Не имея городских стен, Эдо мог стихийно разрастаться. Несколько веков город расползался во все стороны, постепенно вбирая в себя близлежащие поля и деревни и превращая их в сотни и сотни городских кварталов. В результате к началу XIX века даже люди сегуна уже не различали его границ. Один городской чиновник уведомил об этом в 1818 году вышестоящие инстанции: «У ревизоров сегуната нет документов, которые указывали бы, где начинается и где кончается столица. Пытаясь прояснить этот вопрос, мы обнаружили, что все показания разнятся и получить определенный ответ невозможно»[242]. Весь Эдо принадлежал сегуну – и кроме него никто другой не мог распоряжаться столичной территорией, хотя его самого мало интересовали тонкости градоуправления. За районами, где селились простолюдины, следили чиновники городского управления. Чиновники управления синтоистских и буддийских храмов и принадлежащих им земель вели дела по своему ведомству. А за кварталами, где стояли особняки вельмож и размещались самураи, присматривали главные ревизоры сегуната. Но раз вопрос о границах всего города прозвучал так громко, то на него следовало ответить. Поэтому один из старейшин сегуната поручил составить карту. Как всегда, в центре карты изобразили замок сегунов. Он был сердцем столицы, ради которого, собственно, – по мнению людей сегуна – и существовал сам Эдо. Черная линия, обведенная вокруг замка, обозначала территорию, подведомственную городскому управлению. Намного большая окружность была очерчена красной линией – она и считалась, согласно легенде карты, границей Эдо.
Если Цунено и Тикан шли по дороге Накасэндо, они пересекли эту красную линию возле станции Итабаси, во многом похожей на прочие почтовые станции, встречавшиеся на их пути из Такады: постоялые дворы и харчевни; вереница усталых путников; вьючные лошади и стойкий запах навоза от них; снующие с тюками и свертками посыльные; обязательный деревянный столб с перечислением запрещающих указов сегуна[243]. Однако это место было одним в послеобеденные часы и совершенно другим в вечернее время. Путники обнаруживали заметную разницу главным образом благодаря музыке, доносившейся из помещений для пирушек, обустроенных на всех трех этажах чайных домиков, которые тянулись вдоль реки под названием Сякудзии. Находившиеся внутри мужчины шумели, смеялись и дразнили подавальщиц, входивших и выходивших через раздвижные двери, разнося подносы, уставленные кувшинчиками с саке. Некоторые подавальщицы оказывались всего лишь испуганными юными девушками, слегка очумевшими от своих ярких одежд и густо наложенной на лицо краски, – такие уже встречались путникам на других почтовых станциях. Но там работали и изысканные гейши. Вблизи они могли выглядеть несколько увядшими, несколько уставшими, несколько разочарованными своей профессиональной жизнью, которая не слишком оправдывала их надежд. Многие из них были ветеранами увеселительных заведений Эдо и продолжали владеть как своим мастерством, так и своей аудиторией. Когда они пели модные песни того времени, подыгрывая себе на сямисэне, уставшим странникам казалось, что вот они и достигли конца своего пути.
Кроме дневных и вечерних звуков станции Итабаси Цунено и Тикан могли обратить внимание и на другие признаки того, что они действительно дошли до столицы, – правда, признаки не настолько очевидные и очень мрачные. Когда разразился голод, люди из северо-восточных областей, истощенные, с мертвым взглядом потухших глаз, собирая последние силы, брели в Эдо, не без оснований считая, что для них в городе сегуна обязательно найдется еда. Заботясь о безопасности столицы и собственной репутации, сегунат распорядился устроить на станции Итабаси бесплатную кухню, чтобы как-то поддержать прибывающих[244]. Но к тому времени в окрестных горах уже погибли от голода сотни людей, а на улицах города то и дело падали замертво изнуренные отчаявшиеся беженцы. Верховный служитель крупнейшего в Итабаси храма Истинной Школы Чистой Земли лично ходил собирать трупы. Он давал безвестным умершим буддийские имена, проводил поминальные службы и хоронил их на земле храма. От них остались ряды надгробных камней; позже там поставили памятник как священнику, так и тем, кого он проводил в последний путь[245]. То был знак милосердия, на которое могут рассчитывать бесприютные скитальцы, но также и предупреждение о той скорбной участи, которой грозит им большой город.
Сразу за станцией Итабаси Эдо еще напоминал сельскую местность. По обе стороны дороги тянулись поля, сухие и золотистые после уборки урожая, и ряды декоративных деревьев. Время от времени на глаза попадались ворота святилищ или новые амбары, принадлежавшие каким-то местным вельможам. Одни районы находились на попечении городского управления, другие даже не были отмечены на карте Эдо[246]. При ближайшем рассмотрении они мало чем отличались от деревень, и жили в них преимущественно крестьяне[247].
