, выволокли из единственного крупного театра, пока не переехавшего на окраину. Эбидзо заковали в кандалы и доставили в контору городского управления, дабы он ответил по закону за свои преступления. Вина актера состояла в том, что он содержал роскошный дом в районе Фукагава – с позолоченными кессонными потолками; резной, богато инкрустированной мебелью, на которой восседала огромная коллекция великолепных кукол; с садом, сплошь заставленным многочисленными высокими каменными светильниками. Несколько месяцев городской судья выжидал, собирая сведения. Он даже умудрился отыскать и скопировать письменное назидание, которое дед Эбидзо оставил потомкам, призывая их к смирению и бережливости. С этой бумагой он и набросился на перепуганного актера: «Ты не только нарушил закон сегуна; ты презрел заветы собственного деда!»[546]
В конце концов судья изгнал Эбидзо из города[547]. Его великолепный дом сровняли с землей, а имущество изъяли; коллекции разошлись по чужим рукам. Его звучный голос больше не раздавался под сводами столичных театров. Через несколько лет актер вернулся в Эдо, но его героев – красивых, мужественных юношей – никогда больше не представляли в прежней манере.
Наступил новый, 1843 год. Улицы Эдо выглядели как всегда в праздничные дни – пустыми и чистыми, – только украшения были намного скромнее. Саке стало таким дорогим[548], что жаловались даже жены богатых самураев. Весной арестовали четырех молодых горожанок, любовавшихся цветением сакуры. Ни одна из девушек не щеголяла в запрещенных тканях – бархате, шелке или парче, – но все равно их наряды сочли слишком пышными для эпохи реформ. История эта передавалась из уст в уста, и столичные жители вздыхали: «Как сурово карают даже самых мелких людей! Мы и так уже с головы до пят одеты в один хлопок – вплоть до подкладки. На шелк и намека нет»[549].
В третьем месяце 1843 года сегунат, издав очередной указ, нанес прямой удар по городской бедноте: «В последние годы все больше и больше деревенских жителей приходит в Эдо. Привыкнув к городским обычаям, они не желают возвращаться домой. Это вызывает у нас живейшую тревогу. Вскоре состоится новая перепись населения, и все такие пришельцы отправятся по своим деревням». Далее формулировки становились чуть мягче и обещали снисхождение тем, у кого есть «лавки или мастерские, а также жены и дети». Правда, был еще последний пункт, который не допускал разночтений: «Те, кто пришел в столицу недавно, не имеет жены или детей, снимает жилье в незаконно открытом доходном доме и занимается поденной работой, будут незамедлительно отправлены в свои деревни»[550].
Цунено имела причины для беспокойства. Они с Хиросукэ были женаты, но у них не было ни детей, ни доходного ремесла; оба жили в городе с недавних пор, перебиваясь случайными заработками. Хиросукэ больше не находил постоянного места службы, а значит, не мог претендовать на статус самурая. Они с Цунено переезжали из одного квартала в другой, пока наконец не осели на западной окраине Эдо, в районе Синдзюку – этакой глухомани с постоялыми дворами, харчевнями и публичными домами.
Синдзюку был местом остановки для путешественников на их пути в столицу; здесь собирались самые отчаянные и жестокие люди города – грабители, вышибалы, а то и похуже[551]. В районе предлагали свои услуги полторы сотни легальных и в несколько раз больше подпольных проституток[552]. Они ожидали клиентов в чайных домах, расхаживали по улицам, поджидали за переплетенными окнами. Среди них попадались уроженки Этиго; наверное, они казались Цунено почти знакомыми, хотя были моложе и из бедных семей. Гейши, как женщины, так и мужчины, выглядели намного солиднее и впечатляли своей стильностью, но в 1843 году они вели себя тише обычного. Никто не забыл, что в период первых реформ, в начале ХVIII века, сегунат велел закрыть все заведения в Синдзюку[553] – публичные дома, постоялые дворы и харчевни пустовали целых пятьдесят лет. И хотя жизнь района еще относительно не изменилась за два года правления Мидзуно, но везение рано или поздно должно было закончиться.
И похоже, везение окончательно отвернулось от Цунено и Хиросукэ. В итоге их приютил у себя младший брат Хиросукэ по имени Хандзаэмон[554] – человек темный, с весьма сомнительной репутацией, бравшийся за любое случайное дело, за какое мог уцепиться, и менявший свое имя настолько часто, что очередное уже просто не запоминалось. Вероятно, этого он и добивался. Имел Хандзаэмон и законную работу: он управлял небольшой харчевней из тех специфических заведений, где рабочий человек мог быстро перекусить вечером, по пути в дешевый бордель. Там и нашлась какая-то работа для Цунено. Она никогда не считала себя опытной кухаркой. Прежде ей приходилось только помогать на кухне – сначала как дочери, потом как молодой жене. Но, прислуживая в господских домах, Цунено научилась быть вежливой, с вниманием выслушивать заказы и уносить грязные подносы после еды.
