Вильчинский затушил в пепельнице очередную, уже пятую, папиросу, отряхнул руки и деловито поднялся над столом:
— Ну так что – на сегодня все? Неужто я в кои веки успею к ужину в кругу семьи?
Я едва себя не выдала… потому как все еще не знала, стоит ли заводить разговор о незнакомке. Ведь если смолчать сейчас, но открыться им завтра или через неделю, то будет еще хуже. Я вовсе потеряю их доверие.
Должно быть, вихрь этих мыслей отразился таки на моем лице – потому что господин Вильчинский вопросительно на меня посмотрел:
— Хотите чем-то поделиться, Лидия Гавриловна?
— Нет, что вы… - невольно вырвалось у меня.
И я ясно осознала, что о Незнакомке благоразумнее все-таки умолчать.
Вильчинский же настороженно прищурился. Да и Фустов поглядел вопросительно – сыщики, одно слово. Пришлось выкручиваться.
— Я лишь хотела спросить, разве мы не посетим сегодня дом генерала на Миллионной? Не поговорим с господином Хаткевичем, не осмотрим комнаты погибшей? Ведь мы ничего о ней не знаем – отчего столь категорично отметаем убийство по личным мотивам?
— Сегодня? – поморщился Вильчинский, и я почувствовала, что стала ему еще неприятней.
— Дом уже обыскивали, а вот с генералом и впрямь поговорить до сих пор не удалось, - с сомнением произнес Фустов. – Он все время на службе.
— Сейчас уже семь – Хаткевич должен был вернуться в любом случае! – воодушевилась я, серьезней подумав о том, что это и впрямь важно. – Кроме того, напомню, что завтра похороны – завтра поговорить снова не удастся.
— Решено, едем тотчас, - Фустов поднялся на ноги. – Лидия, Юзеф, жду вас в экипаже.
И энергично направился к дверям.
— Время позднее… - господин Вильчинский тяжело проехал ножками стула по паркету. Я торопливо крепила шляпку. - Вас маменька-то не потеряет, Лидия Гавриловна?
Любопытно, что бы ответил этот грубиян, если бы знал, что мою маму убили много лет назад. Устыдился бы хоть немного? Но говорить этого я, конечно, не стала – не закончив со шляпкой, покинула его кабинет, гордо неся голову.
Генерал Антон Несторович Хаткевич нынче и правда был дома. Грузный мужчина лет пятидесяти с аккуратно остриженными бородой и усами на манеру императора Александра. Одетый в алый бархатный шлафрок, съехавший с одного плеча, и домашние туфли. Одна туфля была на ноге, вторая валялась у самого порога.
Я почти наяву увидела, как его превосходительство, ленясь подняться с дивана, швырял этой туфлей в дверь, дабы подозвать слугу.
Едва ли Хаткевич ждал визитов в такой час, однако появлению полиции как будто не удивился. Или же он не мог чему-то удивиться в силу определенных причин: генерал был пьян.
Он принял нас не в той милой голубой гостиной с роялем, где я подслушивала разговор горничных, а в кабинете, больше похожем на захламленную спальную. Сам возлежал на продавленном кожаном диване, чуть прикрытый измятым пледом.
Едва вошли, взгляд мой уперся в опустошенную бутылку виски, живописно лежащую на полу в лужице из того же напитка. Зато на резном столике подле дивана стояла початая бутылка простой русской водки с названием «Хлъбное столовое вино».
О спиртных напитках я имела некоторое представление исключительно благодаря мужу: к сожалению, военные люди редко обходятся без пристрастия к сим напиткам. Однако после нашей свадьбы Женя себе непотребств не позволял – мне нравилось думать, это оттого, что он вполне счастлив со мною и всем доволен. Однако ж в его кабинете, припрятанная меж книгами и уже покрывшаяся пылью, стояла точно такая же бутылка шотландского виски, что и на полу у генерала.
Генерал мой взгляд перехватил и, увы, кажется, отметил неприязнь, в нем мелькнувшую. Но, к чести его, приосанился и натянул на плечо рукав шлафрока. А после внимательно поглядел на Фустова, которого как раз представил ему Вильчинский.
— Мне… - генерал поперхнулся и громко, никого не стесняясь, откашлялся, - мне как будто знакома ваша фамилия, Фустов. Вы чьих?
Скосив глаза на Глеба Викторовича, я обнаружила, что тот едва сдерживается, чтобы не дернуть от брезгливости губой. Но ответил он весьма ровно:
— Надворный советник. Канцелярия начальника городской полиции. Мы с вами были представлены друг другу на ужине в честь именин его превосходительства генерал-лейтенанта Грессера.[29]
Тот, не дослушав, кивнул и пальцем подозвал Вильчинского ближе.
— Её сюда зачем привели? Кто такая? – услышала я негромкий вопрос генерала, и мне сделалось не по себе.
Крайне смутившись, я не расслышала, что ответил ему Вильчинский. Но, спустя мгновение, он повернулся ко мне и – ей-Богу, в рыбьих глазах торжествовала победа. Я поняла, что меня сейчас просто напросто выставят отсюда. От стыда захотелось тотчас провалиться на месте.
