Наступила пауза. Миссис Хантингдон отошла к окну. Сочла ли она, что лишь скромность помешала мне просить ее руки, и размышляла, как отказать мне, не слишком ранив мои чувства? Но прежде чем я заговорил, чтобы вывести ее из затруднения, она внезапно обернулась ко мне и сказала:
– Но что же вам мешало сделать это раньше? То есть заверить меня в том, что вы любезно меня помните, и убедиться, что и я вас не забыла? Почему вы просто не написали мне?
– Я бы написал, но не знал адреса, а справиться о нем у вашего брата не мог, так как думал, что он будет против… Но это меня не остановило бы, если бы я смел поверить, что вы ждете от меня письма или хотя бы изредка вспоминаете своего несчастного друга. Но ваше молчание убедило меня, что я забыт.
– Так вы ждали, чтобы я вам написала?
– Нет, Хелен… миссис Хантингдон, – ответил я, краснея от скрытого в ее словах упрека. – Разумеется нет. Но если бы вы мне передали весточку через своего брата или хотя бы иногда справлялись у него обо мне…
– Я часто о вас справлялась. Но решила этим и ограничиться, пока сами вы будете лишь изредка вежливо спрашивать его о моем здоровье.
– Но ваш брат ни разу не сказал мне, что вы упоминали про меня.
– А вы его спрашивали?
– Нет. Так как видел, что он не хочет, чтобы его о вас расспрашивали, и нисколько не расположен ни поощрять мое слишком упрямое чувство к вам, ни хоть чем-то помочь мне. – Хелен промолчала, и я добавил: – Он, разумеется, был совершенно прав.
Она продолжала молча смотреть на заснеженную лужайку. «Хорошо, я избавлю ее от моего присутствия!» – подумал я, тотчас встал и подошел попрощаться, исполненный самой героической решимости. Впрочем, ее питала гордость, не то бы у меня недостало на это сил.
– Вы уже уходите? – спросила она и взяла руку, которую я ей протянул, но не отпустила сразу.
– Для чего мне оставаться?
– Подождите хотя бы, пока не вернется Артур.
Я с радостью повиновался и прислонился к стене по другую сторону окна.
– Вы сказали, что не переменились, – заметила моя собеседница. – Но это не так. Вы переменились. И очень.
– Нет, миссис Хантингдон. Хотя обстоятельства этого и требуют.
– Значит ли это, что вы относитесь ко мне точно так же, как в последнюю нашу встречу?
– Да. Но говорить об этом теперь нельзя.
– Нельзя было говорить об этом тогда, Гилберт, а не теперь. Если, конечно, вы не отступите от правды.
Волнение помешало мне вымолвить хоть слово. Но она, не дожидаясь ответа, отвернулась к окну с заблестевшими глазами и пунцовыми щеками, открыла его и выглянула наружу. То ли чтобы успокоить взволнованные чувства, то ли чтобы скрыть смущение, то ли просто чтобы сорвать с маленького кустика у самой стены прелестный полураспустившийся бутон зимней розы, чуть выглядывавший из-под снега, который, видимо, укрывал его от мороза, пока не подтаял на солнце. Во всяком случае цветок она сорвала, осторожно смахнула сверкающие кристаллики льда с листьев, поднесла его к губам и сказала:
– Этот цветок не так душист, как любимцы лета, но он выдержал невзгоды, которые их погубили бы, – его вспоили холодные осенние дожди, согревало слабое солнце, но пронзительные ветры не иссушили его, не сломали его стебель, а мороз не заставил почернеть его лепестки. Взгляните, Гилберт, он свеж и ярок, как подобает цветам, хотя с его листьев еще не стаял снег. Хотите взять его?
Я протянул руку. Заговорить я не решался, боясь не совладать с собой. Она положила цветок мне на ладонь, но я даже не сомкнул пальцы, стараясь проникнуть в тайный смысл ее слов, сообразить, как ответить ей, как поступить – то ли дать волю чувствам, то ли продолжать их сдерживать. Приняв эти колебания за равнодушие… а может быть, и пренебрежение к ее подарку, Хелен вдруг схватила его, выбросила на снег, закрыла со стуком окно и отошла к камину.
– Хелен! Что это значит? – вскричал я.
– Вы не поняли моего подарка, – ответила она. – Или даже хуже: презрели его. Я жалею, что отдала его вам. Но раз уж я ошиблась, поправить это было можно, лишь взяв его назад!
– Как жестоко вы ко мне несправедливы! – ответил я, мгновенно открыл окно, выпрыгнул наружу, подобрал цветок, вернулся в комнату и протянул его ей, умоляя, чтобы она вновь дала его мне, – а я буду хранить его вечно в память о ней, и он мне будет дороже любых сокровищ.
– И вам будет этого довольно? – спросила она.
– Да! – ответил я.
– Ну, так возьмите его.
Я страстно прижал цветок к губам и спрятал у себя на груди под довольно саркастическим взглядом миссис Хантингдон.
– Ну, так вы уходите? – спросила она.
– Да, если… если должен.
– Как вы все-таки переменились! – заметила она. – Не то стали очень горды, не то равнодушны.
– Ни то и ни другое, Хелен… миссис Хантингдон. Если бы вы могли заглянуть мне в сердце.
– Нет, либо горды, либо равнодушны, а может быть, и то и другое вместе. И почему «миссис Хантингдон»? Почему не «Хелен», как прежде?
– Конечно, Хелен, милая Хелен! – бормотал я вне себя от любви, надежды, восторга, неуверенности и растерянности.
