Их всех казнили через повешенье на Семеновском плацу в начале апреля того же года.[33]
Подробности эти, разумеется, особенно не разглашались – я слышала их от дядюшки, который счел меня, шестнадцатилетнюю, вполне взрослой, чтобы это знать. Однако даже дядюшка не поведал мне, что были и те, кто сочувствовал революционерам.
Досконально изучив все события того процесса, я, признаться, и тогда, и теперь не понимала мотивы чудовищного поступка. Кажется, те люди надеялись, что столь громкое убийство – убийство императора – подтолкнет простой народ, рабочих и крестьян, к революции. Станет знаком для них.
Но того не произошло.
По словам дядюшки, даже предпосылок к тому не было. Крестьяне судили примерно так: в 1861 году царь дал простому народу волю, а теперь, в 1881, он намеревался отдать им и помещичью землю. За это его убили. Кто убил? Помещики – не желая расставаться со своей землей.
Ежели «народовольцы» хотели лучшей жизни русскому крестьянству, то они очень сильно просчитались. Кроме царя и его личной охраны на Екатерининском канале в тот день погиб мальчик четырнадцати лет, служащий мясной лавки. Множество ранений и увечий получили еще семнадцать человек. Не чиновников, не дворян, не помещиков – простых людей «из народа». Того народа, за счастье и свободы которого они так боролись.
Нельзя построить «лучшую жизнь» на залитой кровью земле – просто нельзя. Так не бывает. Это, пожалуй, единственное, в чем я была глубоко убеждена.
Потому не понимала и мотивов тех, кто сочувствовал «народовольцам».
Были же и те, кто не только сочувствовал, но и писал прошения о их помиловании к новому императору, здравствующему и ныне Александру Александровичу. И то не очередной кружок революционеров, не церковники, и не родные «первомартовцев». О помиловании просили писатель граф Толстой и философ Владимир Соловьев.
Как известно, к прошениям император не прислушался. Возможно потому, что тотчас государю были направлены и другие прошения, ответные – с мольбами устоять перед просьбами и наказать преступников немедленно и по всей строгости.
Такое письмо, в частности, писал его превосходительство генерал-лейтенант Хаткевич[34].
— Он считает, что убийство жены – это месть ему лично. За то письмо, - хмуро закончил Вильчинский.
Я выслушала внимательно, не сводя с его лица пристального взгляда. И вынуждена была признать – он отлично поработал. Кажется, Вильчинский, хоть и грубиян, профессионал в своем деле.
Вслух же убежденно сказала:
— Ежели так, то это зверство, которому нет ни понимания, ни прощения… А вы как полагаете, Юзеф? Считаете, это и впрямь революционеры?
Тот безразлично дернул плечами и снова прижал полотенце ко лбу:
— Черт его знает. Вы читали, должно быть: некие тайные источники сообщают, что в Петербурге действует новый кружок. «Рокот». Они называют себя преемниками «народовольцев».
Я рассеянно кивнула, но сказать мне не дал Глеб Викторович, резко заметив:
— Я бы на вашем месте, Юзеф, не слишком доверял этим «тайным источникам», которые прячутся за анонимностью. Анонимам, как известно, можно писать любую ересь – и ничего им за это не будет. А нам с вами напрямую отчитываться перед Грессером. За каждый шаг! – И уже чуть мягче прояснил нам свою точку зрения: - К чему бы «Рокоту» называться преемниками «Народной воли», ежели и сама «Народная воля» не полностью уничтожена? Я полагаю, что нет никакого «Рокота». Все выдумка этого газетчика, что ссылается на «тайный источник». Как, говорите, его фамилия?
— Орешин, - вяло отозвался Вильчинский. – Из «Невского рассвета». Он первым был, потом уж остальные подхватили.
— Вот и пошлите кого-нибудь из своих к тому Орешину, чтоб впредь думал, о чем писать.
Я молча переводила взгляд с одного лица на другое – что и говорить, мне было не по себе при этом разговоре. Все самое отвратительное, что слышала я о жандармерии, воплощалось на моих глазах: вместо того, чтобы искать убийцу женщины, бравые сыщики намеревались спустить собак на этого журналиста. Тем более что «Рокот» — вовсе не выдумка.
— Господа, - я попыталась привлечь их внимание. – Позвольте, покажу вам что-то…
Не тратя время на объяснения, я вынула из-за подкладки ридикюля листовки, что нам подбросили – и раздала мужчинам.
Это была тонкая, плохого качества бумага, по размеру чуть больше книжной страницы.
«Рокотъ, — напечатано типографским способом крупно и броско. - Выпускъ № 3 отъ 7 сентября 1885 года».
Ниже, чуть мельче, следовали либеральные лозунги: амнистировать политических заключенных, провозгласить свободу печати, слова, избирательных программ. Говорилось о необходимости свержения нынешнего тиранического правительства и создания нового, куда входили бы представители всего русского народа. Что любопытно, специально оговаривалось равенство мужчин и женщин. Да и в целом, лозунги могли бы показаться весьма неглупыми… ежели не задумываться о способах, которыми «рокотовцы» собираются всего этого добиваться.
Фустову и Вильчинскому, разумеется, о своих мыслях я не сказала.
— Откуда это у вас? – с дотошностью поинтересовался Глеб Викторович, едва взглянув.
Взгляд его, обращенный на меня, был прямым и въедливым. Возможно, он прикидывал сейчас, не я ли сама выпускаю эти листовки, разместив печатный станок в своем будуаре?
Вильчинский, молча и с любопытством, позабыв даже о больной голове, вчитывался в написанное.
— Под дверь подбросили, - ответила я, чувствуя себя неловко. И попыталась переменить тему: - Третий выпуск – совсем молодой кружок, заметили?
— И, вы полагаете, начать они решили с мести тем, кто казнил «первомартовцев»? - Фустов был полон скепсиса.
— Вы не читали оборот, - вмешался Вильчинский, складывая листовку пополам и убирая ее во внутренний карман. – Они там прямо признаются в убийстве генеральши. И пишут, что на сем не остановятся: будут другие жертвы.
Мне сделалось еще более не по себе. Даже похолодело где-то в районе сердца. «Народовольцы», в их числе и «первомартовцы», были принципиальны, чтобы жертвами террора выбирать лишь действительно причастных к политике: военных, чиновников, членов правительства. Прочие жертвы – хотя они и были – все-таки случайны.
«Рокотовцы» же хотят другого. Кажется, они целенаправленно собираются убивать детей и женщин.
Даже Вильчинский как-то подобрался и стал напряженным. Я знала уже, что он счастливо женат и растит в браке трех дочерей и сына. Мы даже переглянулись с некоторым пониманием.
Фустов же – то ли потому, что его разум и чувства вновь были затуманены кокаином, то ли потому, что некого терять – по-прежнему оставался невозмутимым. Он просто посчитал, что тема себя исчерпала.
— Юзеф, - обратился он приказным тоном, - довольно хандрить. Возьмите себя в руки и езжайте потолковать с этим газетчиком. Или хотя бы отправьте своих подчиненных. Лидия, - он смягчил голос, - вам, пожалуй, стоит отдохнуть. Мне нечем вас занять: нынче похороны Ксении Хаткевич, все ее близкие, включая княжну Бушинскую, будут на Новодевичьем.
— Мы могли бы и сами поехать на кладбище, - предложила тогда я. – И попытаться осторожно поговорить с княжною именно там.
Говорила и всеми силами старалась заглушить в себе голос Ильицкого. Он ведь не хотел, чтобы я ехала на кладбище… Впрочем, он, кажется, и сам не очень-то верил, что я прислушаюсь – потому не обидится, если узнает.
Я окончательно отмахнулась от образа мужа в своих мыслях и решила уговорить Фустова во что бы то ни стало:
— Глеб Викторович, княжна Бушинская важный свидетель! Много времени разговор не займет, но обидно упускать из-за похорон целый день.
— Лидия Гавриловна дело говорят, - вмешался Вильчинский. – Присутствовать на тех похоронах в любом случае будет не лишним – мало ль, чего подглядим да подслушаем? Ежели хотите, я своих кого пошлю.
— Не надо, - задумчиво произнес Фустов. – Боюсь, родне не понравится, ежели жандармы там шнырять станут. Хорошо, Лидия, в таком случае поторопитесь – едем.
На сей раз я взглянула на Вильчинского даже с благодарностью – и поспешила за Фустовым.
Уже в полицейском экипаже, сидя напротив меня, тот признался:
— Я не хотел бы снова попасться на глаза Хаткевичу… боюсь, что он насторожится, почувствует что-то.
— Не доверяете ему? – изумилась я.
Изумилась – потому что я не доверяла тоже. Несмотря ни на Женины слова, ни на листовки, фактически доказывающие причастность «Рокота». Дядюшка бы назвал это интуицией.
Странно было узнать, что кто-то имеет схожие мысли.
— Лидия, здесь что-то не то… - рассуждал Фустов, - этот «Рокот» слишком не похож на прочие революционные кружки. Никогда они не привлекали посторонних – тех, кто не придерживается их взглядов. А Харитонова, простого извозчика, зачем-то привлекли. Неужто не додумались нарядить извозчиком кого-то из своих? Зачем было огород городить?
— Хотите сказать, что у них нет лишних людей?.. Поэтому подкупили постороннего?
— Или же вовсе никакого кружка нет, - гнул свое Фустов. - Есть единственный человек, все провернувший.
Дальше уж я сообразила сама:
— А «Рокот» и эти листовки — фикция, выдуманная, чтобы отвести от этого человека подозрения…
Первый же подозреваемый в убийстве Ксении – ее супруг. Это мы поняли оба, даже не сговариваясь, а только обменявшись взглядами.
Подумав так, я засомневалась даже – нужен ли еще разговор с подругой генеральши? Однако я не подозревала тогда, что разговор этот изменит все.
Глава XVI
Должно быть, мне не добавлял очков тот факт, что, неплохо разбираясь в иерархии петербургских извозчиков, я имела очень поверхностное представление о beau monde de Pétersbourg[35]