. После храма Ринсендзи в деревеньке Исигами в каком-то смысле это был шаг наверх – даже если и в сторону от главных городов страны.
Южные окрестности Оисиды славились золотыми полями сафлора[130]. Басё, посетивший эти края в XVII веке, писал, что местные поэты взращивают свои старомодные творения, словно цветы из лежалых семян[131]. Настоящими цветами занимались крестьяне из близлежащих деревень: они выходили собирать урожай в начале лета, на утренней заре, когда еще не рассеивался туман, – именно в этот час острые листья сафлора особенно блестели от росы. Крестьяне срывали соцветия, спрессовывали их в маленькие желто-оранжевые диски, а затем продавали посредникам, которые взваливали мешки с товаром на лошадей и везли в Оисиду. Там, в городе, уже другие работники перегружали мешки на лодки, которые плыли вниз по реке Могами в Японское море. В конце концов сафлор попадал в императорскую столицу Киото, где из него делали косметику и краску для ткани. Крестьяне, работавшие в полях вокруг Оисиды, пели песню: «Я тоже хочу поехать в столицу на черной лошади, вместе с сафлором»[132].
Цунено родилась и росла среди рисовых полей Исигами, но взрослеть ей пришлось среди складов с черепичными крышами и лодок с белыми парусами Оисиды. Цунено прибыла в храм своего мужа девочкой-невестой, слишком юной даже по меркам того времени, – там, в храме, она повзрослела и стала зрелой полноценной личностью. Но формально изменение статуса девушек происходило именно с момента их вступления в брак[133]. У юношей все было иначе. Подросшие крестьянские мальчики проходили обряд инициации: им коротко подстригали волосы, облачали в мужскую одежду и давали новые имена. После этой церемонии они могли носить священные паланкины во время деревенских праздников, а иногда даже проводить обряд бракосочетания. Для сыновей священнослужителя, как, например, для братьев Цунено, момент перехода к зрелости наступал по принятии сана. Но если ты девочка, то, к какому сословию ты ни принадлежала бы: будь ты дочь самурая или священника, купца или крестьянина, главной вехой твоей жизни становилось замужество. В каком краю и в какой семье ты ни родилась бы, только брак делал тебя женщиной. После свадебной церемонии ты появлялась с тщательно черненными зубами, для чего использовали специальный порошок с металлическим привкусом, – это было символом твоего перехода в новое социальное и семейное положение. Впредь тебе разрешалось носить кимоно с короткими рукавами, а прическу делать более округлой. Даже если впоследствии брак распадался, ты уже никогда не смогла бы стать прежней.
Помимо внешних изменений не менее глубокие перемены происходили и во внутренней жизни Цунено. Должно быть, вначале девочку заворожил образ незнакомого мужчины, внезапно ставшего ее мужем. Дни Цунено протекали на фоне привычных ей с детства жизненных ритмов, связанных с молитвами, службами, подношениями, звуками колоколов, – только в чужом для нее пространстве. Так что, скорее всего, она занимала себя тем, что изучала этого человека. Его манеру двигаться, есть, всхрапывать во сне. Вероятно, она всматривалась в его лицо, прислушивалась к его молчанию, подмечала вкусы и привычки, сравнивала со своими отцом, дедом, старшими братьями. Наверное, пыталась подладиться под его требования, даже если они казались ей странными или неприятными. Угождать желаниям мужа – такого поведения ожидали от всех юных жен; ему учили с детства, о нем говорилось во всех наставлениях – и даже самой упрямой двенадцатилетней девочке было бы трудно найти в себе силы не подчиниться этому правилу. Видно, она обучалась и менялась, преследуя довольно-таки заурядную цель: прожить чуть посчастливее и чуть побогаче, чем получилось у ее матери.
Однако Цунено, которая позже столь красочно описывала все перипетии своей жизни, ни разу не упомянула о тех первых годах, проведенных вдали от семьи в чужом месте. К тому времени, когда у нее вошло в привычку обращаться к бумаге и кисточке, ее первый ранний брак был уже настолько в прошлом и так глубоко в нем похоронен, что никогда не всплывал в ее памяти.
Пока Цунено осваивалась в Оисиде, ее братьям и сестрам хватало забот с собственными браками.
Киёми, самая близкая к ней по возрасту, тоже вышла замуж за храмового служителя, однако деревня, куда она перебралась, находилась совсем рядом. Иногда она даже забегала к матери, чтобы взять в долг бочонок для приготовления мисо[134],[135]. Муж Киёми и ее старший брат Гию часто обменивались письмами, в которых делились опытом, например сколько нужно платить работникам за уборку снега[136]. Ее окружал налаженный привычный быт: деревенский храм, общий круг соседей и друзей. Но все равно жизнь сестры Цунено складывалась непросто.
