Я не ответила, разумеется. Только посмотрела строго, а после вернула Саньке купленные газеты.
Глава X
Говорят, в Петербурге промышляют более десяти тысяч извозчиков. Зимою, когда крестьяне едут из деревень на заработки, и того больше. Впрочем, эти пришлые звались «ваньками», имели чуть живых лошаденок и скрипучие, норовившие развалиться на каждом повороте коляски. У почтенной публики «ваньки» спросом не пользовались – другое дело «лихачи». Те требовали за проезд никак не меньше трех рублей, но и лошади у них ухоженные, резвые, всегда сытые; коляски хоть и столь же плохи, как у «ванек», зато несут по улицам скоро, аж ветер свистит в ушах.
По утрам же, когда почтенная публика, их клиентура, еще пьет кофе, не помышляя выходить из дому, извозчикам на улицах тоже делать нечего – они вяло толкутся на вокзалах, у гостиниц, на крупных перекрестках. Главное, за каждым участком Петербурга негласно закреплялась своя гильдия извозчиков. Попасть в нее пришлым было не так уж просто – что весьма значительно сокращало масштабы моих поисков.
Ближайшая и самая крупная стоянка извозчиков располагалась на Синем мосту, что близь Исаакиевской площади. Обладала я этими бесценными сведениями исключительно благодаря дядюшке, а отчего те сведения до сих пор не выветрились из моей головы – одному Богу известно…
Шел одиннадцатый час утра, Исаакиевская площадь бурлила, кипела жизнью, а движение на мосту было таким, что стоит чуть зазеваться – затопчут насмерть. А обозрев длинную цепочку из экипажей извозчиков, выстроенную позади памятника императору Николаю, я действительно приуныла… несколько десятков только по самым грубым подсчетам. Впрочем, с их числом увеличивалась и вероятность, что хотя бы один дружен с тем, которого ищу я. Раненый, едва живой, ежели не достался полиции – должен же он был к кому-то пойти!
Первоначально я намеревалась прикинуться дочкой пропавшего извозчика, найти самого жалостливого его товарища и выспросить, куда бы «папенька» мог пойти, ежели попал бы в переделку. Однако после короткого разговора с Санькой мои планы изменились. Я теперь, спасаясь от студеного ветра за углом зубовского особняка[24], зорко высматривала неприметную закрытую карету, невзначай притаившуюся неподалеку от площади. И вскоре таковую увидела.
Она стояла на противоположной стороне площади так, чтобы не бросаться особенно в глаза, и при этом пассажиры ее отлично могли бы видеть из окна и саму площадь, и подъезды к ней, и забитый извозчиками Синий мост. Еще с минуту я буравила ее взглядом, пытаясь проникнуть за занавешенные окна и угадать – кто внутри. Хотя ответ я, кажется, знала.
Приближаясь к карете, я по дуге обогнула ее, чтобы подойти сзади – не хотелось бы быть замеченной кучером. Потянула дверцу и не удержалась от улыбки, поняв, что увидеть меня господин Фустов никак не ожидал.
Но после миролюбиво протянула руку:
— Позволите к вам присоединиться?
К его чести Фустов оправился быстро – тоже изобразил улыбку и помог взобраться в карету. После сел напротив и поздоровался:
— Отчего-то я не сомневался, Лидия Гавриловна, что еще увижу вас.
Знает мое имя, хотя я совершенно точно не называлась…
Я прищурилась:
— Имели разговор со Степаном Егоровичем обо мне?
— Вчера поздним вечером.
Ох, Кошкин!.. А я полагала, что он мне друг и оставит давешнюю беседу в тайне!
— Жаль, что я не имею чести знать вашего имени-отчества.
— Глеб Викторович, - мой vis-à-vis поклонился. И поспешил добавить, будто догадавшись о моих мыслях: - Но, прошу вас, не корите Степана Егоровича, он говорил о вас только хорошее. Признаться, я немало удивлен вашим интересом к этому делу… Могу я спросить о причинах?
— Уверяю вас, причин нет, - не моргнув, солгала я. – Я ни разу в жизни не видела Ксению Хаткевич и до недавнего времени даже не слышала о ней. Но меня тронула весть о ее убийстве и особенно способ этого убийства… я считаю, что сумею помочь следствию, вот и все.
Фустов кивнул в крайней задумчивости.
— Я должен бы сейчас отправить вас домой, к мужу. И написать вашему прежнему опекуну… - очень негромко сказал он и замолчал надолго. - Однако я этого делать не стану. Убийство необыкновенно запутанное, непростое. Мотивы совершенно не ясны. Я считаю, что взгляд со стороны – свежий, незашоренный нашим полицейским видением взгляд толкового человека – и впрямь не помешает.
Мне бы обрадоваться такому благоразумию, но я насторожилась. Когда это благоразумие бывало отличительной чертой чиновничьего племя? Не может господин Фустов мыслить столь свободно – непременно есть еще что-то, что повлияло на его решение! И он, кажется, мои сомнения снова угадал.
— Кроме того, я не зря упомянул вашего опекуна, Лидия Гавриловна, - Фустов значительно понизил голос, вероятно, чтобы наш разговор не услышал кучер. – Я знаю, какую он занимает должность. И знаю о вашей роли в московской миссии в марте этого года.
Я невольно ахнула:
— Тоже Кошкин?!
Это уж было слишком. Он не имел права рассказывать о том кому ни попадя! Я даже Евгению поведала далеко не все!
— Нет, что вы, не от Кошкина. Но в Петербурге известно, что и ваш опекун, и Степан Егорович имеют к поимке того шпиона самое прямое отношения. А в Управлении, хочу вам заметить, легенды слагают о прекрасной и загадочной даме, тоже приложившей руку к поимке шпиона. Когда же Кошкин принялся уверять меня, как вы хороши, я сложил два плюс два… Если это и впрямь были вы, то примите мои восхищения.
Господин Фустов, не отпуская моего взгляда, чинно поклонился. А я, кажется, чуточку покраснела. От удовольствия. Неужто и впрямь обо мне слагают легенды?.. Интересно, что именно они говорят?
— Это была не я, вы ошиблись, - ответила я, тем не менее, и скромно опустила глаза. – Впрочем, не будем о том, лучше поговорим о деле. Так это вы научили мальчишку на мосту говорить про Клетчатого и номерной знак один-один-три-семь? Он что же – шпионит на вас?
— Санька? Он и впрямь газетами торгует – только в другом месте, не на Дворцовом. Про Клетчатого все истинная правда. Клетчатого прочие свидетели видели, оттого учить Саньку другому я не видел смысла. Про номерной знак, разумеется, ложь. Вы сами это поняли, или мальчишка сболтнул?
— Сама… - Признаться, у меня отлегло от сердца, когда я узнала, что мальчик не видел смерть Ксении Хаткевич. – И вы полагаете, что это правильно – заставлять ребенка заниматься подобным?
Фустов подивился моей наивности:
— Какой же он ребенок? Восемь лет. Это дворянские отпрыски, Лидия Гавриловна, будучи ровесниками Саньки, еще малые дети, которые и одеться самостоятельно не могут. А уличные ребятишки взрослеют рано. Давно пора матери помогать. Отца у него нет, сестер-братьев тоже – а мать больная, только по дому ходит. Прежде на фабрике ткачихой была, а в прошлом месяце выгнали ее, оттого что слаба совсем стала.
Я кивнула и нахмурилась – мне было не по себе. Но, вероятно, «шпионаж» мальчика на Фустова и впрямь единственный шанс для них с матерью держаться хоть как-то.
— Так вы отыскали извозчика? – сменила я тему.
Фустов меня охотно поддержал в этом стремлении:
— Нам повезло, что во время взрыва уцелела металлическая нашивка на коляске с номером экипажа. По нему из учетных книг выяснили, что числится она за неким Фёдором Харитоновым тридцати шести лет. На квартире у него засада, но он там не появлялся уже двое суток.
— А… вы уверены, что он жив?
— На береговых опорах есть свежие следы крови, так что, по крайней мере из воды, он выбрался живым.
Я кивнула, ведь сама видела эти следы. Из воды он действительно выбрался живым, но это не означает, что извозчик не умер от ран позже.
— Комнату Харитонова обыскали? – спросила я.
— Верно мыслите: обыскали. И нашли хорошо запрятанные – видимо от соседей – десять рублей ассигнациями и столько же серебром. – Он помолчал. - Есть основания полагать, что Харитонову заплатили. Он был в сговоре с убийцей, потому нарочно остановил коляску в должном месте.
— Право, двадцать рублей слишком малая плата за убийство жены генерала… - с сомнением ответила я.
— Сколько же, по-вашему, достаточно?! - Фустов будто вспыхнул – столько негодования было в его голосе. Впрочем, он быстро вернул свои прежние вежливо-безразличные интонации и меня упрекнул: - Вы необыкновенно циничны для столь молодой особы.
А я глядела на него задумчиво – даже нить рассуждений потеряла. Кажется, я понимала теперь, что Кошкин имел в виду, говоря о высокомерности господина Фустова. С детства не терплю, когда мне читают нотации и пытаются указать, какою мне следует быть. Даже мелькнула мысль, что с Глебом Викторовичем мы все-таки не сработаемся.
— Полагаю, ежели я и должна извиниться за оговорку, то перед родными Ксении Тарасовны – но не перед вами. Видит Бог, я сочувствую им всем сердцем, однако я не плакальщица на похоронах, я веду расследование.
Чуть вздернув подбородок, я отвечала Фустову прямым взглядом.
— Расследование веду я, - напомнил тот, с успехом выдерживая мой взгляд. А потом как ни в чем не бывало, продолжил: - Таковая сумма в двадцать рублей могла быть лишь задатком. К тому же неизвестно, сколько Харитонов уже успел потратить.
И то правда… - согласилась я мысленно.
А после исподтишка начала наблюдать за красивым, холеным лицом моего нового знакомого. Сколько он уже в полиции? Ему не более тридцати, и несколько лет из своей молодости он провел на учебе во Франции – значит, на службе государевой не так чтоб очень давно. Лет пять или шесть. И все же сумел столь многого уже добиться… Интересно, как удалось ему взлететь наверх, не набравшись по пути того самого цинизма, за который он столь высокопарно меня осуждает? Я размышляла о том с полминуты, покуда меня не прервали, и пришла к простому выводу – никак. Он притворяется.
Всем известно, что лучший способ показать свою высоконравственность – обвинять всех кого ни попадя в отсутствии оной.