– Я вас не оскорбляю! – вскричал он. – Я преклоняюсь перед вами. Вы – мой ангел, мое божество. Я кладу к вашим ногам все мои силы, и вы должны их принять! – властно объявил он, поднимаясь на ноги. – Я должен быть и буду вашим утешителем и защитником! А если вас упрекнет совесть, ответьте ей, что я победил вас и вам оставалось только уступить.
Никогда еще я не видела человека в подобном исступлении. Он кинулся ко мне, но я схватила мастехин и выставила перед собой. Это его остановило, и он ошеломленно уставился на меня. Вероятно, вид у меня был не менее решительный и яростный, чем у него. Я попятилась к звонку и схватила сонетку, это усмирило его еще больше. Он попытался мне воспрепятствовать жестом, не столько гневным, сколько просительным.
– В таком случае отойдите! – сказала я, и он отступил назад. – А теперь выслушайте меня. Вы мне не нравитесь, – продолжала я медленно, со всей внушительностью, на какую была способна, чтобы сделать свои слова убедительными. – Если бы я развелась с мужем или если бы он умер, замуж за вас я бы никогда не вышла. Ну вот. Надеюсь, вам этого достаточно.
Лицо его побелело от ярости.
– Да, достаточно, – ответил он с горькой язвительностью, – чтобы понять, что более холодной, противоестественной, неблагодарной женщины, чем вы, мне еще видеть не приходилось.
– Неблагодарной, сэр?
– Неблагодарной.
– Нет, мистер Харгрейв, вы ошибаетесь. За все хорошее, что вы когда-нибудь для меня делали или хотели сделать, я искренне вас благодарю, а за все дурное, что вы мне сделали или хотели сделать, молю Бога простить вас и очистить вашу душу.
Тут распахнулась дверь, и мы узрели господ Хантингдона и Хэттерсли. Второй остался за порогом, возясь с ружьем и шомполом, а первый прошел к камину, повернулся к огню спиной и обратил на мистера Харгрейва и на меня взгляд, сопровождавшийся нестерпимой нагло-многозначительной улыбкой и злорадным блеском в бесстыдных глазах.
– Так что же, сэр? – сказал Харгрейв вопросительно с видом человека, приготовившегося защищаться.
– Так что же, сэр? – повторил его собеседник.
– Мы только хотим узнать, Уолтер, есть ли у тебя свободная минута поохотиться с нами на фазанов, – вмешался Хэттерсли из-за двери. – Пошли. Попотчуем дробью зайчишку-другого, и не больше, уж за это я ручаюсь…
Уолтер промолчал и отошел к окну собраться с мыслями. Артур присвистнул и уставился на него. Легкий румянец гнева окрасил щеки мистера Харгрейва, но мгновение спустя он спокойно обернулся и небрежно объяснил:
– Я зашел сюда попрощаться с миссис Хантингдон и предупредить ее, что вынужден завтра уехать.
– Хм! Ты что-то очень быстр в своих решениях. Могу ли я спросить, откуда такая спешка?
– Дела, – был короткий ответ, а недоверчивая ухмылка вызвала только пренебрежительно-презрительный взгляд.
– Превосходно! – отозвался мистер Хантингдон, а когда Харгрейв удалился, закинул фалды сюртука на локти, уперся плечами в каминную полку, обернулся ко мне и тихим голосом, почти шепотом, обрушил на меня залп грубейших и гнуснейших ругательств, какие только способен изобрести мозг и произнести язык. Я не пыталась его оборвать, но во мне поднялся гнев, и, когда он умолк, я ответила:
– Будь даже ваши обвинения верны, мистер Хантингдон, как смеете вы порицать меня?
– В самый лоб! – воскликнул Хэттерсли, прислоняя ружье к стене. Войдя в комнату, он взял своего прелестного друга за локоть и попытался увести. – Верно, не верно, – бормотал он, – да только не тебе, сам знаешь, обвинять ее, да и его тоже, после того, что ты наболтал вчера вечером. Ну, так идем же!
Снести его намека я никак не могла.
– Вы смеете меня в чем-то подозревать, мистер Хэттерсли? – спросила я вне себя от бешенства.
– Да нет же, нет, никого я не подозреваю. Все хорошо, очень хорошо. Так пойдешь ты, Хантингдон, скотина эдакая?
– Отрицать она этого не посмеет! – вскричал джентльмен, к которому обратились таким образом, и ухмыльнулся в злорадной ярости. – Не посмеет для спасения своей жизни! – И, добавив несколько ругательств, вышел в переднюю и взял со стола свою шляпу и ружье.
– Я не уроню себя, оправдываясь перед вами, – сказала я и повернулась к Хэттерсли: – Но если у вас хватает смелости в чем-то сомневаться, то спросите у мистера Харгрейва.
Тут оба разразились грубым хохотом, от которого меня пронзило гневом до самых кончиков пальцев.
– Где он? Я сама его спрошу! – воскликнула я, подходя к ним.
Подавив новый взрыв хохота, Хэттерсли указал на входную дверь. Она была полуоткрыта. Его шурин стоял у крыльца.
– Мистер Харгрейв, будьте так добры, вернитесь сюда! – сказала я.
Он посмотрел на меня с мрачным недоумением.
– Будьте так добры! – повторила я столь решительно, что он вольно или невольно мне подчинился, с некоторой неохотой поднялся по ступенькам и переступил порог.
