– Так вы прочли? – спросила она тихо, и чары рассеялись.
– С начала и до конца, – ответил я, делая шаг к ней, – и хочу услышать, простите ли вы меня? Можете ли вы меня простить?
Она не ответила, но ее глаза заблестели, щеки и губы чуть порозовели, и, резко отвернувшись от меня, она отошла к окну. Не в гневе, понял я, но чтобы скрыть или побороть свои чувства, а потому я осмелился последовать за ней и встать рядом – но не нарушил молчания. Не обернувшись, она протянула мне руку и голосом, дрогнувшим, несмотря на все ее усилия, спросила тихо:
– А вы? Можете ли вы простить меня?
Поднести эту лилейную ручку к губам значило бы нарушить обещание, но, вовремя спохватившись, я только нежно сжал ее в своих и сказал с улыбкой:
– Право, не знаю. Вам следовало бы рассказать мне все это раньше. Такой знак недоверия…
– Ах нет! – вскричала она, перебив меня. – Совсем не поэтому… Не потому, что я вам не доверяла! Но ограничиться лишь частью моей истории было бы нельзя: чтобы извинить свои поступки, мне пришлось бы рассказать вам все, а только крайняя необходимость могла вырвать у меня такое признание. Но вы меня прощаете? Я поступила очень, очень дурно, я знаю, но, как обычно, лишь пожинаю горькие плоды собственной ошибки… И буду пожинать их до конца жизни.
Произнесено это было решительным тоном, не скрывшим, однако, горькую муку. Теперь я прижал ее руку к губам и осыпал лихорадочными поцелуями – слезы не давали мне говорить. Она сносила эти бурные ласки без сопротивления или досады, а потом внезапно отняла руку и несколько раз прошлась по комнате. Сдвинутые брови, плотно сжатые губы, судорожно переплетенные пальцы сказали мне, что в ее груди идет безмолвная борьба между рассудком и страстью. Наконец она остановилась перед пустым камином и, обернувшись ко мне, сказала спокойно – если можно назвать спокойствием то, что далось ей лишь ценой невероятного усилия:
– А теперь, Гилберт, вы должны уйти… Нет, не сию минуту, но скоро. И вы никогда больше не должны приходить сюда!
– Никогда, Хелен? Теперь, когда я люблю вас даже сильнее, чем раньше?
– Как раз по этой причине. Если так, мы больше не должны встречаться. Наше нынешнее свидание я сочла необходимым… Во всяком случае, я убедила себя, что оно необходимо, что мы должны просить и получить друг у друга прощение за прошлое. Извинений, чтобы встречаться и дальше, у нас никаких нет. Я уеду отсюда, как только смогу подыскать другое убежище, но наше знакомство кончается здесь и сейчас!
– Сейчас? – повторил я, подошел к камину, положил руку на резной завиток высокой полки и прижался к ней лбом в угрюмом безмолвном отчаянии.
– Вы больше не должны бывать здесь, – продолжала она, и хотя в ее голосе слышалась легкая дрожь, показалась мне невыносимо спокойной – с таким хладнокровием произнесла она этот страшный приговор. – Вы не можете не понимать, почему я говорю вам это, – продолжала она, – и не можете не видеть, что нам лучше расстаться сразу. И если проститься навеки так тяжело, то вы обязаны помочь мне! – Она умолкла, но я ничего не сказал. – Так вы обещаете мне больше не приходить? Если нет, если вы снова придете, то заставите меня бежать отсюда прежде, чем я найду другой приют или хотя бы узнаю, как его искать…
– Хелен! – воскликнул я, в волнении глядя на нее. – Я не способен говорить о вечной разлуке невозмутимо и бесстрастно, как вы. Для меня речь идет не о том, что разумнее, а о жизни и смерти!
Она молчала. Ее бледные губы подергивались, пальцы дрожали, и она нервно перебирала волосяную цепочку своих золотых часиков – единственная ценная вещь, которую она позволила себе сохранить. То, что я сказал, было несправедливо, жестоко, но я не удержался и от худшего.
– Хелен, – начал я тихим, вкрадчивым тоном, не осмеливаясь смотреть ей в лицо, – этот человек вам более не муж. В глазах Небес он лишил себя всякого права…
Она сжала мой локоть с силой отчаяния.
– Гилберт, не надо! – вскричала она голосом, который проник бы и в каменное сердце. – Ради Бога, не прибегайте хоть вы к этим доводам! Никакой демон не мог бы мучить меня сильнее!
– Не буду, не буду! – покорно сказал я, накрывая ее руку своей. Испуганный ее вспышкой, я уже испытывал невыносимый стыд за свою непростительную несдержанность.
– Вместо того чтобы показать себя истинным моим другом, – продолжала она, вырвав у меня руку и бросившись в старое кресло, – и помочь мне, насколько это в ваших силах… То есть вместо того, чтобы помочь добродетели и в себе одержать верх над страстью, вы сбрасываете все бремя борьбы на меня. И, не довольствуясь этим, сами боретесь против меня, хотя и знаете, что я… – Она смолкла и спрятала лицо в носовом платке.
– Простите меня, Хелен, – сказал я умоляюще. – Я больше не позволю себе ни одного лишнего слова. Но неужели мы не можем встречаться просто как друзья?
– Из этого ничего не выйдет, – грустно ответила она, покачав головой, а потом с упреком подняла на меня глаза, словно говоря: «Вы все понимаете сами не хуже меня!»
