Червячок сомнений все более подтачивал мою самоуверенность – я задумалась. Фустов точно не дурак. Может, он уже осведомлен, что незнакомка была в доме в то утро – оттого и не спросил горничных?
А Ильицкий постарался закрепить сделанное:
— Насколько знаю, расследование возглавляет весьма толковый чиновник. Он выяснит все про эту Незнакомку-дочь генерала. И, вероятнее всего, так же узнает, что она была здесь и писала мне записки.
Я вскинула на Женю испуганный взгляд, но муж поспешил успокоить:
— Не переживай. Ежели полицейские придут сюда и спросят – ты должна рассказать им все как есть. Чистую правду, без прикрас. Ей-Богу, мне нечего скрывать. – Женя не улыбнулся. Выждал немного, пока я усвою сказанное, и спросил: - Ну? Теперь я смею надеяться, что ты успокоилась и более не станешь вспоминать об этой генеральской дочке и ее записках?
Так уж и нечего скрывать? – размышляла я, прищурившись и вглядываясь в черные глаза. – И «Государственность и анархию. Часть 2», спрятанную на дальней полке – тоже? «Часть 1», надо полагать, хранится в вечно запертом несгораемом шкафу справа от стола.
— Непременно успокоюсь, Женя, - миролюбиво ответила я. – Но не раньше, чем и ты скажешь мне правду.
Я выждала, но на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Куда ты ездил с утра?
Он вздохнул:
— Видишь ли, я тоже солгал тебе. Я знаком с генералом Хаткевичем. Много лет, еще по кампании на Балканах. И немного знаком с его женою, Ксенией. Обедал у них пару раз этой зимой. Так вот, едва я прочел ту заметку утром – помчался к Хаткевичу, чтобы принести соболезнования. Мы говорили с ним вот только накануне. Я должен был к нему поехать.
— На Миллионную? Ты тоже был там?..
— Нет. Я знал, что застану Хаткевича только в Генштабе – он сейчас много работает.
Спрашивать, над чем именно работает генерал, и о чем Ильицкий, давно оставивший военную карьеру, «накануне» говорил с ним – мне очень не хотелось. Потому что ответ я, кажется, знала. Наверное, я знала его всегда – лишь позволила себе на время поверить, что у нас с Женей может быть все хорошо и правильно. Как у всех. Что я смогу стать просто радушной хозяйкой дома, где всегда рады гостям, а он – просто преподавателем истории.
Неужели я всерьез в это верила? С нашим-то прошлым?
— Женя, я спрошу у тебя еще лишь одно – и более никогда не вернусь к этой теме. Кто твой новый начальник? Я не про Университет. – Он шумно выдохнул, а я потянулась через стол, чтобы найти его руку. — Пожалуйста, скажи, что не Якимов?
И по глазам поняла, что угадала.
— Он не начальник мне, а куратор. Отчего он тебе не нравится? Разве он сделал что-то дурное?
— Нет, не сделал… - с сомнением ответила я.
— Я помню, что вы не очень поладили тогда, в Москве. Но Якимов, каким бы человеком он ни был, ярый патриот. Монархист. Все, что он делает – он делает на благо государства.
— Я помню, - торопливо кивнула я.
— Лишь потому я и с ним, что здесь наши взгляды совпадают.
Я снова кивнула. Мне требовалось время, чтобы с этим смириться. Много времени. Нужно было сменить тему – я не хотела говорить о Якимове сейчас.
— Женя, постой… - перебила я мужа, не дав сказать еще что-то замечательное о его кураторе, - эта девушка, незнакомка с родинкой – кто она? Что ей от тебя было нужно?
Он снова вздохнул. А потом с бесконечной усталостью ответил:
— Никто. Вообще никто. Она совершенно случайная девица, по глупости собственной влезшая в неженское дело. Она никому не нужна и не интересна. Если усидит тихо и не будет высовываться, то она даже останется жива.
Признаться, я похолодела после Жениных слов. Сам он не стал бы угрожать женщине – ни за что. Но ежели за всем этим стоит Якимов… кем бы незнакомка ни была, и в чем бы ни провинилась – высовываться ей и впрямь нельзя.
…несколькими неделями позже, в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице
Половину ночи я лежала без сна, жадно всматриваясь в темноту перед глазами и готовая вскочить при всяком постороннем звуке. Ничего, чем можно защититься, у меня не было. Даже ложку, припасенную с обеда, велели вернуть. Можно ли защититься ложкой? Не хотелось бы мне этого узнать… Неловко признавать, но я боялась этих женщин, запертых со мною в каменном мешке Дома предварительного заключения – так называлось это место. Я гордо держала голову, уверенно и прямо смотрела им в глаза и вежливо-отстраненно отвечала, ежели спрашивали. Но как же я при этом боялась…
Когда рядом скрипнули старые дощатые лавки – здесь они назывались нарами – я тотчас проснулась. Оказалось, что я все-таки задремала уже перед рассветом. Сразу без промедлений поднялась и закуталась в соболью накидку, заменившую мне ночью подушку: душная днем, за ночь камера вымерзла, будто мы находились в погребе.
Огляделась. Соседок теперь уж было пятеро – от новеньких разило перегаром, они шутили меж собою и плескались в тазу, бывшим нам купальней. Я к тому тазу подойти пока не рисковала.
