Глава XXXIV
Я пришла в себя и первым делом обнаружила, что нахожусь в своей постели. В своей спальной, в своей квартире на Малой Морской. Даже ночная рубашка была моя. И тотчас ошарашила спасительная мысль, что все со мною приключившееся было сном, и только. Несколько счастливейших мгновений я жила этой мыслью… а потом разгорелась свеча возле моей головы, и я увидела склоненное над собою лицо Людмилы Петровны.
Ее воспаленные заплаканные глаза не оставляли сомнений – никакой это не сон.
— Проснулась, милая моя… - maman тотчас положила ладонь мне на лоб. - Хвала Богородице, проснулась! Болит где-то, скажи только?
— Нет, вовсе ничего не болит, - призналась я.
И сама была тем фактом удивлена. Даже мигрень, с которой я не расставалась всю предыдущую неделю, как будто отступила. Но тут я вспомнила, как скрутило мой живот, прежде чем я упала, и почувствовала, как мучительно заныло сердце:
— Мой ребенок… его нет больше?
— Что ты, что ты, милая! - Людмила Петровна пересела на край постели и с неожиданной лаской огладила мои плечи поверх простыни. – Доктор сказал, хорошо все. Когда привезли, худо было – но теперь уж все хорошо. Сильная ты, справилась. Хоть и провалялась в беспамятстве трое суток уж…
Слова эти отозвались теплотой и что-то тронули в моей душе. Прежде, я не думала никогда об этом ребенке. О нашем с Женей ребенке. А если и думала, то как о помехе… Теперь же запоздало ужаснулась, что могла потерять его и никогда не понять, сколь сильно, оказывается, он мне нужен.
Кажется, лишь это и было главным. Все остальное, сколь бы тяжким не казалось, я сумею пережить.
И я даже поверила maman в тот миг, что все и впрямь будет хорошо. Только потом сердце вновь пропустило удар:
— А где Женя?
Прежде чем Людмила Петровна ответила, ее губы задрожали, словно в лихорадке, но она изо всех сил попыталась сдержать слезы.
— Ты только не переживай, милая, только не переживай, - торопливо заговорила она, силой теперь стараясь удержать меня на постели. – Вот только третьего дня Женечку видела! Все хорошо с ним – жив, здоров, чего ж еще надо? Ты о себе думай, милая. И о ребеночке. Христом Богом прошу, не переживай…
Спальную я покинула наутро, улучив момент, когда Людмила Петровна все-таки оставила меня на попечение Кати. Просто не видела смысла лежать, потому как и впрямь чувствовала себя более чем сносно. Платье, разумеется, надевать не рискнула, но закуталась в капот и решилась выбраться хотя бы в кухню.
Там вовсю уж хлопотала Улита Денисовна – обрадовалась мне и таки уговорила выпить теплого молока. А Саньки снова не было. Однако напрасно я била тревогу в этот раз:
— Во дворе он, негодник, в снежки с ребятишками играет, - поторопилась объяснить кухарка.
— В снежки? В октябре? – переспросила я и поспешила к окну.
И обомлела.
С чистого неба, не по-осеннему голубого, летели крупные хлопья снега. Кружили в воздухе, подгоняемые ветром, и медленно оседали наземь. Даже касаясь мостовой, они не таяли, а приземлялись невесомо и мягко, застилая белым ковром всю улицу.
Соседские мальчишки – и барские сыновья, и плохонько одетые дети слуг – возились в нем, раскрасневшиеся и беззаботные. Швыряли друг в дружку снежки, смеялись и были, кажется, совершенно счастливы в своем детском неведенье.
Саньки с ними не было. Он стоял чуть поодаль, у самой парадной, и серьезно да обстоятельно беседовал о чем-то со взрослым мужчиной в пальто с поднятым воротом. Лишь спустя миг я узнала в том мужчине Глеба Викторовича. И, наспех надев накидку поверх капота, бросилась на лестницу.
— Саня! – стараясь быть строгой, позвала я из парадной. – Изволь вернуться в дом!
— Как скажете, Лидия Гавриловна. – Мальчик широко улыбнулся, ничуть не смущенный моим тоном.
А я не унималась:
— И впредь прошу тебя не разговаривать с незнакомцами! Я не шучу!
Мальчишка снова широко улыбнулся и – задорно помахал рукой Фустову на прощание. Мимо меня прошел в двери.
А я перевела суровый взгляд теперь на Фустова. Тот все понял правильно, и улыбка медленно сползла с его губ:
— Понимаю… что ж, я не надеялся получить ваше прощение.
Я смилостивилась:
— Чем стоять на улице, пройдите в гостиную.
— Нет-нет, - возразил он. – Я лишь хотел убедиться, что вам лучше. Впрочем, Санька уж все рассказал, и более мне не за чем вас тревожить.
Нет, я не сердилась более на Глеба Викторовича. Но до сих пор чувствовала в его присутствии столь сильное смущение, что продолжать знакомство совершенно не хотелось. Я вздохнула с облегчением, когда он отказался войти.
Попросила лишь, отыскав его взгляд:
— Оставьте в покое мальчика. Не втягивайте его в ваши полицейские дела – ни к чему это.
— Клянусь, я и не собирался более.