– Скажите этим джентльменам… – продолжала я, – …этим господам, уступила я или нет вашим настояниям?
– Я вас не понимаю, миссис Хантингдон.
– Нет, вы прекрасно меня понимаете, сэр, и я взываю к вашей чести джентльмена (если она у вас есть): ответьте правду. Уступила я или нет?
– Нет, – пробормотал он, отворачиваясь.
– Говорите громче, сэр, они вас не слышат. Я сдалась на ваши мольбы?
– Нет.
– Верно! – вскричал Хэттерсли. – Коли бы сдалась, он бы так не супился!
– Я готов дать вам удовлетворение, Хантингдон, как положено между благородными людьми, – сказал мистер Харгрейв спокойным голосом, но с выражением глубочайшего презрения на лице.
– А, провались ты к дьяволу! – ответил тот, досадливо мотнув головой.
И Харгрейв, смерив его взглядом, полным холодного пренебрежения, удалился со словами:
– Вы знаете, где меня найти, если вам будет угодно прислать ко мне кого-нибудь из ваших приятелей.
Ответом был только новый взрыв бессвязных ругательств.
– Ну, Хантингдон, теперь видишь? – сказал Хэттерсли. – Все ясно как божий день.
– Мне безразлично, что видит он, – перебила я, – или что он воображает. Но вы, мистер Хэттерсли, если при вас будут чернить мое имя, вступитесь ли вы за него?
– Всенепременно! Разрази меня бог, если не вступлюсь.
Я тотчас вернулась в библиотеку и заперла дверь. В каком помрачении я обратилась с такой просьбой к такому человеку? Право, не знаю, но утопающие хватаются за соломинку, а они общими усилиями довели меня до отчаяния. Я перестала понимать, что говорю. Но как еще могла я оберечь мое имя от клеветы и поношений этой шайки пьяных гуляк, которые не посовестятся сделать их достоянием всего света? К тому же в сравнении с низким мерзавцем, моим мужем, с подлым, злобным Гримсби и лицемерным негодяем Харгрейвом этот невоспитанный невежа при всей своей тупой грубости сияет, как ночью светляк среди прочих червей.
Какая невыносимая, какая отвратительная сцена! Могла ли я даже вообразить, что буду вынуждена терпеть подобные оскорбления в моем собственном доме, слушать, как подобные вещи говорятся в моем присутствии – более того, говорятся мне самой и обо мне людьми, которые осмеливаются называть себя джентльменами? И могла ли я вообразить, что сумею перенести подобное спокойно и ответить столь смело и твердо, как ответила? Такой ожесточенности чувств могут научить только тяжкий опыт и отчаяние.
Вот какие мысли вихрем проносились в моем мозгу, пока я расхаживала по библиотеке, томясь – о, как томясь! – желанием сейчас же бежать от них с моим ребенком, не помедлив и часа. Но это было невозможно. Прежде мне предстояла еще большая и нелегкая работа.
– Ну, так берись за нее! – произнесла я вслух. – Оставь бесполезные сетования и тщетные жалобы на свою судьбу и тех, от кого она зависит! К чему бесплодно тратить драгоценные минуты?
И неимоверным усилием воли успокоив свои расстроенные чувства, я тотчас взялась за дело и до конца дня не отходила от мольберта.
Мистер Харгрейв уехал утром, как сказал, и с тех пор я его не видела. Остальные гостили у нас еще две-три недели, но я старалась бывать в их обществе елико возможно меньше и прилежно трудилась, – как продолжаю и сейчас с почти не меньшим усердием. Я не замедлила рассказать Рейчел о моих планах, открыла ей все мои намерения и причины их, и, к моему приятному удивлению, мне почти не пришлось ее уговаривать. Она благоразумная и осторожная женщина, но так ненавидит хозяина дома, так любит свою хозяйку и маленького питомца, что после нескольких восклицаний, двух-трех возражений для очистки совести, а также обильных слез и сетований на судьбу, принуждающую меня к подобному шагу, она горячо одобрила мое решение и согласилась помогать мне, насколько это в ее силах, – но при одном непременном условии: она разделит мое изгнание. Ехать мне одной с маленьким Артуром – чистое безумие, и этого она никогда не допустит. С трогательной заботливостью она робко предложила мне все свои скромные сбережения, выразив надежду, что я «извиню ей такую вольность, но я очень бы ее осчастливила, если бы снизошла взять у нее эти деньги взаймы». Разумеется, я и слышать об этом не захотела, однако, благодарение Небесам, я уже сама кое-что накопила и почти все подготовила для скорого моего освобождения. Пусть только минуют зимние холода, и тогда в одно прекрасное утро мистер Хантингдон спустится к завтраку в пустую столовую и, возможно, начнет рыскать по дому в поисках невидимых жены и сына, а они к тому времени уже проделают первые пятьдесят миль на своем пути в Западное полушарие – или даже больше: ведь мы покинем дом задолго до зари, он же, вероятно, спохватится далеко за полдень.
Я вполне отдаю себе отчет во всех опасных последствиях, которые может и должен иметь задуманный мною шаг. Но мое решение непоколебимо: я все время думаю о благе моего сына. Не далее как сегодня утром, когда я работала, а он сидел у моих ног, играя с полосками холста, которые я бросила на ковер, какая-то неотвязная мысль заставила его грустно посмотреть мне в глаза и спросить с глубокой серьезностью: