. По крайней мере, встречая в газетах или сплетнях имя «princesse Angelie», я до сего часа была уверена, что под ним скрывается прелестное воздушное создание лет семнадцати, поистине ангел.
Что ж, во внешности Ангелины Петровны Бушинской, ангельского ничего не было. Слишком полная, чтобы соответствовать сегодняшней моде, и слишком рослая, чтобы соответствовать моде шестидесятых, когда она была молода, с грубо слепленным лицом и выкрашенными ярко-алой помадой губами, словно у какой-нибудь куртизанки. Она имела привычку смотреть точно в глаза vis-à-vis – холодно и не мигая, притом складывалось впечатление, будто слов она не слушает, а думает о чем-то своем.
Наверное поэтому Фустов, всегда такой самоуверенный, к концу своей приветственной речи совсем сник, смешался – не выдержал ее взгляда и принялся смотреть в пол.
— Если ваше сиятельство полагает неуместным сей разговор здесь, то, право, мы можем обсудить все позднее… - закончил он сумбурно.
Бушинская принимала нас в своем экипаже, остановленном у ворот Новодевичьего кладбища, полулежа на парчовых подушках и куря папиросу в длинном мундштуке. Выпустив облачко дыма, она возразила:
— Вы, Глеб Викторович, посмели меня тревожить во время прощания с подругой. Я, было, решила, что разговор не терпит отлагательств. Вы ведь не стали бы беспокоить меня из-за чепухи? Скажем, чтобы спросить, зачем Ксения ездила в тот день на Васильевский?
Фустов кашлянул – то ли нервно, то ли поперхнувшись папиросным дымом, которого здесь было больше, чем воздуха. Но сделал над собой усилие и вновь поднял глаза:
— Видите ли, именно это я и хотел спросить. Но, судя по всему, ответа у вас нет?
Бушинская безразлично повела плечом:
— Пожалели бы хоть свое время, ежели не мое. Зачем задавать вопрос, ответ на который вам очевиден?
— Что ж, простите за беспокойство.
Фустов слишком явственно злился. На челюстях его взбугрились желваки, и он кивнул, собираясь попрощаться. А я поверить не могла, что он сдается! Неужто Глеб Викторович еще хуже меня разбирается в нравах высшего света – и не понял, что на самом деле беспокоит Бушинскую?!
— Ваше сиятельство, но ведь вы знаете, куда ездила madame Хаткевич! – Я поторопилась вмешаться, однако изо всех сил старалась, чтобы голос мой не казался взволнованным. Добавила с напором: - И знаете, к кому ездила. Глеб Викторович предпочел вести разговор здесь, а не на Гороховой, потому как не намерен заносить что-либо сказанное вами в делопроизводство. Репутации вашей подруги ничего не угрожает. Все, что вы скажете, останется лишь между нами тремя.
— Трое – это уже много.
Выпустив очередное облачко, за которым овал ее лица казался размытым, княжна перевела взгляд на меня. И молчала. Молчание затягивалось, однако, мне все яснее становилось, что Бушинская, во-первых, и правда осведомлена, куда ездила Ксения, а во-вторых – невозмутимость ее таяла на глазах. Понятия не имею чем, но мне удалось заинтересовать эту даму.
Она готова была говорить – но наедине.
Я повернулась к Фустову, хмурому и настороженному. Но он меня понял: крайне неохотно, через силу, поклонился и пробормотал, что вынужден оставить нас.
Что касается княжны, надо признаться, что выдержать ее взгляд, не смутившись, и правда было сложно. А потом она спросила то, что заставило меня забыть на мгновение, чего ради я здесь нахожусь:
— Лидия Гавриловна, верно? Так кем вам приходится Софи Шувалова?
Миллион самых разных мыслей вихрем пронеслись в моей голове. Она была знакома с моей матерью? А с дядей? И есть ли смысл мне лгать? Впрочем, если просишь об откровенном разговоре, и самой следует быть искренней.
— Матерью, - проглотив ком в горле, ответила я. – Однако при мне ее называли только Софи Клермон. С этим же именем она умерла.
— Сочувствую. - Бушинская сама вдруг отвела взгляд. – Давно?
— Десять лет назад.
— Бедняжка… - Кажется, она пожалела меня, а не маму. – Кто же занимался вашим воспитанием? Платон Алексеич, полагаю?
— Нет, я обучалась в Смольном Институте благородных девиц, - поспешила поправить я. - Платон Алексеевич только лишь значился моим попечителем.
Сказала и даже смутилась оттого, насколько наивной выглядит моя поправка. Я явилась вместе с чиновником из градоначальства, явилась – чтобы допросить эту женщину в связи с убийством. Выпускница Смольного не может заниматься подобными вещами. А вот воспитанница графа Шувалова – вполне.
А княжна понимающе кивнула и даже позволила себе улыбнуться.
— У вас глаза Софи, - объяснила она свою догадку. – Я и сейчас помню тот январь 1862 года. Снегу выпало столько, что я всерьез перепугалась, будто сани не проедут, и я не попаду в Зимний – на свой первый бал. Кажется, я даже плакала. Ваша матушка тоже была дебютанткой в тот год. Я много переживала после, что знакомство оказалось коротким, но моя маменька, представьте себе, запретили мне отвечать на ее письма. А все из-за вашего дядюшки. Платон Алексеич был значительно старше Софи и уже тогда имел должность в Третьем отделении. Полагаю, вы знаете, что это означает? Вот и маменька решила, что близкое знакомство с Шуваловыми до добра не доведет. – Она замолчала, чтобы вдохнуть и выдохнуть очередное облачко дыма, а потом, настойчиво поймав мой взгляд, договорила: - Однако маменька бы удивились, узнав, что люди, подобные графу, куда больше горя приносят своим же родным – любимым сестрам и племянницам – чем посторонним.