Киёми была остра на язык, но при этом, как жаловался ее муж, она обижалась на малейшее его замечание[137]. Она не так тщательно следила за алтарем, как ему хотелось бы, и не проявляла должного радушия к их пастве. Мужу становилось все труднее справляться с делами, потому что поддерживать порядок в деревенском храме всегда лучше двоим – священнику и его жене. Дошло до того, что он начал сомневаться в своем выборе. Муж Киёми написал Гию письмо, в котором объяснил, что терпение его подходит к концу и он просит его поговорить с сестрой. Однако, похоже, Гию отказался вмешиваться в чужую семейную жизнь. Или, что более вероятно, его увещевания пропали даром.
В конце концов за дело взялся отошедший от дел свекор Киёми – это известно из его письма: «Она ведет себя как преступница, и я этого не потерплю. Я посажу ее в клетку, которую уже начал строить»[138]. Подобное наказание своевольной жены не считалось чем-то из ряда вон выходящим; подчас запертым в деревянной клетке мог оказаться и несговорчивый вельможа – пусть ему и просовывали сквозь прутья, бормоча всяческие извинения, изысканные яства[139]. Но столь недвусмысленное и публичное утверждение власти семьи над отдельной личностью было унизительно. Клетки выставляли во дворах или передних комнатах[140], чтобы соседи могли насладиться зрелищем наказания. Таким образом, с помощью демонстративной жестокости защищались семейные ценности и семейная репутация – именно в этом и заключался смысл заточения.
С годами Киёми научилась смирению. Она осталась с мужем, разделила с ним служение и родила по меньшей мере двоих детей, чье появление на свет отметили дарами и празднествами. Но до самого конца жизни она, пожалуй, вздрагивала, когда в дом приходили плотники, – вспоминала свекра и деревянные прутья клетки.
Переход Гию к семейной жизни оказался не менее тяжким и постыдным[141]. В первый раз он женился в 1828 году, и сразу после свадьбы его отец Эмон отправился в длительное паломничество, оставив храм на попечение сына. Гию тогда было всего двадцать восемь, но обязанности главы семьи и храмового служителя он исполнял уже как лет пять[142] – вполне достаточно, чтобы молодой человек выучил свою роль. Гию хорошо усвоил, где должен сидеть, что должен говорить и кто должен его слушать. Однако в семье он не пользовался безусловным авторитетом и не всегда умел настоять на своем. Особенно это стало ясно, когда во время отсутствия отца ему пришлось самому опекать пятерых младших детей – братьев и сестер, – которые пока еще жили в отцовском доме. Едва почувствовав слабину, они не давали ему передышки. Братья пытались сесть на его место и не слушались, когда он отправлял их купить дрова. Сестра Ино, совсем еще маленькая девочка, прилюдно, на глазах прихожан, дразнила его. А между тем ему следовало учить молодую жену, новую хозяйку Ринсендзи, управлять повседневными делами храма. Задача была ответственной и далеко не из легких, и Гию ощущал это весьма остро.
Первый месяц брака прошел, как он и ожидал, совершенно благополучно. По крайней мере, за то время не случилось ничего из ряда вон выходящего, что понадобилось бы записывать в дневник. Потом его молодая жена отправилась погостить, как полагалось по традиции, к своим родителям – и вдруг все внезапно изменилось. В его дом вернулся совсем другой человек. Она стала неузнаваемой. Отказывалась выполнять требования мужа и демонстративно пропускала мимо ушей его рассуждения о конфуцианской и буддийской этике. Забросила домашние дела и настроила против себя младших сестер мужа: Тосино и Ино постоянно жаловались на нее матери. Гию попытался призвать жену к порядку, но в ответ она лишь угрюмо буркнула: «Делаю что хочу. И ты тоже поступай как хочешь. Возьми себе наложницу или содержанку – мне все равно».
Гию буквально схватился за голову. В его мире женщины так не разговаривали. И молодая жена, без сомнения, не имела права подобным образом обращаться со своим мужем. Скорее всего, когда Гию говорил о пренебрежении ею своими домашними обязанностями, то подразумевал и исполнение супружеского долга. Разумеется, от жены ожидалось, что она будет удовлетворять желания мужа. Ее прямой отказ, выраженный в такой откровенной и грубой форме, был делом неслыханным.
Гию решил развестись, хотя многое его останавливало: отец еще находился в отъезде; скоропалительный развод считался делом позорным; его семья совсем недавно потратила на свадьбу целое состояние; но самое главное – имелись все основания полагать, что жена беременна. Как требовалось поступить в таком случае? Вряд ли можно было бы ожидать, что он будет продолжать мириться с ее непокорным, дурным нравом. Наконец, собравшись с духом, Гию все ей высказал. Наутро он собирался послать посредников к ее родителям и через них сообщить о расторжении брака с их дочерью.