Впрочем, Вильчинского предупредил Фустов, неожиданно резко сказав генералу:
— Лидия Гавриловна располагает некоторыми сведениями по делу об убийстве и находится здесь по моей личной просьбе. Я настаиваю, чтобы…
— Не надо… - я неловко коснулась его руки, умоляя молчать. Право, будет только хуже. – Я и впрямь более пригожусь в другом месте. Антон Несторович, вы не возражаете, если я осмотрю комнаты вашей супруги?
— Бога ради. Вас проводят. Аграфена!.. – басом позвал он. Но хоть второй туфлею швыряться при нас не стал.
Я пулей вылетела в коридор.
— Дожили. Уже и в полицию девок берут, то ли еще будет… - расслышала я замечание генерала, через закрытую дверь.
И пожалела в тот миг, что вовсе пришла сюда.
И что ввязалась в расследование.
И что загадки разной степени сложности интересуют меня больше, чем обустройство гостиной и покупки новых шляпок.
Еще бы миг, и я начала жалеть, что вообще родилась женщиной – но навстречу мне вышла экономка Хаткевичей.
Кажется, она тоже меня осуждала. Большинство мужчин ненавидят женщин, которые нарушают навязанные им правила. Которые делают, что вздумается, а не кладут жизнь на алтарь того, чтобы усладить их взор и угодить их желаниям. Однако женщины ненавидят своих вольнодумных сестер гораздо, гораздо больше – оттого что паршивки вроде меня бередят их раны, напоминая, сколь часто они ставили интересы своих отцов и мужей выше собственных. Ставили, гордясь этим, полагая себя героинями – хотя бы в собственных мыслях. Так как можно не ненавидеть ту, которая считает сие не геройством, а глупостью?
Глава XIV
Комнаты покойной Ксении Тарасовны, будуар и спальная, были смежными с той самой гостиной с роялем. Эта часть дома считалась женской и всем видом своим давала понять, что хозяин дома заглядывает сюда нечасто. Я знала, разумеется, что есть семейные пары, имеющие раздельные спальни и встречающиеся только в столовой… по мне, так это говорило о многом.
— Я еще в первый раз вас, милочка, раскусила, - сверлила меня взглядом местная экономка, Аграфена Семеновна, казавшаяся прежде такой приветливой. - Не очень-то вы на воспитательницу похожи.
Я не стала оправдываться, а виновато покаялась:
— Простите. То исключительно в интересах следствия. И, ей-Богу, у меня не было дурного умысла – я лишь помогаю полиции найти убийцу. Смею ли я надеяться на вашу помощь?
Та снова поджала губы, но на этот раз, кажется, лишь, чтобы они не дрожали. Не знаю, что насчет генерала, но Ксению в этом доме любили искренне.
— Ежели что-то понадобится – спрашивайте, - ответила экономка и отвернулась, чтобы утереть влажные глаза.
А я не спеша прошлась по комнате, бывшей будуаром. Осматривалась и разглядывала фотографии, коих на стенах и полках было великое множество. Что любопытно, супруг Ксении встретился мне лишь на одном снимке, а в основном запечатлены были она сама и ее дочери. Что опять же говорило о многом. Кажется, Ксения была в браке не то чтоб очень счастлива.
— Родители Ксении Тарасовны живы ли еще?
— Нет, - без заминки ответила экономка. – Еще девочкою она сиротой осталась. Дальняя родня приютила в Киеве, после в женскую гимназию устроила. А сразу по окончанию и замуж выдали.
Я кивнула. И впрямь сомнительно, чтобы девушка по собственной воле вышла за человека на тридцать лет ее старше. Скорее, ее принудили. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего в том не было.
В одном углу просторной, но невероятно уютной комнаты был обустроен туалетный столик, заставленный пудреницами, склянками с духами и прочими женскими безделушками. На углу пристроился томик с сочинениями Бодлера. Трельяж, как и прочие зеркала в этом доме, закрыли черной тканью.
В другом углу – бюро со множеством ящичков. С него до сих пор смахивали пыль и не решались убрать письма и конверты, аккуратной стопкой высившиеся в углу. Следовало их просмотреть, наверное.
— Вы позволите? – спросила я.
— Ах, делайте, Бога ради, что угодно… - Экономка утирала слезы, уже не прячась.
И бюро, и комнату, должно быть, уже осматривала полиция, потому ничего важного в бумагах я не нашла. Счета, какие-то поручения к слугам и списки покупок. Самым любопытным было письмо к некой «Ma chère amie Angelie[30]». Я бегло просмотрела строчки, но письмо оказалось едва начатым, и Ксения успела лишь сообщить, что снова чувствует себя разбитой с самого утра.
— Анжели – это…
— Её сиятельство княжна Бушинская. Ангелина Петровна. Ксения Тарасовна писали к ним в то утро когда… - Губы экономки снова задрожали, и она не договорила. – Но после madame сделалось дурно, и они снова легли в постель, не дописав.
Я кивнула, но уже совершенно рассеянно. Было бы еще понятно, ежели б генеральша, будучи беременной, чувствовала себя превосходно – оттого бы и отправилась на прогулку. Но, по собственному ее признанию, она чувствовала себя разбитой. Снова разбитой. И все равно отправилась на Васильевский остров? Да не собственным выездом, а наняла случайного извозчика?