– Хелен Хантингдон, – ответила я, тихонько встала и отошла в более темное место.
– Я с ума схожу! – воскликнул он. – Или брежу… или еще что-нибудь. Только уйди, кто бы ты ни была… Видеть не могу это белое лицо и глаза… Уйди же, Бога ради, и пришли другую… не похожую.
Я тотчас ушла и послала к нему сиделку. Однако утром вновь попробовала войти в спальню. Заняв место сиделки, я несколько часов следила за ним, ухаживала, стараясь не показываться ему лишний раз, и говорила, только когда это было необходимо, и всегда вполголоса. Сначала он называл меня сиделкой, но когда я по его требованию пошла отдернуть занавески, он сказал:
– Да нет, это не она, это Элис! Останься со мной, не то старая ведьма совсем меня уморит.
– Я останусь, – сказала я, и он продолжал называть меня «Элис» или другими именами, почти столь же мне противными. Я вынудила себя терпеть, боясь, что возражения излишне возбудят его, но когда он попросил пить и я поднесла стакан к его губам, а он прошептал «спасибо, любимая!», я не удержалась и воскликнула:
– Вы бы этого не сказали, если бы узнали меня!
И снова назвалась бы, но он пробормотал что-то невнятное, и я сдержалась. Однако некоторое время спустя, когда я обтирала ему лоб и виски уксусом с водой, чтобы понизить жар и облегчить головную боль, он долго и пристально смотрел на меня, а потом произнес:
– Мне все время что-то чудится. Я никак не могу отогнать кошмары, а они меня мучают. И самые странные и неотвязные – твое лицо и голос. Совсем такие, как у нее. Я готов поклясться, что она здесь.
– Да, она здесь, – сказала я.
– Как приятно! – продолжал он, не слушая. – Пока ты это делаешь, остальные кошмары рассеиваются, но этот словно превращается в явь. И не кончай, пока он тоже не исчезнет. Такого безумия я не выдержу, оно меня убьет.
– Он не исчезнет, – сказала я внятно. – Потому что это явь.
– Явь! – вскричал он, вздрагивая, точно от укуса аспида. – Так что же, ты и правда она?
– Да. Но не содрогайтесь, словно я ваш заклятый враг. Я приехала ухаживать за вами, делать все то, чего ни одна из них не пожелала.
– Бога ради, не пытай меня! – вскрикнул он в болезненном возбуждении и начал бормотать злобные проклятия мне и злой судьбе, которая привела меня сюда, а я тем временем унесла губку с тазиком и вновь села подле него.
– Где они? – спросил он. – Они что, все меня бросили? И слуги тоже?
– Слуги тут, и вы можете позвать их, если вам угодно. Но лучше лягте поудобнее и попробуйте успокоиться. Никто из них не может, да и не станет ухаживать за вами с такой заботливостью, как я.
– Я ничего не понимаю, – пробормотал он с тоскливым недоумением. – Это мне во сне привиделось или… – И он закрыл глаза ладонью, словно тщась разгадать какую-то тайну.
– Нет, Артур, вам не привиделось, что ваше поведение вынудило меня оставить вас. Но я узнала, что вы больны, и вернулась ухаживать за вами. Не страшитесь довериться мне. Только скажите, чего вам хотелось бы, и я постараюсь сделать все возможное. Больше о вас заботиться некому, а моих упреков вы можете не опасаться.
– А-а! Понимаю! – произнес он с горькой усмешкой. – Поступаешь как милосердная христианка, чтобы заслужить в раю местечко повыше, а для меня вырыть яму в аду поглубже.
– Нет. Я приехала предложить вам ту помощь и утешение, каких требует ваша болезнь. А если от этого будет польза не только вашему телу, но и душе, если в вас пробудится раскаяние и…
– Да-да! Сейчас самое время допекать меня угрызениями совести и стыдом. А что ты сделала с моим сыном?
– Он здоров, и вы сможете его увидеть, если сумеете держать себя в руках. Но не сейчас.
– Где он?
– В безопасном месте.
– Он здесь?
– Где бы он ни был, вы увидите его не раньше, чем обещаете оставить его на полном моем попечении с правом увезти его, когда и куда я сочту нужным, если, по моему мнению, в этом вновь возникнет необходимость. Но поговорим обо всем завтра. Сейчас вам нужен покой.
– Нет, дай мне повидать его сейчас же. Если уж иначе нельзя, я обещаю.
– Нет…
– Клянусь Богом! Ну, так приведи же его.
– Вашим обещаниям и клятвам я доверять не могу. Мне нужно письменное соглашение, и подписать его вы должны в присутствии свидетеля… но не сегодня. Отложим на завтра.
– Нет, сегодня… сейчас же! – потребовал он с таким лихорадочным возбуждением, с таким упрямым намерением добиться своего немедленно, что я сочла за благо уступить – ведь иначе он не успокоился бы. Однако жертвовать интересами моего сына я не собиралась, и, четким почерком написав на листке бумаги необходимое обязательство, я внятно прочла его ему и дала подписать в присутствии Рейчел. Он умолял, чтобы я на этом не настаивала: к чему перед прислугой показывать, что я не доверяю его слову? Я ответила, что очень сожалею, но он сам лишил себя моего доверия и должен принимать последствия. Тогда оказалось, что у него нет сил держать перо.