Он отвечал мне прямым взглядом и снова осмелился улыбнуться. И, хоть чувствовала я оттого еще большую неловкость, все-таки решилась попросить о большем:
— Послушайте, Глеб Викторович, у меня к вам еще одна просьба касательно мальчика. Я живу нынче как на пороховой бочке… не знаю, что будет завтра. Пообещайте мне, прошу, позаботиться о Сане, ежели что.
— Ежели – что? – переспросил Фустов и напрягся.
Я же предпочла не отвечать. И впрямь я понятия не имела, что будет со мною завтра. Моя горничная Катя совершенно точно не пропадет, Никита тоже найдет себе место. А вот Улита Денисовна с сыном… о них я имела все основания тревожиться.
Признаться, я еще долго глядела из окна, как Глеб Викторович, не замечая наваленного за воротник снега, уходит вдоль по Невскому. Я так и не сказала ему, что давно простила. И даже искренне, всей душой надеялась, что мы никогда больше не свидимся.
Но все-таки подняла руку и медленно перекрестила воздух за его удаляющейся спиной.
Платон Алексеевич в тот день меня не навестил. Не навестил и на следующий, хотя присылал человека справиться о моем здоровье. На третий же день, когда я почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы выбраться из дому, я поехала к нему сама – в здание Главного штаба.
Дядя принял меня и с некоторой неохотой посвятил все-таки в детали, прежде мне неизвестные. Он действительно не был в отъезде в эти дни: неделей раньше получил сведения относительно истинного положения дел с «Рокотом». Потому разработал собственный план, сумев даже освободить моего мужа из-под стражи: к тому времени, как Фустов привез меня Якимову, Женя был уж на свободе. О чем, впрочем, ни я, ни Глеб Викторович не знали.
Арестовать Тучина помог все-таки Женя. И немного я сама – тем, что назвала когда-то мужу имя этого человека. В Главном штабе не было ошибки. Тучин никогда не участвовал в военных кампаниях, а ноги лишился на каторге, куда попал еще в юности. На каторге же увлекся революционными идеями, а позже, по возвращению, вступил в «Народную волю». Знала ли жена о его наклонностях? Не все, но, вероятно, что-то знала… Должно быть, Зинаида прощала ему это, потому как отцом семейства Николай Тучин был практически образцовым.
— Мы искали тебя, Лиди. По всему городу искали и, ей-Богу… я уж начал думать о худшем. А потом этот мальчик нашел твоего мужа. Сам нашел. Дежурил, как выяснилось, у дома на Гороховой день и ночь, и, как только тебя заприметил, побежал к Ильицкому.
Я выслушала этот рассказ не очень внимательно. По сути, меня интересовал один-единственный вопрос:
— Когда я увижу мужа?
Платон Алексеевич тяжко вздохнул, и вздох сей не предвещал ничего хорошего.
— Боюсь, что не скоро, девочка. Ильицкий убил человека.
— Якимов заслужил это! – не сдержавшись, воскликнула я. Но тотчас взяла себя в руки, заглянула в родные синие глаза и пылко взяла Платона Алексеевича за руку: - Дядюшка, умоляю… ведь Якимов фактически организовал революционный кружок. Его следовало остановить! Хотя бы даже так…
Но дядя еще более нахмурился и вынул свою руку из моей. Сурово сжал в кулак.
— Ты не все знаешь, Лиди. Ильицкий с самого начала понимал, на что шел, - твердо ответил Платон Алексеевич. - Слишком уж он крупно прокололся, поверив Якимову, участвуя в его делах. Помогая организовать тот самый революционный кружок! Потому должен был заработать прощение. Пойми, девочка, мы все не знали, что делать с Якимовым…
— Арестовать и судить – вот что нужно было сделать! - ответила я пылко, хотя и не очень уверенно.
— Арестовать… - поморщился дядюшка. – Нельзя даже предать огласке истинное положение дел – а ты говоришь «арестовать»… Сама подумай, какой скандал был бы! Чиновник из самой верхушки власти – и сотворил такое! Убийство беременной генеральши! Взрыв в Мариинке! В присутствии самого государя императора взрыв! Ты представляешь, сколько голов полетело бы, вылези все наружу?!
Слишком я была погружена в свои тревоги. Истина, которую дядюшка хотел донести, огорошила меня не сразу. Да и когда огорошила, я решила, что поняла его неверно.
— Вы хотите сказать, что смерть Якимова – не моя вина?.. Женя убил его не потому, что поддался эмоциям, а по вашему прямому указу?..
Дядя не счел нужным отпираться:
— Ильицкий допустил ошибку, поверив этому человеку. И должен был за это заплатить. Сам, собственными руками. Иначе нельзя было, девочка.
— И вы даже не сообщите никому, что те взрывы – это дело рук Якимова, – начала понимать я. – Но… кого же тогда обвинят в убийстве Ксении Хаткевич?
— «Народовольцев», - не задумываясь, ответил дядя. – Благо, то, что успел провернуть Якимов, дало запустить новый виток арестов. Никто не усомнится, будто и те взрывы дело их рук. По сути, так оно и есть, ибо этот Тучин вполне себе «народоволец».
— Благо… - эхом повторила я. Смотрел на дядюшку, будто видела его впервые, и пыталась понять – оговорился ли он, или же действительно видит в произошедшем какое-то благо? И совершенно отстраненно, ни на что не надеясь, спросила: - Моего мужа тоже арестовали, как фанатика-«народовольца», застрелившего видного политика?