— Право, ваше сиятельство, вы несправедливы к дядюшке… я всем ему обязана, - сочла нужным заметить я. Однако не слишком пылко.
Бушинская меня переубедить не торопилась.
— Вы замужем? – уточнила она. – Скажите, это дядюшка нашел вам супруга?
— Нет, что вы!..
— Вот и славно, - оборвала она меня. – Позволю себе лишь единственный совет, милая: держитесь ближе к вашему мужу и как можно дальше от дядюшки. Так что вы хотели у меня спросить?
Признаться, слова Бушинской столь сильно меня разволновали, что я сама потеряла нить разговора.
— Я… я прошу вас не гневаться и просто поправить меня, если я заблуждаюсь. Ни в коем случае не желаю порочиться имя madame Хаткевич… но я была в ее доме и по некоторым признаком поняла, что у Ксении Тарасовны имелся возлюбленный. Другой мужчина, не муж.
Сказав, я мысленно сжалась, готовая к потоку брани. Я была уверена в своих выводах – почти наверняка я права! Но я понятия не имела, захочет ли княжна быть откровенной. Могла лишь надеяться, что она осознаёт, насколько ее ответ важен для расследования.
Однако Бушинская деловито меняла докуренную папиросу в мундштуке на новую – и не торопилась возразить. Это несколько меня приободрило:
— Велика вероятность, что именно тот мужчина, ее возлюбленный, - грубое слово «любовник» я благоразумно заменила, - косвенно виновен в ее гибели. Или даже прямо. Если же это не так, если он не виновен – клянусь, что услышанное от вас я никогда не позволю предать гласности. Я лишь хочу, чтобы убийца был наказан.
— Я тоже этого хочу, - нелегко призналась Бушинская, продолжая налаживать мундштук. – У нас была странная дружба. При такой разнице в возрасте мы более походили на мать и дочь. Хотя, то и понятно. Собственных детей у меня нет и уж не будет, а у Ксении не было матери. Она рано осиротела, бедняжка. Какая-то дальняя родня в Киеве приютила ее, но семьею они так и не сделались. Держали девочку в черном теле, а едва подвернулся случай, так выдали замуж. И за кого? За Хаткевича, который уж успел первую жену в могилу свести. Ей семнадцать – ему пятьдесят три. Какова семейка, а?! Воистину, куда больше горя и слез приносят родные люди, а не чужие… Разумеется, Ксения лишь терпела его. Она старалась быть благочестивой женой. Изо всех сил старалась. Не замечала его скверного поведения и пьяных выходок. Этих отвратительных компаний и даже девиц, которых то и дело заставала в собственном доме. В ее доме – представьте себе только, Лидия Гавриловна! На себе поставила крест, бедняжка, и жила ради счастья детей. Преображаться она начала где-то с полгода назад… после Рождества. Когда он вернулся.
— Вернулся?
Я насторожилась, так как не предполагала ранее, что связь ее с тем мужчиной могла быть давней.
А Бушинская вкрадчиво кивнула:
— Ксения была знакома с ним прежде, еще до замужества. Впрочем, о подробностях я не спрашивала никогда. Знаю лишь, что она любила его безумно. Не говорила прямо, разумеется, но я видела то по ее глазам и по тому, как она преобразилась. Представьте себе, милочка, Ксения даже призналась мне однажды, что думает о бракоразводном процессе.
Мои брови взлетели вверх.
— Да-да, - поняла мои сомнения Бушинская. – Притом мне вовсе не известно, какие намерения имел сей мужчина. Признаться, я сомневаюсь, что они были столь серьезны: мужчины по обыкновению практичны и не склонны строить иллюзии. В отличие от нас, женщин. А Ксения… и при ее мучителе-муже, и дважды родив, она все еще была наивна как дитя. Мне было радостно видеть, как она преобразилась, но я никогда не одобряла эту связь. Никогда! Будто знала, что добром не кончится… Это ведь он ее погубил, в самом деле он.
Она замолчала, резко отведя взгляд в сторону. И только тогда я решилась напомнить о себе:
— Ваше сиятельство, вам известно его имя?
— Нет, - та покачала головой и, кажется, была искренней.
В отчаянии я чертыхнулась про себя. Наивна она или нет, но Ксения все-таки была очень осторожной!
— А как же поездки? – спросила я без надежды. – Зачем madame Хаткевич ездила на Васильевский остров? Неужто она ничем с вам не делилась?
И по глазам княжны поняла: этот вопрос не был лишним.
Она, помедлив, вдруг раскрыла ридикюль, а после протянула мне ключ. Простой медный ключ с тряпичным потрепанным брелоком – на таких владельцы дешевых меблировок пишут адреса номеров.
«Трактиръ "Золотой олень", 4 нумеръ», - гласила выцветшая надпись. Я не верила своим глазам.
— Ксения заложила кое-какие драгоценности – подарки мужа. И наняла эту квартиру на целый год вперед. Они встречались там каждую субботу. Боялись встречаться чаще, чтобы не попасться. Прежде по субботам Ксения проводила весь день со мною – но я уступила ее просьбе. Она приезжала ко мне на генеральской коляске с гербами и отпускала кучера на весь день. А после тайком брала извозчика, чтобы ехать на Васильевский. Эта бедная девушка, ее погибшая горничная – она тоже знала обо всем. Напрасно я потакала Ксении…