. Но, по крайней мере, их дни выглядели разнообразнее. У Цунено был меньший круг обязанностей, однако каждое поручение ей приходилось повторять девять раз. Занимая самое последнее место в штате прислуги, она отвечала за все сразу, не имела права перечить хозяйкам и не выполнять их требований. Ее довольно скромное жалованье составляло чуть более двух золотых слитков в год[388]. Она нисколько не удивилась, когда узнала, что все ее предшественницы незамедлительно увольнялись, жалуясь, что контора по найму их обманула. Цунено часто приходилось задерживаться в особняке Томосабуро до полуночи. В поздние часы она отчаянно мерзла, потому что по-прежнему не могла себе позволить ни лишнего комплекта одежды, ни стеганого кимоно.
Однажды ночью она вернулась в доходный дом совершенно измученная и села писать Котоку (Гию до сих пор не отвечал на ее послания). «Работа трудная. У меня совершенно отнимаются руки и ноги. После первых четырех или пяти дней я почувствовала такую тяжесть, что попросила отпустить меня домой отдохнуть»[389]. Пожалуй, в этой новой жизни ее кое-что приятно удивило. Когда Цунено окончательно выбилась из сил, другие слуги отнеслись к ней с сочувствием. Они ей даже одолжили покрывало, а хозяйка дала футон и разрешила отнести его домой. «Я пришла в столицу одна, – писала Цунено, – но нашлись люди, которые помогли мне устроиться». Однако эта доброта несколько осложняла ее положение. Каждая услуга, принятая ею, только усугубляла долг благодарности, который она не собиралась возвращать. «Мне хотелось бы взять выходной. Но я здесь для того, чтобы работать на всех, а они так добры ко мне, что я ничего не могу сделать, кроме как продолжать заботиться о них», – писала она. В сложившихся обстоятельствах ей виделся единственный выход: взять пример с предшественниц и просто бросить работу, когда придет время.
Сделать это было нетрудно; в конце концов, так поступали многие слуги. Они сообщали хозяевам, что, мол, отправляются в другую провинцию – например, в такую как Компира или, скажем, Исэ, – чтобы совершить паломничество в один из больших храмов. А сами потихоньку подыскивали себе другое место[390]. Современник Цунено, столичный писатель Такидзава Бакин, жаловался, что за год в его доме сменилось семь служанок[391]. Положение было столь плачевным, что власти сегуната, последовательно продвигавшие идею преданности как добродетели, начали вознаграждать тех немногочисленных столичных слуг, которые оставались у своих хозяев в течение длительного времени. За год до прибытия Цунено чиновники городского управления отметили некоего Кендзиро[392], работавшего у аптекаря недалеко от почтовой станции Найто Синдзюку. Кендзиро поступил на службу совсем юным и вскоре проявил себя с самой лучшей стороны. Даже когда аптека превратилась в крупное процветающее заведение – отчасти благодаря его усилиям, – он продолжал носить простые соломенные сандалии и допоздна готовить порошки с пилюлями. По истечении срока службы Кендзиро отказался от причитавшихся ему выплат и взял на себя заботу о больной жене хозяина. Возможно, он ожидал награды за верность, но не проявил ни малейшей обиды, когда хозяин усыновил другого юношу, отдал ему в жены дочь и передал управление аптекой.
Кендзиро получил от столичных властей пять серебряных монет, но другие слуги в Эдо почему-то не пожелали брать с него пример и хранить верность своим хозяевам. Цунено не стала исключением. В своей жизни она уже оставила и троих мужей, и свою семью, и отчий дом, и родную деревню, и целую провинцию. Принимая добрые слова и одолженный хозяйкой футон, она уже строила другие планы. Знаменосец мог обойтись без нее.
В конце концов так все и вышло: Цунено прослужила в доме знаменосца всего несколько недель. Она успела запомнить имена некоторых слуг, вкусы своих хозяек и еще лица торговцев, разносивших тофу и древесный уголь. Возможно, через некоторое время она привыкла бы подметать комнаты, переставлять мебель, сворачивать постели, но только не к холодному раннему утру. Вечерами она возвращалась домой в темноте и приходила в Минагава-тё в такой поздний час, что на его улицах уже давно не оставалось ни одного торгующего лотка. Главные ворота квартала к тому времени были наглухо заперты, а сторожа дремали на посту. Затихали даже шумные соседи Цунено. Сменной одежды у нее по-прежнему не было, и ей приходилось кутаться в чужое покрывало и укладываться спать на чужой футон.
В последний день одиннадцатого месяца, в середине зимы, наконец пошел снег. Он лишь слегка припорошил улицы – пустяк по меркам Этиго. Однако для столичных жителей этот снегопад стал настоящим событием. Они громко дивились, что снег пролежал всю ночь, оставив тонкий белый след на дорожках во дворах. Наутро, в первый день двенадцатого месяца, задул сильный ветер. И в ту же ночь случился первый – с тех пор как Цунено перебралась в столицу – крупный пожар[393]. Он начался в квартале Ёцуя, по другую сторону замка сегуна. Огонь не дошел до Канды, но все жители района переполошились. В нескольких кварталах от Минагава-тё старейшина квартала Сайто Юкинари среди ночи кинулся к себе в контору, желая удостовериться, что все в порядке.