– Так что же нам делать? – вскричал я в отчаянии, но тут же добавил более спокойным голосом: – Я исполню любую вашу волю, но только не говорите, что это наша последняя встреча.
– Но почему? Разве вы не понимаете, что всякий раз, когда мы будем видеться, мысли о неизбежной вечной разлуке будут становиться еще более невыносимыми? Разве вы не чувствуете, что с каждой новой встречей мы становимся дороже друг другу?
Последний вопрос был задан торопливо и очень тихим голосом, а опущенные глаза и заалевшие щеки неопровержимо доказывали, что сама она это чувствует. Вряд ли было благоразумно признаваться в подобном, а тем более добавлять после некоторой паузы:
– Сейчас у меня хватит силы проститься с вами, но в следующий раз… не знаю…
Однако у меня недостало низости воспользоваться ее откровенностью.
– Но мы могли бы писать друг другу? – спросил я робко. – Вы ведь не откажете мне хоть в таком утешении?
– Мы можем получать вести друг от друга через моего брата.
– Через вашего брата! – Меня охватили раскаяние и стыд. Она ведь не знала, что он болен и по моей вине, а мужества сказать ей об этом я в себе не нашел. – Он нам не поможет и постарается положить конец всякому общению между нами.
– И будет прав, я полагаю. Как друг нас обоих, он должен принимать к сердцу наше благо, а все, кому мы дороги, скажут, что забыть – не только наш долг, но и наилучший выход для нас самих же, пусть мы этого и не видим. Но не бойтесь, Гилберт, – с грустной улыбкой продолжала она, заметив, что я готов вспыхнуть от возмущения, – забыть вас я вряд ли сумею. Впрочем, я говорила вовсе не о том, что Фредерик будет пересылать наши письма, а имела в виду лишь возможность узнавать через него о судьбе друг друга, не более. Вы молоды, Гилберт, и вам следует жениться… Рано или поздно так оно и будет, пусть сейчас это представляется вам немыслимым. И хотя было бы ложью сказать, что мне хотелось бы, чтобы вы меня забыли, я знаю, это нужно и должно сделать ради вашего счастья и счастья вашей будущей жены. Вот почему я должна – и буду – желать этого! – докончила она решительным тоном.
– Но ведь и вы молоды, Хелен! – смело возразил я. – И когда этот распутный негодяй пройдет свой порочный путь до конца, вы отдадите свою руку мне. Я буду ждать.
Но она не пожелала оставить мне даже это утешение. Разумеется, было бы глубоко безнравственно возлагать наши надежды на смерть человека, который пусть и мало годится для этого света, еще меньше подходит для того, так что исправление его стало бы для нас проклятием, а торжество греха – исполнением заветной мечты! По ее убеждению, такое ожидание было бы еще и величайшим безумием. Ведь очень многие люди с теми же пристрастиями, какие управляют мистером Хантингдоном, доживали до глубокой, пусть и малопочтенной старости.
– А я, – заключила она, – хотя и молода годами, но изнурена несчастьями, и даже если горе не успеет убить меня до того, как пороки сведут в могилу его, то, доживи он хотя бы до пятидесяти, вам придется пятнадцать-двадцать лет – то есть весь расцвет своей жизни – провести в неопределенном ожидании и неясности, для того лишь, чтобы жениться на увядшей замученной старухе, какой я стану тогда, ни разу даже не увидевшись со мной с этого дня и до того. Нет, вы не сможете выдержать такого ожидания, – перебила она мои заверения в вечной верности. – И, во всяком случае, это было бы очень дурно. Поверьте мне, Гилберт, тут я опытнее вас. Вы считаете меня холодной, с каменным сердцем, и с полным на то правом…
– Нет же, Хелен, нет!
– Не важно. Во всяком случае, основания для этого у вас есть. Но мое уединение не мешало мне размышлять, и я говорю теперь не под влиянием минуты, как вы. Все это я обдумывала много раз, спорила с собой, подробно рисовала себе наше прошлое, наше настоящее, наше будущее и, поверьте, пришла к единственному верному выводу. Положитесь на мое суждение, каковы бы ни были ваши чувства, и через несколько лет вы убедитесь в его правильности, хотя сейчас даже мне самой трудно в это поверить, – добавила она тихо, со вздохом опуская голову на руку. – И больше не возражайте мне. Все ваши доводы уже приводило мое сердце и опроверг мой рассудок. Мне трудно было бороться с ними, когда их нашептывал внутренний голос. А в ваших устах они вдесятеро хуже, и знай вы, какую боль они мне причиняют, то, конечно, сразу умолкли бы. Знай вы, какие чувства я сейчас испытываю, вы бы постарались их облегчить, даже жертвуя собой.
– Я уйду… скоро уйду, если вам от этого станет легче, и больше не вернусь! – произнес я с горькой выразительностью. – Но пусть нам нельзя видеться и даже уповать на будущую встречу, неужели такое преступление – изредка обмениваться письмами? Неужели родственные души не могут встречаться, не могут искать единения вопреки внешним обстоятельствам и судьбе их земных оболочек?
– О, могут, могут! – вскричала она со страстностью. – Я думала об этом, Гилберт, но не решалась заговорить из опасения, что вы полагаете иначе. Я боюсь этого и теперь. Боюсь, что любой заботливый друг сказал бы нам, что мы оба обманываем себя иллюзией духовного общения без надежды и упования на что-либо иное, что это может породить лишь тщетные сожаления, опасные мечты и послужить пищей для мыслей, которые следует строго и безжалостно обречь беспощадному забвению…