От соленого вкуса крови во рту меня замутило.
Лоб от удара о камень ломило так, что я не видела ничего, кроме смазанных лиц. Ноги не держали. Обессиленная, ни на что не способная больше, я упала на пол. И думала уж вовсе проститься с сознанием – но меня окатили ледяною водой из таза для умывания.
Я ахнула, задрожала от холода, но все же взбодрилась. И лица моих сокамерниц приняли знакомые очертания. Народу здесь было полно, еще больше, чем накануне вечером. Кто-то глядел на меня с жалостью, кто-то ухмылялся и надеялся на продолжение шоу. Но никто не собирался помочь. А мне, глупой, тогда казалось, что ничья помощь более и не нужна – что все закончилось.
…А потом та, вторая, снова потянула меня за волосы. Заставила подняться и глядеть на то, как Фимка вынимает из-за пазухи ложку, обточенную до остроты ножа. Она ухмыльнулась, показывая гнилые зубы, перекинула железку из руки в руку и двинулась на меня.
— Прошу... прошу не надо… - Я дернулась, готовая выдрать собственные волосы.
Но и локти мои сжали за спиной. Потянули за волосы так, что мне пришлось запрокинуть голову.
Я перестала дышать, когда холодное железо коснулось шеи.
— Эй!.. – с ленцою окликнул мужской голос. – Не перестарайся токма…
Я не удержалась, скосила глаза в бок, на тяжелую железную дверь, из зарешеченного окошка которой и доносился голос.
Там стоял жандарм – тот самый, что водил меня на допросы. И тогда я поняла, что стоит он уж давно. И все происходящее творится с его позволения.
Фимка же рассмеялась, плюнув в его сторону:
— Чхать мне на тебя, легавый! Эта сучка третьего дня руку мне чуть не поломала.
И тогда я медленно, уже ни на что не надеясь, закрыла глаза. Почувствовала, как заточка режет кожу на моей шее.
Матерился жандарм, со скрежетом отпирая замок камеры – но, конечно, он уже не успеет. Фимке достаточно лишь чиркнуть ножом по моему горлу. И, за миг до того, как он отпер тяжелую дверь, она и правда чиркнула. Только не по горлу.
А потом, гогоча, хлестнула меня по щеке клоком моих же отрезанных волос.
— Ч-ч-черт знает что здесь творится! Вы за это перед судом отвечать станете, перед трибуналом! А баб этих – чтоб сегодня же, сейчас же – по всей строгости! Вы поняли меня?!
Господин Якимов орал на начальника Дома предварительного заключения так, что у меня закладывало уши. Тот бледнел, потел и божился, что все будет исполнено. Я слушала их вполуха, отлично понимая, что экспрессия Якимова это дешевый спектакль, и не более.
Нынче в кабинете начальника тюрьмы была жарко натоплена печка, и я, почти касаясь ее ледяными пальцами, отогревалась. Не думала ни о чем и всей душою радовалась этому короткому мигу счастья. Да, теплая печка и жестяная кружка со сладким чаем, коей одарил меня Якимов, казались мне самым, что ни на есть, счастьем.
Счастье было недолгим: наоравшись, Якимов выставил начальника тюрьмы из его же кабинета, и мы остались наедине.
— Простите, Лидия Гавриловна. Ради Бога простите – не доглядел, - пылко заговорил он теперь со мною.
Ответа, впрочем, не дождался. Наверное, поэтому подошел, скинул свой сюртук и почти с заботою укутал в него мои плечи.
— Вы продрогли совсем. Вас что – нарочно окатили водой? – И, снова не услышав ответа, попытался убедить: - Их накажут по всей строгости, не сомневайтесь. А вас сегодня же переведут в другое помещение, отдельное. Отпустить, разумеется, я вас не могу. Покамест не могу! - заметил Лев Кириллович веско. - Сами понимаете, дел вы наворотили, будь здоров. И, все же, как бы я к вам не относился, ни за что не допущу, чтобы вас мучили…
Слушать мне его наскучило, и я невежливо перебила на полуслове:
— Зачем меня вызвали нынче?
Тот хмыкнул. Придвинул стул, сев так, что наши глаза оказались на одном уровне.
— Я вас не вызывал, - ответил он. И пояснил, как поясняют неразумным детям: - Лидия Гавриловна, голубушка, эти женщины убили бы вас, останься вы в той камере.
Договорив, Якимов искривил губы в усмешке – и вот теперь он был настоящим, а не играл роль заботливого батюшки.
— Меня убили бы в первый же день, если б вам это было нужно. Однако ж я до сих пор жива. Потому я и ломаю голову, зачем вы вызываете меня на допросы каждый день, хотя ничего нового я не говорю.
— Вы напрасно мне не верите, Лидия Гавриловна. Ваша гордость – совершенно неуместная здесь – уже довела вас до беды. Веди вы себя повежливее с вашими… voisines[42] — вам бы хоть кто-то, да помог нынче. Не повторяйте ошибок. Учитесь принимать помощь, покуда ее предлагают. А помощь-то вам нужна, как никогда, голубушка.
Якимов, не отпуская моего взгляда, поднялся и позвонил в колокольчик подле стола начальника тюрьмы. Дверь тотчас открылась.
И я невольно поднялась на ноги, увидев вошедшего. Медленно поставила жестяную кружку на стол. Право, я знала, что мы свидимся рано или поздно – но не думала, что встреча вызовет во мне такую бурю неподдельных эмоций.
