Запретили заниматься своим ремеслом женским парикмахерам[526]. Даже поденщицы и служанки платили за укладку волос, что было «возмутительным транжирством». Отныне женщинам приходилось самостоятельно укладывать в узлы свои волосы, отчего их прически выглядели небрежными и неряшливыми. Горожанок, которые, не подчинившись распоряжению, смели ходить с затейливыми модными прическами, когда волосы аккуратно уложены с помощью масел, задерживали прямо на улице.
Тем временем мужчины собирались в задних комнатах городских лавок, в роскошных чайных домах возле зернохранилища сегуна, на верфях около моста Нихомбаси и среди прилавков с хурмой и виноградом на рынке Канда. Разговоры их были мрачными. Все деловые люди столицы тревожились. Усилия Мидзуно по снижению цен не давали таких быстрых результатов, как он надеялся, и городская экономика пришла в совсем плачевное состояние. Ходили слухи о радикальной смене политики.
Указ вышел поздней осенью. Сегунат распускал союзы оптовых торговцев[527] – могущественные объединения пайщиков из разных отраслей, на протяжении многих поколений задававшие направление городской экономике. Мидзуно полагал, что именно они вызывают рост цен, контролируя цепочки поставок. К этим союзам принадлежали виднейшие купеческие семьи Эдо; их конторы были обозначены на городских картах. Но теперь по этим адресам направляли блюстителей реформ с приказом изъять и уничтожить списки членов союза. Само слово оптовый запретили и вычеркнули из официального словаря. Его больше нельзя было писать на вывесках. Более века крупнейшие торговые дома Эдо с гордостью заявляли о принадлежности к союзам. Теперь все вывески и объявления с этим словом надлежало убрать.
Еще через несколько недель в городе прошла облава на певиц, исполнявших популярные лирические песни[528]. Ранней весной 1842 года их признали виновными в растлении столичной публики и заковали в колодки. Их инструменты изрубили топорами и сожгли перед конторой старейшин городского управления.
Цунено и Хиросукэ слышали о переезде театров и видели, как снимают с лавок вывески оптовиков. Поначалу дела шли неплохо[529], но затем Хиросукэ стало все труднее находить хорошую работу. Вскоре у них с Цунено закончились деньги. Гисэн с ужасом обнаружил, что сестра и ее муж живут в бедности, но не смог уговорить Цунено вернуться домой. «Если вдруг что-то случится, – устало писал он Гию, – я дам тебе знать»[530].
Цунено снова нанялась служанкой в дом самурая, жившего в Асакусе. Новый хозяин выдал ей свечи, уголь и бумажный фонарь; жалованье, вероятно, было обычное – несколько золотых монет. Но теперь ей приходилось еще содержать мужа. Чтобы раздобыть денег, Цунено принялась закладывать вещи и однажды даже отнесла сумку, в которой лежало письмо родным: пропустив отправление почтового возка, она носила его с собой до следующего раза. Случайно отдав письмо вместе с сумкой, она уже не смогла его вернуть[531].
В другом письме, которое благополучно дошло до родных, Цунено рассказывала истории своих новых знакомых. Некий Иисуке, родом из их краев, служил приказчиком. Он не мог найти подходящее жилье и потому переезжал с места на место, напрашиваясь в гости к друзьям. Семидесятилетняя женщина перебралась в город, чтобы выйти замуж, и вскоре осталась без средств к существованию. Она уже год работала служанкой, но все еще ходила почти раздетая – смотреть на нее было больно. Толстуха по имени Хацу, мать одной приятельницы Цунено, приходила к ним в дом, ела их еду и выпрашивала мелочь на расходы. «Она даже не извиняется за беспокойство»[532], – писала Цунено. Знала она и людей, у которых накопились астрономические долги: более семидесяти золотых слитков. Ей с трудом в это верилось. «Я сама взяла в долг один золотой cлиток и пару монет под залог одежды, и как же тяжело мне пришлось!»[533]
Нужда, которую наблюдала Цунено, контрастировала со столичной роскошью, невообразимой в Этиго. «У нас в деревнях никто даже не представляет себе Эдо, не знает, что такое богатые дома»[534], – писала она. Соблюдать внешние приличия было необходимо даже беднякам. В очередной раз лишившись гардероба, Цунено снова почувствовала себя отщепенкой. «Помимо меня в доме четверо слуг, – писала она, – но они заговаривают со мной, лишь когда хотят сделать замечание. Они очень упрямы и вечно соревнуются друг с другом. Сейчас у меня вся одежда в закладе и с деньгами тяжело, но если еще немного потерпеть, то дела, наверное, пойдут на лад». На случай, если братья не поймут, она пояснила: «Здесь все не так, как в деревне. Нельзя ходить по улицам в чем попало»[535].