– В таком случае подождем, пока вы эти силы не обретете, – ответила я.
Он попытался и тут же обнаружил, что в такой темноте писать никак не в состоянии. Я прижала палец к тому месту, где ему следовало поставить подпись, и сказала, что свою фамилию он, конечно, сумеет вывести и в полном мраке. Да, конечно, только он не в силах написать хотя бы букву!
– Если вам так плохо, то тем более все надо отложить на завтра.
Убедившись, что я не уступлю, он в конце концов сумел подписать наш договор, и я послала Рейчел за маленьким Артуром.
Возможно, тебе покажется, что я была слишком жестока, но, по-моему, мне не следует терять свое преимущество и никак нельзя ставить под угрозу моего сына, неоправданно щадя чувства этого человека. Мальчик не забыл отца, но за тринадцать месяцев разлуки, во время которых он ничего о нем не слышал и даже шепотом его не называл, совсем от него отвык. И когда он робко вошел в полутемную комнату, увидел больного, совсем непохожего на себя прежнего, увидел воспаленное лицо, дико горящие глаза, то инстинктивно прижался ко мне, глядя на отца со страхом, а вовсе не с радостью.
– Подойди сюда, Артур, – сказал тот, протягивая руку к мальчику, который послушно подошел и робко коснулся горячей ладони, а потом испуганно вздрогнул: отец ухватил его повыше локтя и притянул к себе.
– Ты меня узнаешь? – спросил мистер Хантингдон, впиваясь взглядом в детское лицо.
– Да.
– Кто я такой?
– Папа.
– Ты рад меня видеть?
– Да.
– Нет, не рад! – возразил отец, в полном разочаровании разжимая пальцы, и бросил на меня злобный взгляд.
Артур, получив свободу, тихонько отступил ко мне и ухватился за мою руку. Мистер Хантингдон с ругательством заявил, что я научила ребенка ненавидеть его, и осыпал меня проклятиями. Едва он начал, как я выслала мальчика из спальни, а когда поток брани на мгновение прервался, потому что у больного не хватило дыхания, спокойно заверила его, что он заблуждается: я не делала никаких попыток восстановить мальчика против него.
– Да, я хотела, чтобы он забыл вас, – продолжала я. – Забыл те уроки, которые вы ему преподали. Ради этого и чтобы уменьшить опасность, что вы нападете на наш след, признаюсь, я отучала его говорить о вас, но, полагаю, за это меня никто не осудит.
Больной ответил только громким стоном и заметался на подушках в пароксизме раздражения.
– Я уже горю в аду! – вскричал он. – Эта проклятая жажда спалила мне сердце дотла. Так никто и…
Он еще не докончил, как я налила стакан подкисленного прохладительного питья из кувшина на столе и подала ему. Он жадно выпил, но буркнул, когда я взяла у него стакан:
– Уж конечно, ты воображаешь, что сыплешь мне на голову раскаленные угли!
Пропустив эти слова мимо ушей, я спросила, не могу ли еще чем-нибудь ему помочь.
– Можешь. Дам тебе еще один случай показать свое христианское великодушие, – произнес он злобно. – Взбей подушку и расправь проклятые простыни. (Я расправила.) А теперь дай мне еще стакан этого пойла! (Я налила новый стакан.) Восхитительно, верно? – пробормотал он, когда я поднесла стакан к его губам. – Ты ведь и не мечтала о такой великолепной возможности?
– Мне остаться с вами? – спросила я, ставя стакан на стол. – Или вам будет легче, если я уйду и пришлю вместо себя сиделку?
– О, конечно, ты на редкость кротка и услужлива! Но только я из-за твоих штучек вот-вот с ума сойду, – ответил он, раздраженно ворочаясь с боку на бок.
– Ну, так я уйду, – ответила я, и больше в этот день не досаждала ему своим присутствием, и только раза два заглянула к нему в комнату узнать, как он и не нужно ли ему чего-либо.
На следующее утро доктор распорядился пустить ему кровь, и он несколько успокоился и притих. Я провела у его постели полдня с перерывами. Мое присутствие как будто перестало волновать и раздражать его, и он принимал мои заботы без злобных замечаний. И вообще почти не говорил – только чтобы объяснить, чего он хочет, да и то не всегда. Однако на следующий день, то есть сегодня, по мере того как он оправлялся от полного упадка сил и апатии, к нему возвращалась и злобность.
– Ах, что за сладкая месть! – воскликнул он, когда я постаралась устроить его поудобнее, исправляя небрежность сиделки. – И ведь ты можешь наслаждаться ею с чистой совестью, потому что свято исполняешь свой долг!
– Да, я рада, что исполняю свой долг, – ответила я, не сумев сдержать горечи. – В этом единственная моя поддержка, и, видимо, наградой мне будет только чистая совесть!
– А какой же еще награды ты ждала? – осведомился он.
– Вы сочтете меня лгуньей, если я вам отвечу, но я от души надеялась помочь вам. Не только облегчить ваши физические страдания, а и поднять ваш дух. Но совершенно очевидно, надежды мои были напрасны: ваши дурные склонности кладут им конец. Если говорить только о вас, то свои чувства и те немногие земные утешения, которые мне остались, я принесла в жертву совершенно напрасно. Любую самую мелкую мою услугу вы приписываете самодовольному ханжеству и утонченной мести!