А умыться хотелось… еще больше хотелось ванну с душистым мылом и Женин кофе с baiser. Но уж не до жиру.
Вода в тазу оказалась чище, чем я думала.
После я осмелела настолько, что встала с ногами на нары и забралась на каменный выступ у стены, как делали иногда мои соседки – и тогда лица моего коснулся свежий ветерок из зарешеченного окна. До чего же сладким и по-особенному милым сердцу казался сейчас студеный петербургский воздух. Ежели закрыть глаза, то можно представить даже, что я стою на балконе нашей квартиры на Малой Морской, а внизу шумит по-утреннему оживленная улица…
— Эй! Маруся! – меня грубо дернули за подол юбки и издевательски выговорили имя, догадавшись уж, что мне оно не принадлежит. – Кличут тебя вон.
Сперва я испугалась намерению тюремного караульного куда-то меня увести, но в следующий миг сердце радостно забилось: Женя! Возможно, скоро я его увижу!
По сырому плохо освещенному коридору я не шла, а бежала, даже не мешали наручники. Я не питала иллюзий, что меня выпустят отсюда тотчас, но, по крайней мере, я увижу его и обниму. И пускай хоть одна живая душа попробует мне помешать!
Меня привели в кабинет начальника Дома предварительного заключения – такой же сырой и темный как камера, разве что обставленный не в пример лучше. И надежды рухнули в один миг: у открытого окна, спиною к улице, стоял господин Якимов. Я отшатнулась назад, не удержавшись. Он снисходительно улыбнулся.
— Снимите с дамы наручники, - велел он, и надзиратель подчинился. А после вышел, оставив нас вдвоем.
Лев Кириллович Якимов – подтянутый господин возрастом около пятидесяти лет, моложавый и тщательно одетый, с острым взглядом умных серых глаз. На правую ногу он немного прихрамывал. Якимов имел мировую известность как профессор Николаевской академии Генерального штаба, специалист по математике, автор нескольких монографий и завсегдатай научных слетов. Очень немногие осведомлены, что главной целью его поездок было противодействие иностранным шпионам в Российской Империи. И еще меньше народу догадывалось, сколь сильна его вражда с моим дядюшкой, Платоном Алексеевичем. И какие глубоко личные причины лежат в основе ее. Помимо того очевидного, что дядюшка и господин Якимов излишне часто сталкиваются по работе, не в силах разграничить сферы деятельности.
— Рад видеть вас в добром здравии, Лидия Гавриловна. Как спалось? – поинтересовался он.
Я жгла его взглядом не в силах сделать большее. Ответила резко:
— В любом случае лучше, чем вам. «И мальчики кровавые в глазах, и рад бежать, да некуда. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»[19].
Он улыбнулся невесело:
— Все-таки освоили русскую литературу? И намерены шутить. А мне вот не до шуток. Да и не спал я вовсе – дела.
Испуг мой уже прошел, теперь я изо всех сил пыталась подавить в себе горячую ненависть к этому человеку. Дядюшка часто повторял, что сильные чувства мешают мыслить здраво. И был прав.
Якимов обратился ко мне снова:
— Мы не договорили в прошлый раз, Лидия Гавриловна, потому что вам вздумалось упасть в обморок. Как видите, это вам не помогло…
— Мы и не станем договаривать, покуда я не увижусь с Платоном Алексеевичем, - ответила я ровно.
— Вы с ним увидитесь, обещаю. Покамест его сиятельство в отъезде, но лишь как вернется – непременно. Только ваш дядюшка не сможет помочь вам на этот раз. Слишком уж сильно влипли, голубушка.
А потом Якимов достал револьвер. Я похолодела. В голове мелькнула мысль – совсем не безосновательная – что вот он мой конец.
Однако Якимов будто не заметил ничего и спокойно положил револьвер передо мною на стол.
— Узнаете?
Мне хватило одного мимолетного взгляда – тот самый. С выгравированной дарственной надписью.
— А должна? – спросила я дерзко.
— Обязаны, а не должны, Лидия Гавриловна! Это револьвер вашего супруга. Его нашли на месте убийства. – Якимов навис над столом, в упор поглядев мне в глаза. – Совершенного вами убийства.
— Это неправда! Неправда…
Стыдно признаваться, но владеть собою я перестала. Слез не было, но губы мои затряслись, и я не знала, куда деть руки. Окунула в них лицо, после раздраженно откинула назад растрепанные волосы, сжала кулаки – до боли, врезавшись в ладони ногтями. Только тогда и сумела немного собраться.
— Это правда, - чуя победу, добивал Якимова. – Не отпирайтесь, учитывая доказательства, которыми располагает следствие, отпираться это глупо. Причина убийства банальная и очень женская – ревность. Судьи станут вам сочувствовать, присяжные тем более. А ежели ваш дядюшка не побоится замараться, вступившись, то вас и вовсе ждет лишь домашний арест на пару лет в какой-нибудь из его деревень. Ну так что? Будете и дальше затягивать дело или признаетесь?
Я смотрела на него не мигая, плотно сжав губы. По словам сего человека выходило, что мне вовсе ничего не грозит, ежели я признаюсь. Да только это было ложью. Разумеется, дядюшка, как вернется, сделает все возможно и невозможное, дабы смягчить мое наказание. Но избавить меня от наказания вовсе… даже ему это не под силу.