Постепенно пейзаж менялся. Деревья, кустарники и поля уступали место безликим казармам. Эти длинные приземистые строения казались совершенно одинаковыми и на первый взгляд безымянными, однако на карте Эдо были отмечены имена самураев, которым они принадлежали, и родовой герб каждого красовался на верхней черепице на коньке крыши. Среди этих зданий встречались дополнительные резиденции и загородные дома больших вельмож, но в основном участки были мелкими и принадлежали ничем не примечательным людям. Здесь, на окраине столицы, в двух шагах от садов и рисовых полей, свои основные резиденции строили лишь младшие чиновники сегуната. Цунено знала двух юношей из своей деревни, ушедших в Эдо в надежде наняться в услужение к самураям. Быть может, теперь, проходя мимо неказистых домов, она вспоминала о них и спрашивала себя: неужели и братья Идзава живут за этими унылыми стенами и заборами или все-таки нашли работу в местах получше?
И вдруг неожиданно – как раз в ту минуту, когда уже начинало казаться, что кроме этого однообразного зрелища в Эдо ничего больше не увидишь, – с левой стороны ворвалось этаким диссонансом раздражающе яркое пятно. То были сверкающие красные ворота особняка главы клана Кага[248]. Прочные и массивные, они будто пламенели на фоне темно-серых камней, белых стен и пыльной дороги. В Эдо, где любая архитектурная особенность регламентировалась соответствующим законом или особым постановлением, красные ворота дозволялось иметь лишь вельможам, которые управляли целыми провинциями, или тем, кто женился на дочерях сегуна. Маэда Нариясу, глава клана Кага, был и зятем сегуна, и крупным землевладельцем. Его обширные владения – процветающий край, полосой тянувшийся вдоль побережья Японского моря, – ежегодно давали больше миллиона тюков риса. В преддверии свадьбы с дочерью сегуна он заказал для своего имения самые роскошные ворота, и права на пользование ими сохранялись исключительно за его женой.
Что увидела бы Цунено, если заглянула бы за эти ворота? Резиденция вельможи не была местом, куда простые смертные могли входить просто так, без разрешения, хотя некоторые пытались, и кое-кому это даже удавалось. Одним из таких ловкачей был вор по прозвищу Мышь[249]. Он действовал в столице за пятнадцать лет до побега Цунено, в то время, когда те красные ворота еще только строились, и за его похождениями восхищенно следил весь город. Грабитель проникал в богатые особняки, карабкаясь по стенам или протискиваясь в любую щель, найденную в ограде. Его добыча за один раз порой доходила до сотни золотых слитков. Однажды городские власти сумели поймать Мышь – ему поставили клеймо в виде татуировки и изгнали из столицы. Но и это не остановило его. После серии дерзких краж в вельможных особняках, стоявших вокруг замка Эдо, горожане поняли, что Мышь вернулся. Наконец в 1832 году его взяли с поличным. На сей раз второго шанса ему не дали. Городское управление вынесло приговор: провести грабителя по улицам города и казнить. Зеваки, которым посчастливилось увидеть, как его ведут на смерть стражники, вооруженные копьями и пиками, потом еще долго вспоминали об этом событии. По их словам, легендарный вор был самым обычным человеком, только щуплым и малорослым, что объясняло, как ему удавалось просочиться через любую щель.
Наверное, рассматривая высокие и мощные красные ворота, Цунено не решалась даже подумать, чтобы заглянуть за них во двор и тем более взобраться на ограду. Частоколы, решетки на окнах и основательный каменный фундамент выглядели неприступными – собственно, так оно и было на самом деле. Ведь подобные постройки прежде всего заявляли о первейшем долге вельмож: защищать свое государство как собственные владения. В строениях, расположенных по периметру двора, жили рядовые самураи Маэды[250]. Они только что прибыли из родного края в сопровождении десятков лошадей и сотен ящиков с оружием и припасами, чтобы состоять при своем господине, пока он не получит дозволения покинуть столицу следующим летом. Задача у них была простая: неотлучно пребывать в резиденции, при необходимости принимать парадный вид и наглядно демонстрировать мощь и славу рода, которому они служили. Коротая время, самураи обыкновенно пили, играли в карты, спали допоздна, сочиняли стихи и готовили непритязательные блюда, довольствуясь выдаваемым им довольно скудным запасом риса, сардин и маринованных огурцов.
Посещать главную часть поместья не дозволялось даже людям главы клана Кага, но как раз ее Цунено представляла себе неплохо. Девочкой она читала о таких домах и разглядывала их на картинках. Она легко могла вообразить все внутренние покои: длинные коридоры, обшитые блестящими деревянными панелями; просторные залы со свежими циновками на полу; лакированные подносы и фарфоровую посуду; дымку от курящихся благовоний. Двери не гремели, когда их раздвигали. В ком