— Кажется, с господином Фустовым вы уже знакомы, Лидия Гавриловна, так что позвольте мне не представлять вас друг другу.
Якимов откровенно наслаждался тем, с каким жаром я гляжу на Фустова, и как тот пытается не смотреть мне в глаза.
Глеб Викторович глянул на меня лишь раз. Тотчас стушевался, кашлянул, обозначая, как неловко ему быть здесь, и отвернулся, чтобы положить перед патроном папку с документами.
Разумеется, главной причиной его неловкости был мой нынешний вид… К зеркалу меня никто не собирался подводить – да и не уверена, что я этого хотела. Чувствовала лишь, что нижняя губа разбита, а скула и бровь, кажется, нет – на них лишь неглубокие ссадины. Из носа первое время шла кровь, но я уняла ее. Волос было жаль более всего… Их криво обкромсали, и теперь самые длинные пряди лишь слегка прикрывали мою шею.
Полагаю, любому было бы неловко сейчас смотреть на меня – и уж точно тому, кто имел все основания считать себя виноватым. Подозреваю, Глеб Викторович многое бы отдал, чтобы не видеть меня вовсе. Но Якимов не был бы собою, если б избавил его от сей встречи.
Я испепеляла взглядом спину Фустова, когда оба мужчины обернулись. И Якимов начал раскладывать передо мною фотографические карточки: нынче в уголовном сыске принято запечатлевать места преступлений и прикладывать их к прочим документам.
Взгляд мой тотчас зацепился за самое верхнее фото: молодая брюнетка лежала на полу. Лицо видно совсем плохо, но не заметить ту самую родинку на щеке невозможно. И не узнать ее невозможно. Под телом разлито огромное пятно глянцевой жижи.
Я малодушно отвела взгляд.
— Узнаете? – догадался Якимов.
И тотчас подсунул мне новую карточку. С Жениным револьвером – тем самым, с дарственной надписью. Он лежал в двух шагах от тела и даже был чуть запачкан.
А увидев третью фотокарточку, я все-таки не сдержала слабого вздоха: когда тело чуть передвинули, оказалось, что в луже крови под ним лежит изорванный платок. Тот самый, с моими инициалами.
— Это ваш платок, Лидия Гавриловна, не отпирайтесь, - жестко произнес Лев Кириллович. – Мы обыскали ваши апартаменты на Малой Морской и сравнили этот с остальными.
— Ваше главное доказательство – изорванный платок? – спросила я взволнованно. – Смешно!
Якимов пожал плечами:
— Ничего смешного: вы обронили его, когда пытались передвинуть тело.
— Отчего же я? Кто угодно мог его там оставить!
В холодных глазах Льва Кирилловича вдруг блеснул интерес:
— Любопытно, кто же? Простите за бестактность, милочка, но разве многие имеют доступ к вашему комоду с нижним бельем? Хотя, вы правы: платок – разумеется, не главное доказательство. – Он перебрал листки с отпечатанным на машинке текстом и передал мне. – Вот, прочтите. Здесь Глеб Викторович, будучи очевидцем, описывает, как застал вас над телом этой несчастной девушки с револьвером в руках.
— Это ложь! – не выдержала я. – Ложь и подтасовка фактов! Этот бесчестный человек сам, должно быть, и застрелил ее! Потому, как через меня пытался добиться расположения Шувалова – а когда я отказала, взялся за вас! Прошу, не верьте ему!
— Что за фантазии, Лидия Гавриловна! - нарочито громко усмехнулся Фустов. – Вам прекрасно известно, что убитая – это Ида Шекловская, девица легкого поведения и сестра революционера Шекловского. Ваш же супруг, который по некоторым сведениям имеет отношение к революционному кружку «Рокот», пользовался услугами этой женщины и передавал через нее задания Шекловскому и Зимину. Тем же вечером, когда на мосту убили Ксению Хаткевич, ваш супруг, дабы обеспечить себе алиби, увез Шекловскую в деревню. А вам стало известно о том – не отрицайте! Вы, Лидия Гавриловна, ошиблись: заподозрили банальный адюльтер. Явились в деревню и застрелили соперницу!
— Это все ложь, вы не должны ему верить!..
— Ну-ну, милая, не плачьте… А вы, господин Фустов, все же не торопитесь с выводами. Револьвер-то, из которого убита девушка, принадлежит вовсе не Лидии Гавриловне, а господину Ильицкому. Так? А ведь он как раз вполне мог случайно… вероятнее всего, что случайно, оставить платок супруги на месте убийства. Кроме того, скажем прямо, сомнительно, что Лидия Гавриловна вовсе сумела бы зарядить и управиться с револьвером.
Фустов такого поворота как будто не ожидал. Растерялся, заговорил пылко:
— Позвольте, но ведь я сам видел, как…
— Вам лучше сейчас уйти, господин Фустов! – грубо оборвал его Якимов. – Разве не видите, Лидия Гавриловна явно расстроена беседою с вами.
Глеб Викторович замешкался на мгновение. Но иного выбора, кроме как откланяться, у него не было. Впрочем, перед тем как убраться, Фустов еще раз встретился со мною глазами, молча высказав все, что ему не дали произнести словами.
Якимов же, и когда мы остались наедине, долго не начинал разговора. Очевидно, давал мне время подумать. Хорошо подумать. Но потом, как и в начале беседы, подставил свой стул ближе к моему: