Я сочувственно пожала ее руку:
— Увы, небезосновательно. Глеб Викторович о себе совсем не думает. Он женат?
— Что вы, нет! Глеб Викторович все время проводит на службе.
— И не помолвлен? – изумилась я.
Машенька отрицательно качнула головой, а я поняла горькую правду. Вдовец. Это объясняло и кольцо на цепочке, и его бесстрашие, граничащее с безумством. И даже кокаин.
После Марья Игнатьевна позволила называть ее Машей, и мы долго пили с нею чай. На Гороховой девушка работала уже два года, сразу как окончила курсы машинисток. Из них третий месяц – а именно столько пребывал в этом здании господин Фустов – она числилась его подручной. Много лестного и восторженно я услышала за чаем о ее шефе. Смел, благороден, высоко образован, находчив и превосходно воспитан. Насчет воспитания: надо полагать, либо Глеб Викторович не показывался еще перед Машенькой с расстегнутой сорочкой, либо показывался, но ей понравился вид.
Последнее, впрочем, сомнительно. К красавцу-шефу Машенька, разумеется, питала симпатию, но, судя по ее рассказам, он на девушку внимания обращал немногим больше, чем на ее печатную машинку.
Самый страшный звук на свете – чуть слышный металлический лязг, с каким взводят курок револьвера. Щелчок, которым он оканчивается, заставляет сердце пропустить удар, а тело и мысли парализует. Всего на миг – но этого хватает.
Так я думала до сего дня. А нынче шла вслед за подручным господина Фустова в допросный кабинет и слышала, как плачет мужчина. Воет, причитает, потом торопливо, боязливо говорит что-то – и вновь вой переходит в страшные мужские рыдания. Я молилась про себя, чтобы звуки доносились из другого кабинета, не из того, где допрашивали извозчика Харитонова. Ибо не хотелось думать, что сделали с мужчиною его роста и комплекции, чтобы он так рыдал…
Но это был Харитонов. В темной сырой комнате с забитыми доской окнами его усадили на одинокий стул, а руки сковали за спиною наручниками. Разбитая губа сильно кровила, кровь смешивалась с водой, которая струйками стекала по мокрым волосам и рубахе на пол. Подле стула опрокинутыми валялись два пустых ведра. Впрочем, кажется, губу разбили еще при аресте, а водой не пытали, а лишь приводили в чувство – так как прежде Харитонов был мертвецки пьян.
Не жандармы заставляли его выть, а те демоны, которые рвали душу на части. Ведь Харитонов нынче достаточно протрезвел, чтобы в полной мере осознать, что сделал.
— Не помню… ничего не помню… пьян же был – ничего не помню… - Причитания вновь перешли в нечленораздельные рыдания.
В кабинете двое унтер-офицеров стояли по сторонам двери; возле Харитонова, без мундира, всклокоченный, с закатанными по локоть рукавами выхаживал еще один – он-то и задавал вопросы. Фустов представил его, как господина Вильчинского. На Расстанную с нами Вильчинский не ездил – встретил уже на Гороховой.
Сам Глеб Викторович держался от происходящего от происходящего в стороне, я даже не сразу увидела его. Широко расставив ноги, будто боялся не устоять, и скрестив руки на груди. В допрос он не вмешивался, только, не мигая, смотрел на корчившегося Харитонова.
Заметив меня, молча выдвинул стул. Впрочем, сесть я отказалась – здесь никто не сидел, кроме арестованного.
— А теперь еще раз, Харитонов. С самого начала и как можно подробнее! – Вильчинский комплекцией и сам едва ли уступал допрашиваемому. Громкий его голос эхом отдавался от голых стен комнаты и терялся где-то под сводом потолка.
— Про… про барыню? – затравленно поднял на него глаза Харитонов.
— Про барыню. С самого начала. Откуда про нее узнал, кто велел разыскать?!
— Ни… ничего я про нее не знал… Богом клянусь!
— Врешь, собака! – Вильчинский гаркнул так резко, что я вздрогнула.
— Богом клянусь! Матерью Пресвятой Богородицей клянусь, что не вру, ваше высокоблагородие… Студент мне ее показал третьего дня. За… зазноба, говорит, она его сердечная, побалакать ему с нею надо о чувствах об их – да так, чтоб муж ейный не слыхал. Де… де… денег дал, чтобы я ее с Васильевского увез да на мосту в означенный час остановился… Таков уговор и был, ваше благородие…
Я скосила глаза на Фустова, слушавшего хмуро и внимательно. И, подойдя ближе, тихо спросила:
— Кто это – Студент?
— Наш Клетчатый, - столь же тихо ответил Глеб Викторович. – Говорит, на студента похож.
— …не знал я про бомбу… Богом клянусь, не знал… - Харитонов опустил голову ниже плеч, будто выдохся окончательно и затих.
С полминуты в кабинете слышно было только его тяжелое дыхание. Вильчинский же молча поднял глаза на Фустова, потом без удивления перевел их на меня – и снова на шефа. Глаза его – водянистые, будто рыбьи, отчего-то были мне крайне неприятны.
Фустов кивнул ему, наверное давая понять, что ответ его удовлетворил.
— Что же ты, сволочь, с места-то утек, когда Студент бомбу швырнул? – снова спросил Вильчинский. - Отчего полиции все как есть не рассказал?
С ответом Харитонов почему-то медлил – жандарму даже пришлось вновь прикрикнуть.
— Дык… испужался, ваше высокоблагородие… Вы ж разбираться не станете. А на виселицу-то, ваше высокоблагородие, не больно охота, - он уже гораздо осмысленнее поднял глаза на Вильчинского.