Однажды при таком же пожаре будет суждено сгореть и дому Мацудайры Томосабуро. Эта беда была предсказуемой: ни одно столичное здание и не строилось с расчетом на долгие годы. Главное, что должно остаться вечно, – это официально установленная структура города. Умрет знаменосец – останется идея знаменосца. Сгорит замок – останется идея замка. Уйдет служанка – останется возможность нанять другую. Такой уклад жизни продержался более двухсот лет: в центре Эдо – сегун; по периметру замка, за его рвом – самураи; в сердце государства – его воины.
Что они все могли знать о грядущем? Потрясения, которые до неузнаваемости изменят их мир, пока еще вызревали по другую сторону океана, где чужеземцы строили планы, столь же непостижимые, как планы недовольной служанки. До поры до времени знаменосцы еще могли заниматься домашними делами, на досуге дивясь своей самурайской зиме – такой тихой и мягкой, что ее трудно было даже назвать зимой.
Глава 6. Одежды большого города
Первый день нового года сулил удачу, второй – удовольствия[394]. Так говорили в Эдо о начале праздников, которых с нетерпением ждали и столичные жители, и приезжие. Последний день двенадцатого месяца обычно был суматошным, так как, согласно давней традиции, полагалось оплатить все накопившиеся за год счета до полуночи. Лавочники держали двери открытыми и вешали над ними большие указатели и фонари, чтобы должникам было легче их найти. Квитанции о получении денег выписывали сами хозяева, сидя за конторками, в это время приказчики ожидали на своих местах, а со всего города стекались клиенты с выплатами. Весь день по улицам сновали озабоченные молодые люди: они забегали в лавки, принадлежавшие должникам их хозяев, собирали деньги, быстро относили их в свои конторы и тут же устремлялись по новым адресам. В полночь, когда затихал последний удар колокола, сбор долгов прекращался. Неоплаченные счета переносились на будущий год, конторские книги закрывались. Приходил черед новогодней уборки, с которой полагалось управиться за ночь, чтобы не подметать полы в первое утро года – ведь кто-то мог ненароком вымести удачу за порог. Перед самым рассветом, разделавшись с домашними делами, жители города отправлялись в бани – их всю ночь держали открытыми ради измученных торговцев и их слуг. Утром все они спали. Лавки стояли запертыми, вывески были спущены и перевязаны бумажными бечевками. Не открывались даже овощной и рыбный рынки. Первый день года – единственный день в году, становившийся праздником для всех.
Пока торговцы отсыпались, боковые улицы города поступали в распоряжение детей с воздушными змеями в виде животных, с ярко раскрашенными ракетками и воланами, а главные улицы заполнялись процессиями воинов – это самураи высшего ранга отправляли ранним утром в замок свои делегации, чтобы поздравить сегуна. Городские кварталы, вдоль которых лежал их путь, были пусты и неузнаваемы: ни орд бродячих торговцев, ни разложенных на прилавках и лотках товаров. Фасады лавок с обеих сторон украшались высокими сосновыми ветками, а на витринах вывешивались на соломенных веревках бумажные украшения. Улицы выглядели чище обычного и даже казались просторнее, а вместо шума торговых рядов их заполняли радостные детские голоса, удары воланов о ракетки, звонкое цоканье копыт и постукивание деревянных сандалий по подмерзшим улицам.
На второй день на улицы выходили взрослые. Рано утром они посещали парикмахерские, которые тут же становились переполненными. Там мужчинам умащали и укладывали волосы и начисто выбривали подбородки и лбы. После этого взрослые возвращались домой и надевали новые одежды – такие жесткие от крахмала, что они похрустывали при малейшем движении[395], – и шли с новогодними поздравлениями к соседям и клиентам. Матери служанок выбирались из бедных кварталов и направлялись в господские дома засвидетельствовать почтение нанимателям дочерей. Актеры театра кабуки разъезжали по городу в паланкинах и, дабы напомнить о себе и заручиться благосклонной поддержкой в новом году, посещали то чайные дома, то своих учителей и покровителей.
Знаменосец Мацудайра Томосабуро отправился в замок Эдо утром второго дня. Он занимал не столь высокое положение, чтобы быть среди тех, кто составлял шествие в первый день. Его домочадцы – что мужчины, что женщины – были так заняты, готовя хозяина к аудиенции у сегуна, что не смогли в полной мере насладиться праздником. Им приходилось демонстрировать усердие и верность даже в первый день года, когда другие отсыпались или любовались восходом солнца с холма в Суругадае. Существовал обычай, по которому родственники и слуги знаменосцев собирались во дворе особняка, выстраиваясь по рангу и старшинству. Самураи – вассалы знаменосца – надевали парадные жесткие безрукавки с изображениями гербов своего дома; женщины – даже служанки – собирали волосы в длинные конские хвосты, разделенные посередине, как полагалось делать в особо торжественных случаях. Все они почтительно кланялись хозяину дома, обещая верно нести службу в новом году.