Дела шли не лучшим образом. Многие харчевни в голодные годы закрылись[555], а уцелевшие с трудом переживали реформы годов Тэмпо. Почему-то ни перенос театров на окраины Эдо, ни массовое изгнание наемных рабочих из столицы, ни искусственное снижение цен не способствовали процветанию города – странным образом от всего этого обогатился один Мидзуно Тадакуни. Возможно, Хандзаэмон не был виноват в низкой выручке. Возможно, и Хиросукэ не был виноват в вечных ссорах с Цунено[556]. Но положение складывалось невыносимое.
Летом 1843 года, когда Цунено с мужем кое-как выживали в квартале Синдзюку, сегун выпустил ряд указов, адресованных вельможам и знаменосцам с земельными владениями, прилегающими к Эдо[557]. Сегун требовал незамедлительно отдать эти земли в обмен на другие наделы, которые обещал предоставить в надлежащий срок. Вскоре подобные распоряжения получили и владельцы земель вокруг Осаки, а потом и распорядитель порта Ниигата в Этиго, родной провинции Цунено. Отчасти это была военно-стратегическая мера, призванная расширить возможности сегуната при обороне Японии в случае иностранного вторжения. Но в первую очередь власти руководствовались экономическими соображениями: «Не подобает, чтобы в такие времена частные угодья приносили больше зерна, нежели земли сегуната»[558].
Сказать, что подпавшие под удар вельможи и знаменосцы оказались буквально ошарашены, значит не сказать ничего. Проявление власти сегуна в таком грандиозном масштабе было воспринято ими как шаг почти беспрецедентный. С подобным авторитаризмом не сталкивались уже добрых две сотни лет. Откуда возьмутся новые земли? Как их будут распределять? Вельмож могут заставить ждать годами, а может быть, и вечно. И как прикажете им жить без основного – а для кого-то и единственного – источника дохода?
В разгар шумихи, вызванной новым указом, внезапно отменили городской праздник Канда[559]. Официальной причиной послужила смерть младенца – двадцать третьего ребенка сегуна. Дочери богатых самураев уже готовились идти в купальни, укладывали волосы и раскладывали одежды, когда пришло известие, что праздника не будет. Город погрузился в уныние.
К середине осени сегунат дошел окончательно до критического момента[560]. Было допустимо сколь угодно долго пренебрегать гневом простого народа, измученного противоречивыми указами и экономическим хаосом, – главное, контролировать, чтобы его озлобленность не переросла в беспорядки. Но совсем другое дело – столкнуться с гневом первых вельмож и знаменосцев Эдо. Они не собирались участвовать в перераспределении земель и тем более отдавать свои. Их непримиримость делала положение сегуна безнадежным.
Сегун осознал, что нельзя позволять далее Мидзуно руководить от его, сегуна, имени. В тринадцатый день дополнительного девятого месяца 1843 года сегун, уступая давлению, освободил главу правительства от занимаемой должности.
Новость разлетелась мгновенно. Мидзуно закрыл и запер ворота своего дома, но возле них все равно весь день толпились горожане. К вечеру толпа начала кричать, улюлюкать и швырять в ворота камнями – камнями, правда, мелкими, но в таком количестве, что казалось, будто в этой части города разразилась буря с градом, который сыплется из черной тучи, нависшей над домом самого презираемого и ненавистного человека Эдо. Толпа разгромила ближайший сторожевой пост, обратив в бегство охранников-самураев, выволокла оттуда мебель с циновками и побросала все это в сточную канаву у особняка Мидзуно. Наконец его высокопоставленным соседям пришлось отрядить собственных слуг для поддержания порядка. Сотни рядовых самураев высыпали из ворот, держа светильники с гербами своих домов, и вскоре квартал выглядел точь-в-точь как во время пожара: везде валяется мебель, люди мечутся из стороны в сторону, вооруженные мужчины пытаются сдержать толпу. К утру самураям удалось восстановить мир, но молодежь все-таки собиралась на улицах, желая поглядеть, что будет дальше[561].
Всю ту осень на улицах Эдо хлопали в ладоши и пели песни о падении зловредного советника[562]. Мидзуно Тадакуни никогда больше не будет навязывать свою волю жителям города – таков был приговор небес, вынесенный голосом толпы.