Иногда колодцы и отхожие места располагались прямо посреди улицы, но кое-где им отводилась своя небольшая площадка где-нибудь около переполненного мусорного ящика. Лишь здесь можно было, если запрокинуть голову, увидеть чуть больше, чем клочок неба. Однако слишком увлекаться этим созерцанием не стоило, поскольку под ногами обязательно что-нибудь да было: какие-то кустики, корзины, малыши, собаки и, конечно, скользкая и хлюпающая от выливаемой после стирки воды земля.
Казалось, между домашним и уличным пространством не существовало границ. Вещи, звуки и запахи заполоняли дворы и улочки, и интимные дела совершались у всех на виду. В купальни и из купален бегали почти нагишом. У многих уличных уборных двери доходили лишь до половины, и мужчины мочились, болтая с соседями. Очутившись в гуще этого хаоса, Цунено могла не сомневаться, что попала в Эдо, – где еще могло быть так шумно и многолюдно? Но вот в какой именно район она забрела и как из него выбраться – понять было сложнее.
Неужели это то место, ради которого Цунено проделала долгий путь из Этиго? Тикана такие мелочи не волновали. У него почти не осталось денег (по крайней мере, по его словам), и он вряд ли мог позволить себе жилье в более благоустроенном районе. Когда Сохати отказал им с Цунено в гостеприимстве, Тикан снял комнату в доходном доме на одной из улочек в центре квартала. Сделка оказалась несложной, завершили ее быстро и за не очень большие деньги. Чтобы арендовать жилье в любом районе Эдо, требовался поручитель[292], который в письменной форме подтвердил бы добропорядочность Тикана и заверил бы, что тот не совершит ничего противозаконного. Домовладельцев привлекали к ответственности, если у их жильцов-арендаторов возникали проблемы с городским управлением, поэтому ни один хозяин не хотел брать на себя единоличную ответственность. Теоретически поручителем Тикана должен был выступить родственник или близкий друг семьи. Однако жизнь в многолюдном городе была чересчур сложна и суетлива, чтобы неукоснительно соблюдать все правила. Слишком много людей приходило в Эдо. К тому времени, как туда прибыли Цунено и Тикан, уже существовали профессиональные поручители, помогавшие вновь прибывшим снимать жилье. Они подписывали однотипные договоры, ставили печать под набором стандартных фраз об ответственности и безопасности и брали плату за услуги, не задавая лишних вопросов. Поручители не сомневались, что смогут разыскать клиента, если тот натворит бед или задолжает домовладельцу. Как правило, эти люди прекрасно знали город и имели хорошие связи среди весьма опасных личностей.
Собрав все необходимые бумаги, Тикан заключил сделку с неким Дзинсукэ[293], смотрителем доходного дома[294] и – в отсутствие хозяина – главным человеком на их улочке. Квартал делился на три узких, длинных участка. На каждом стояло по три-четыре здания, выходивших фасадами на главную улицу. Это были крупные лавки и жилые дома, которые занимали семьи собственников, предпочитавших жить на своей земле. За господскими домами, перпендикулярно улице, до самого конца участка тянулись длинные доходные дома – по десятку или два десятка комнат в каждом. Многие участки принадлежали жителям других мест или даже крупным фирмам, поэтому отсутствующие владельцы нанимали смотрителей, чтобы те улаживали дела с городскими властями, собирали плату с постояльцев и брали на себя прочие рутинные хлопоты, связанные со сдачей жилья внаем. Вместо жалованья смотрителю предоставлялась комната, поэтому он обыкновенно жил в том же самом доходном доме. Некоторые смотрители становились на своем участке этакими общественными лидерами, некоторые совершенно по-отечески пеклись о своих жильцах[295]. Порой даже помогали тем, кто запаздывал с оплатой, прикрывая их перед хозяином. Но Дзинсукэ не давал повода так о себе думать. Цунено он очень не понравился[296].
Сама комната была «на три циновки»: около двух метров в ширину и около трех в длину[297]. Встав посередине и разведя руки, рослый мужчина мог одновременно коснуться кончиками пальцев двух противоположных стен. Двое взрослых жильцов с трудом уместили бы на полу свои футоны. Даже в комнате чуть больших габаритов – «на четыре с половиной циновки» – одному постояльцу было тесно. За несколько десятилетий до прибытия Цунено в столицу писатель Сикитэй Самба в повести «Общественная цирюльня» пошутил: «Говорят, что человек, который живет в комнате на четыре с половиной циновки, подобен гусенице пяденицы: он скручивается и скукоживается, чтобы затем распрямиться»[298]. Таким образом Сикитэй намекал, что жильцы доходных домов не лишены амбиций и готовы терпеть временные неудобства в надежде на лучшую долю. Но у Цунено все выходило наоборот: из своей относительно благополучной жизни она попала в эту убогую съемную комнату, словно скатившись с крутой горки. Пожалуй, это было самое тесное и самое грязное из всех помещений, где ей доводилось жить.