— Будет тебе теперь виселица. Дурак ты, Харитонов, - беззлобно, будто в пустоту, сказал Вильчинский и скоро вышел.
Чуть позже я поняла, что Вильчинский значился начальником Дополнительного штата жандармов – того самого, которое было отдано в распоряжение Фустова на время расследования.
Здание отдельного корпуса жандармов в Петербурге располагалось по адресу Фуршататская, 40, но на Гороховой Вильчинскому тоже выделили кабинет – правда, куда менее просторный, чем у Фустова. Здесь и без того было накурено сверх меры, но Вильчинский, едва войдя, полез за портсигаром. Предложил мне, Фустову – но оба мы отказались. И закурил сам. Руки его чуточку дрожали, роняя пепел с папиросы на затоптанный ковер.
— Его и впрямь повесят? – спросила я, исподтишка рассматривая нового знакомого.
— А вам его жаль? – тот сощурился.
Вильчинский был несколько старше Глеба Викторовича, но едва ли ему исполнилось больше сорока. Он совсем не являлся красавцем и, вдобавок, лицо сильно портили мешки под его рыбьими глазами. В темно-русых волосах то там, то здесь поблескивала ранняя седина.
Он говорил по-русски правильно, должно быть этот язык давно уже был его родным. Однако характерные для поляков шипящие нет-нет, да проскакивали вместо звонких русских букв.
Правильного ответа на вопрос Вильчинского я не знала, но мне действительно было жаль извозчика.
— Вы правы, он дурак, - ответила я, не отведя взгляда, - но страх его попасться вам в руки мне понятен.
Вильчинский затушил папиросу и шумно вздохнул, не потрудившись ответить. Вместо этого снова спросил:
— Лидия Гавриловна, если я не ошибаюсь? Вы действительно располагаете важными сведениями по поводу убийства госпожи Хаткевич?
— Действительно, - ровным голосом ответил за меня Фустов. – Более того, я как ваш руководитель, Осип Вильгельмович, настаиваю, что Лидия Гавриловна должна участвовать в тех следственных действиях, в которых я посчитаю нужным. Могу я надеяться на вашу поддержку?
Тот же взгляд с прищуром внимательно всмотрелся в глаза Фустова, потом надолго переключился на меня – и его губы растянулись в делано приветливой улыбке:
— К вашим услугам, Лидия Гавриловна, - он светски поклонился. – Мне привычнее имя Юзеф, так прошу ко мне и обращаться.
И я вежливо кивнула в ответ, заранее уже зная, что другом своим, подобно Степану Егоровичу, я и Вильчинского, и Фустова едва ли смогу когда-нибудь назвать.
Глава XIII
Над Петербургом начинали сгущаться сумерки – я обнаружила это случайно, но тотчас вернулась мыслями к насущному делу. Дома Катюше было наказано отвечать, ежели что, будто я уехала подыскивать хрустальную люстру в столовую…
С господами Фустовым и Вильчинским мы еще раз оговорили положение дел. Ставить под сомнения показания извозчика Харитонова мужчины не собирались: вероятнее всего, он и правда не подозревал о готовящемся убийстве, а Клетчатый, он же Студент, рассчитывал, что бомбой непременно убьет и свидетеля, способного его опознать. Не подумал, что извозчик проявит деликатность, и, чтобы не мешать влюбленным, сойдет с коляски вовсе.
— Все же – почему Студент? – решилась уточнить я. – Он молод? Или был с учебниками? Почему?
Вильчинский поморщился, приняв мои слова за глупость, а Фустов терпеливо объяснил:
— Харитонов хорошо рассмотрел его лицо и запомнил – штатный художник уже делает портрет с его слов. Говорит, Клетчатый не так уж молод, ему около двадцати пяти. Худощав, высок, кучерявые волосы и глубоко посаженные глаза. Нос прямой, чуть длинноватый. На шею намотан большой клетчатый шарф – вся нижняя половина лица скрыта. Одет в длинное бесформенное пальто, руки все время держит в карманах. Да, и на голове у него студенческая фуражка с синим околышем[28].
— Едва ли он в самом деле студент, - вслух подумала я. – Ведь это след. Должно быть, фуражку надел, чтобы сбить полицию с толку.
Вильчинский, поджигая новую папиросу, вкрадчиво мне ответил:
— Как-никак практически каждый из задержанных «народовольцев» в прошлые года бывал либо студентом, либо отчисленным студентом. И возраст здесь не показатель: ежели платить нечем, то они и по десять лет, бывает, учатся.
Мне показалось, или Вильчинскому я действительно пришлась не по душе? Что касается меня, то, хоть рассуждения Вильчинского и были логичны, я все-таки не согласилась с тем, что это был студент.
К семи часам все насущные темы себя исчерпали. Кроме, разве что одной – Незнакомки, что потревожила мой дом. Я ведь изначально и связывалась с господином Фустовым только для того, чтобы о ней рассказать – но теперь медлила. Женя утверждал, что она человек случайный и никакого отношения к убийству генеральши не имеет. Вдруг это правда? Вдруг, выдав ее этим людям, я погублю ее? Я рассчитывала прежде, что смогу полностью довериться Фустову, поговорить с ним откровенно и открыто. Как со Степаном Егоровичем. Что мы лишь вдвоем отыщем ее и осторожно, без протоколов, все выясним. Теперь же для меня очевидным стало, что «осторожно» сделать ничего не получится. Либо я с ними и выдаю им Незнакомку с потрохами, либо – не стоит даже заикаться о ней.