– Цветок, который я вам дала, – эмблема моего сердца, – сказала она. – И вы его увезете, а меня оставите здесь одну?
– Дадите ли вы мне и свою руку, если я попрошу ее у вас?
– Мне кажется, я уже сказала достаточно, – ответила она с обворожительнейшей улыбкой.
Я схватил ее руку, хотел прильнуть к ней с горячим поцелуем, спохватился и спросил:
– Но вы взвесили все последствия?
– Пожалуй, нет. Не то я никогда бы не предложила себя тому, кто слишком горд, чтобы согласиться, или же настолько равнодушен, что его любовь не перевешивает моего суетного богатства.
Какой же я был болван! Я жаждал заключить ее в объятия, но не осмеливался поверить такому счастью и заставил себя сказать:
– Но что, если вы потом раскаетесь?
– Только по вашей вине! – ответила она. – Раскаяться я могу, только если горько в вас разочаруюсь. Если вы настолько не доверяете моему чувству, что не способны этому поверить, то оставьте меня.
– Мой светлый ангел! Моя, моя Хелен! – вскричал я, осыпая страстными поцелуями руку, которую так и не выпустил из своих, и обнимая ее за талию. – Вы никогда не раскаетесь, если причиной могу стать только я! Но вы подумали о своей тетушке? – С трепетом ожидая ответа, я крепче прижал ее к сердцу, инстинктивно испугавшись, что потеряю мое новообретенное сокровище.
– Тете пока про это знать не следует, – ответила Хелен. – Она сочтет это опрометчивым, необдуманным шагом, ведь она не представляет себе, как хорошо я вас знаю.
Надо, чтобы она сама вас узнала и полюбила. После завтрака вы уедете, а весной приедете погостить, будете внимательны к ней – я знаю, вы друг другу понравитесь.
– И вы станете моей! – сказал я, запечатлевая поцелуй на ее губах, и еще один, и еще, потому что стал таким же смелым и пылким, каким был неловким и сдержанным минуту назад.
– Нет… через год, – ответила она, мягко высвобождаясь из моих объятий, но все еще нежно держа мою руку.
– Еще год! Ах, Хелен, так долго ждать я не смогу!
– А где же ваша верность?
– Но я не вынесу столь долгой разлуки!
– Так ведь это не будет разлукой. Мы станем писать друг другу каждый день, душой я буду все время с вами, а иногда мы будем видеться. Не стану лицемерить и притворяться, будто мне самой нравится столь долгое ожидание. Но раз я выхожу замуж, как хочется мне, то должна хотя бы посоветоваться с друзьями о времени свадьбы.
– Ваши друзья не одобрят вашего выбора.
– Вовсе нет, милый Гилберт, – ответила она, ласково целуя мою руку. – Они переменят мнение, когда узнают вас ближе, если же нет – значит, они не истинные мои друзья, и мне будет не жаль их потерять. Ну, теперь вы довольны? – Она поглядела на меня с улыбкой, полной неизъяснимой нежности.
– Если мне принадлежит ваша любовь, Хелен, чего еще мог бы я желать? Ведь вы меня правда любите, Хелен? – спросил я, нисколько в этом не сомневаясь, но желая услышать подтверждение из ее уст.
– Если бы вы любили так, как люблю я, – ответила она с глубокой серьезностью, – то не были бы столь близки к тому, чтобы меня потерять. Не позволили бы ложной щепетильности и гордости встать между нами. Вы бы понимали, что все эти суетные различия в знатности, положении в свете, богатстве – лишь прах в сравнении с общностью мыслей и чувств, с союзом искренне любящих родственных душ и сердец.
– Но такое счастье непомерно велико, Хелен! – сказал я, вновь ее обнимая. – Я ничем его не заслужил. И едва смею мечтать о подобном блаженстве. И чем дольше должен я буду ждать, тем больше будет мой страх при мысли, что какой-нибудь каприз судьбы отнимет вас у меня. Только подумайте, сколько всего может случиться за долгий год! В какой лихорадке вечного ужаса и нетерпения буду я ждать его конца. К тому же зима – такое унылое время года.
– Я тоже об этом подумала, – ответила она, погрустнев. – Я не хочу зимней свадьбы, и уж во всяком случае не в декабре. – Она вздрогнула: ведь в этом месяце узы злополучного брака связали ее с покойным мужем, и в этом же месяце страшная смерть разорвала их. – Потому-то я и сказала через год. То есть весной.
– Этой весной?
– Нет, нет! Ну, может быть, осенью.
– Так не лучше ли летом?
– Разве что в самом его конце. Удовлетворитесь этим. Она еще не договорила, когда в комнату вошел Артур.
Какой молодец, что не поторопился!
– Мамочка, книга была совсем не там, где ты велела мне ее поискать… (Виноватая мамочкина улыбка словно сказала: «Да, милый, я знала, что там ее не отыщешь!») Мне ее Рейчел нашла совсем в другом месте. Вот поглядите, мистер Маркхем, это книга по натуральной истории. На картинках все-все звери и птицы, и читать ее тоже очень интересно.
В прекраснейшем настроении я сел посмотреть картинки и притянул малыша к себе. Войди он минутой раньше, то очень бы меня рассердил, но теперь я нежно поглаживал его кудри и даже поцеловал в белый лобик. Он ведь был сыном моей Хелен, а значит, и моим. С тех пор я на него так и смотрел. Прелестный мальчик стал теперь превосходным молодым человеком. Он оправдал все лучшие надежды своей матери, и в настоящее время живет в Грасдейл-Мэноре со своей молодой женой, в былые дни – смешливой крошкой Хелен Хэттерсли.