Из подъезда с земляным полом, где едва помещались две пары сандалий, в ее комнату вела каменная ступенька. Внутри места хватало лишь на то, чтобы расстелить три циновки: две вдоль задней стены и еще одну поперек, на всю ширину комнаты. Собственно, ими и ограничивалась вся обстановка комнаты, так как жилье обычно сдавалось без мебели, которую, впрочем, все равно некуда было ставить. Если у Цунено имелся бы запас одежды – которого у нее не было, – ей пришлось бы вешать наряды на стену или складывать в корзину. Если имелся бы футон – которого у нее тоже не было, – после сна ей пришлось бы скатывать его и заталкивать в угол. Потому что днем в этой комнате и ели, и занимались повседневными делами. Что никак не могло радовать Цунено. Свет проникал лишь сквозь маленькое окно, выходившее в узкий проулок[299]. В основном доходные дома состояли из двух рядов комнат, обращенных в противоположные стороны, поэтому задние и боковые стены у них были общими. Солнце заглядывало в комнату лишь в те минуты, когда его лучи оказывались под правильным углом и могли проникнуть сквозь решетку окна. Дальний угол комнаты был погружен в вечный мрак.
Сбоку от входа в комнату, на том же уровне, располагалась узкая деревянная площадка для ведер с водой. Тут же имелся закуток для приготовления пищи – слишком маленький, чтобы называться кухней: в нем поместились бы лишь миниатюрная жаровня и еще, пожалуй, ящичек с рисом[300]. За один раз на такой жаровне готовили котелок риса; все остальное приходилось стряпать заранее или покупать готовую еду у уличных торговцев. Но одной жаровней дело не обходилось: полагалось иметь специальную трубку, с помощью которой раздували подожженный уголь. Жаровня, котелок, угли, трубка, ящичек, ведра – все это еще надо было купить. Около входа на стене висели полки, которые могли пригодиться, когда Цунено обзаведется мисками, подносами и палочками. Держать посуду на полу было нельзя: в комнате с тремя циновками едва хватало места, чтобы подобраться к жаровне.
Много позже Цунено приспособится к жизни в глухих столичных переулках. Она научится знакомиться с соседями и не обращать внимания на громкие разговоры, эхом отдававшиеся в ее комнате. Привыкнет подолгу стоять в очереди к колодцу, покупать древесный уголь с помощью совка и пользоваться общей уборной, деля ее с десятками чужих людей. Со временем она уже сознательно выберет такую жизнь в столице, предпочтя ее более уютному существованию в провинции Этиго. Но в первые недели она едва находила слова, чтобы описать свои условия в квартале Минагава-тё, и лишь повторяла, что они ужасны[301].
Пожалуй, Цунено приходилось тяжелее, чем большинству ее соседей, принадлежавших к относительно благополучной среде низшего класса Эдо[302]. Кто-то из них служил в господских домах, а в съемных комнатах только ночевал; другие носили паланкины по столичным улицам, а когда не работали, прислоняли их к стене около своих дверей. Среди жильцов было много уличных торговцев. Они уходили из дома каждое утро, делая это намного бодрее в солнечную, а не дождливую погоду. Часами напролет торговцы кружили по улицам, продавая свечи, сладости, острый перец. Некоторые жильцы умудрялись использовать свои маленькие комнаты для дела: продавцы подержанной посуды раскладывали товар у дверей, учителя принимали учеников, приходивших со своими столиками для письма, а агенты по найму – захожих клиентов. Но чаще всего среди жителей встречались мелкие кустари. Поразительно, сколько разных вещей они могли изготовить в своих комнатах и дворах. Красили и расписывали по трафарету ткани, вырезали из дерева печатные доски для гравюр, мастерили деревянные инструменты, делали очки, плели татами, шлифовали и полировали доски, собирали музыкальные инструменты. Работа кипела у всех на виду, поскольку двери всегда держали открытыми, чтобы впустить в комнаты хоть немного света.
Жильцы доходных домов всегда знали, как идут дела у соседа. Они встречались у колодцев, в купальнях, у брадобреев. Занимаясь какой-нибудь работой, они все переговаривались через улицу[303]. Мужчины хвастались и ругались, сердитые матери семейств распекали невесток, ворчливые старики изводили всех вокруг кряхтеньем и жалобами. Темы для разговора находились без труда: соседи, обожающие брать в долг вещи и забывающие их возвращать; чумазые хныкающие дети, которые так и норовят высморкаться в рукав родительского кимоно; никчемные сыновья, спускающие все заработанное в публичных домах; ленивые жены, посылающие мужей за водой к колодцу; надменные дочери, которые смеют говорить своим матерям, что те одеваются немодно. Острые языки не щадили никого. Буё Инси, самурай из Эдо, уверял, что женщины из бедных кварталов только и ждут, когда мужчины уйдут на работу, чтобы «собраться всей улицей и всласть перемыть им косточки»