвращается и даже почти не пишет, он стремился использовать в каких-то своих целях и темными намеками старался внушить мне недостойные подозрения.
Во время нашей беседы Рейчел отошла в сторону, и теперь мистер Харгрейв, подъехав к ней, попросил показать ему младенца. Осторожно подхватив его на руки, он поглядел на него почти с отцовской улыбкой, и, подходя к ним, я услышала его слова:
– И этим он тоже пренебрег!
Затем, нежно поцеловав малютку, мистер Харгрейв вернул его польщенной нянюшке.
– Вы любите детей, мистер Харгрейв? – спросила я, несколько смягчаясь.
– Вообще, пожалуй, нет, – ответил он. – Но это такое прелестное дитя… и к тому же портрет своей матери, – добавил он, понижая голос.
– Вы ошибаетесь, сэр. Он похож на отца.
– А по-моему, прав я, верно, няня? – воззвал он к Рейчел.
– Я думаю, сэр, он в них обоих пошел, – ответила она.
Затем он ускакал, а Рейчел сказала: «Такой добрый джентльмен!» Однако я все еще не слишком в этом уверена.
Когда на другой день я встретилась с ним под его кровом, он ни разу не оскорбил меня вспышкой добродетельного негодования против Артура или непрошеного сочувствия ко мне. Напротив, когда его матушка принялась обиняками выражать, как огорчает и поражает ее поведение моего мужа, он, заметив мою досаду, тотчас поспешил ко мне на выручку и тактично переменил разговор, взглядом предупредив ее, чтобы она больше этой темы не касалась. Он словно положил себе рьяно соблюдать законы радушия и прилагал все силы, чтобы гостья не скучала, но каждую минуту убеждалась, какой он безукоризненный хозяин дома, джентльмен и собеседник, – и действительно сумел быть очень милым… хотя чуть-чуть уж слишком приторно-любезным. Тем не менее, мистер Харгрейв, вы мне не слишком нравитесь. Есть в вас какое-то притворство, глубоко мне неприятное, а за всеми превосходными вашими качествами прячется себялюбие, про которое я забывать не намерена. Да, я не стану преодолевать легкое предубеждение против вас, как несправедливое, а наоборот, буду его лелеять, пока не удостоверюсь, что у меня нет причин не доверять этой заботливой, вкрадчивой дружбе, которую вы столь настойчиво мне навязываете.
В течение следующих шести недель я виделась с ним несколько раз, но – за одним исключением – только в обществе его матери, или сестры, или их обеих. Когда я приезжала к ним с визитом, он всегда умудрялся быть дома, а когда они приезжали ко мне, привозил их он в своем фаэтоне. Нетрудно было заметить, как радовала его матушку такая сыновняя внимательность и новообретенный вкус к домашней жизни.
Единственная наша встреча наедине случилась в безоблачный, но невыносимо жаркий день в начале июля. Я ушла с маленьким Артуром в лес, который примыкает к парку, и усадила его среди мшистых корней старого дуба. Нарвав колокольчиков и шиповника, я встала перед ним на колени и один за другим вкладывала цветки в его пальчики, наслаждаясь небесной их красотой, глядя в его улыбающиеся глазки, забыв на мгновение все свои заботы и тревоги, смеясь его веселому смеху и радуясь его радости. Вдруг солнечное кружево на траве скрыла тень, и, повернув голову, я увидела, что рядом стоит Уолтер Харгрейв и смотрит на нас.
– Простите меня, миссис Хантингдон, – сказал он, – но я был заворожен! У меня не хватало духу ни сделать еще шаг и помешать вам, ни оторваться от созерцания этой чарующей картины и тихо уйти! Каким крепышом становится мой маленький крестник и какой он сегодня веселый!
Тут он нагнулся к мальчику и хотел взять его за руку, но, заметив, что его ласка вместо приветливой улыбки вот-вот вызовет слезы и вопли, благоразумно попятился.
– Какой радостью и каким утешением должен служить вам, миссис Хантингдон, ваш прелестный малыш, – заметил он с легкой грустью в голосе, не спуская с малютки восхищенного взора.
– Да, вы правы, – ответила я и справилась о здоровье его матушки и сестры.
Он вежливо ответил и вернулся к теме, от которой я пыталась уклониться, – однако с некоторой робостью, словно опасаясь рассердить меня.
– У вас давно не было известий от Хантингдона?
– На этой неделе нет, – ответила я, хотя точнее было бы сказать: «Вот уже три недели!»
– Утром я получил от него письмо. Жалею только, что не такое, какое мог бы показать его супруге! – Тут он наполовину вытащил из жилетного кармана письмо с адресом, начертанным все еще любимой рукой Артура, хмуро глянул на него, засунул обратно и добавил: – Но он извещает меня, что приедет на будущей неделе.
– Мне он это сообщает в каждом своем письме!
– Ах, вот как! Что же, совсем в его духе! Однако