Жестокая ирония заключалась в том, что реформы, которые должны были отучить богачей от расточительности, в конечном счете ударили по беднякам – и тогда людям, и так едва сводящим концы с концами, стало почти невозможно хотя бы не выглядеть как нищие. Даже получать деньги под залог одежды, как делала Цунено в самые тяжелые времена, стало сложнее. Осведомители сообщали городскому управлению, что скупки переполнены товаром[536], а торговцы подержанной одеждой разоряются. Продать вещи по выгодной цене не удавалось, ведь никто не мог предугадать, что еще запретят завтра. Женщины перестали носить даже самые дешевые украшения для волос[537], боясь привлечь внимание стражи. Люди побогаче Цунено пребывали в растерянности; люди победнее ходили почти раздетыми. Вместе с тем Цунено хватало и других забот: «У Хиросукэ тяжелый нрав, и с прошлого года он все время злится. Он только и делает, что кричит на меня, а когда совсем разойдется, проклинает всех моих предков и велит отправляться домой, к семье»[538]. Она не предполагала, что эта супружеская жизнь будет такой трудной. «Я знаю, что наш брак был неожиданным, но ведь все его родственники – люди почтенные, я и представить не могла, что он дойдет до такого состояния. Нельзя сказать, что я не думала о будущем; однако я выходила за Хиросукэ по приязни и была уверена, что с любыми бедами мы станем справляться вместе. А потом, когда состаримся, вернемся домой доживать свой век»[539].
Похоже, этим мечтам не суждено было сбыться, и Цунено задумалась о том, что делать дальше. Она даже завела речь о разводе – уже четвертом в ее жизни, – но Хиросукэ не желал ничего слушать. «Я много раз ему говорила, что нам лучше разойтись, – писала она родным, – но, конечно, мое слово ничего не значит»[540]. Формально развод мог инициировать только муж[541], написав уведомление о разводе, – любой иной вариант властями не признавался. Цунено просила Гию и остальных братьев поговорить с Хиросукэ или его родней и добиться развода, но при этом настаивала, что уезжать из Эдо ей совсем необязательно. В письмах она упоминала, что, пожалуй, могла бы навестить родню весной, но при этом все-таки не теряла надежды, что жизнь у нее в столице наладится. Надо лишь потерпеть еще немного.
Летом 1842 года империя Цин капитулировала под натиском могучего британского флота. По условиям Нанкинского договора Китай соглашался выплатить контрибуцию в двадцать один миллион долларов, отдать победителям остров Гонконг и – самый болезненный удар – впустить в страну британских торговцев. На все товары устанавливались фиксированные пошлины, чтобы китайские власти не могли изменить их в пользу своих производителей. Британских подданных, совершивших преступление на китайской земле, отныне должны были судить их соотечественники, а не местные власти по местным законам.
В Японии чиновники сегуната и самураи, думающие об обороне страны, соглашались, что это поражение приведет к серьезным последствиям для Китая, а в конечном счете, вероятно, и для их государства. Некоторые воинственно настроенные интеллектуалы считали, что народу необходимо сообщить о происшедших событиях, их первостепенной важности и особенно о том, что британские интересы – как и британские корабли – могут обратить свой взор в сторону Японии. Сегунат колебался, предпочитая, как всегда, политику скрытности. Однако слухи распространялись даже среди простых жителей Эдо[542].
Глава правительства Мидзуно пытался укрепить оборону страны. Войска сегуна отправились на учения в окрестности Эдо. Они переоделись в мундиры западного образца и привыкали к командам на голландском языке[543]. В срочном порядке был отменен приказ обстреливать иностранные корабли. Отныне заморских гостей полагалось впускать в порты, снабжать водой и дровами для топки, но потом сразу вежливо отправлять, куда плыли[544]. Нельзя сказать, что власти вдруг почувствовали расположение к иноземцам; но им стало очевидно, что настраивать против себя намного превосходящую военно-морскую силу – стратегия не только опрометчивая, но, вероятно, и самоубийственная.
Тем временем в Эдо разгорелся очередной скандал. Актера театра кабуки Итикаву Эбидзо V, который, в отличие от Ивая Хансиро V, чаще всего играл мужские роли[545]