.
Прежде коммодор скептически относился к мессианским порывам соотечественников; однако теперь ему самому виделась грядущая «революция, которая низвергнет деспотизм, ныне царящий на Востоке, и заменит его иными формами правления, более сообразными духу и мысли нашего времени». Очутившись в Японии, как полагал Перри, он лишь подстегнет исторический процесс и выведет отсталую страну из сумерек прошлого.
Следующий день и почти всю следующую ночь его корабли пополняли запас угля. Наконец эскадра вышла в море и взяла курс на Японские острова.
После смерти Цунено кто-то должен был известить родных и знакомых, организовать похороны и взять на себя дела, связанные с поминовением. Вероятно, службу провели в Токухондзи или Кёсёдзи – одном из тех храмов, с которыми теснее всего была связана жизнь Цунено. Однако ни Хиросукэ, ни Кихаку не сохраняли записи и не поддерживали переписку с тем же усердием, что Цунено и Гию. Случившаяся пятью годами ранее смерть Гисэна осталась запечатленной в письмах и даже бумагах, связанных с расходами на похороны. О смерти Цунено едва сохранилось лишь само упоминание этого факта. В архиве Ринсендзи уцелел маленький листок с датой ее смерти, возрастом и посмертным именем[737]. В загробной жизни она должна была зваться «Мудрой, Блистательной, Искусной и Покорной Женщиной». Покорная. Таковой оказалась ее последняя метаморфоза.
Хиросукэ вполне мог прожить еще десятка три лет. Быть может, он снова женился. Возможно, окончил свои дни на службе у очередного господина или умер в полном одиночестве в убогом доходном доме. В конце концов, он мог вернуться в Этиго, как они планировали вдвоем с Цунено и как он обещал ей. Он мог прожить и так, и иначе, а мог вообще скончаться вскоре после жены – как бы то ни было, никаких следов его дальнейшей судьбы не осталось.
Пока Цунено жила рядом, это заставляло Хиросукэ браться за кисть, так как иногда требовалось писать ее братьям, в связи с чем он хоть что-то оставил после себя. Но существует его совершенно живой образ благодаря письмам самой Цунено. В них он строил планы и плел интриги, он спал и ел, заговаривал ее льстивыми речами, злил безумными выходками. Он изменил ход ее жизни, а взамен она сохранила его имя – и оно сумело выжить. Хиросукэ фигурирует в архивных документах храма Ринсендзи как муж Цунено и полноценный персонаж с собственной историей.
Ее смерть оставила его где-то на дальнем берегу этой истории. Хиросукэ даже не догадывался, что оплакивать ему надо гораздо большее, чем смерть своей жены. Без Цунено его ожидало полное забвение.
Сорок девятый день после кончины Цунено – день поминальной службы – пришелся на середину лета, 1 июля по западному календарю. Пока дух Цунено витал между этим миром и тем, который уже ждал ее, кто-то читал молитвы и пел гимны – было ли это в Эдо или в Этиго, кто знает… Упоминаний о службе не сохранилось.
Коммодор Перри со своей командой тоже оказался в пограничном пространстве. Американские моряки высадились в королевстве Рюкю, вассальном государстве империи Цин, находившемся под военным контролем Японии[738]. Перри понимал так: острова Рюкю являются «японской колонией»[739], поэтому за ним по пятам ходят японские соглядатаи. После долгих и упорных переговоров он все-таки сумел достучаться до регента Рюкю, которым оказалась вдовствующая королева – с ней он и встретился в ее дворце. Коммодору пришлись по нраву островные пейзажи и кухня; менее благоприятные впечатления сложились у него о чае, так как был он «совсем некрепким, и к тому же подавался без сахара и молока»[740], и местных жителях, поскольку были они «лживы и бессовестны»[741]. Намного больше ему полюбились острова Бонин[742], напоминавшие Мадейру – атлантический виноградный рай. Однако его команде понравились люди, с которыми им удалось встретиться[743], а красоты Рюкю вызвали неподдельный восторг. Когда матросам понадобилось осмотреть днища и они стали нырять под корабли, то их глазам предстал настоящий подводный сад: живые кораллы и разноцветные юркие рыбы[744].
Второго июля, в тот самый день, когда умиротворенный дух Цунено окончательно достиг Чистой Земли[745], эскадра Перри покинула острова Рюкю и взяла курс на Эдо. В следующие пять дней корабли на паровом ходу неслись вдоль японских берегов, окутанных густым туманом[746]; он рассеялся лишь на миг, чтобы явить взору американцев великолепную гору Фудзи. Они бросили якорь 8 июля вблизи Ураги, примерно в тридцати девяти километрах от Эдо. Их уже поджидали японские суда. Эскадру Перри сразу окружили[747]. На одной из лодок береговой охраны какой-то человек высоко поднял лист с написанным по-французски требованием развернуться и уйти. Разумеется, Перри отказался. Помощник казначея – тот самый юный любитель фейерверков, – с палубы «Миссисипи» наблюдавший за этой сценой, тогда подумал, что все собравшиеся и так оживленно жестикулирующие японцы «должно быть, разом решили, что мы очень подозрительные люди»[748].
Он был прав. Весть о прибытии эскадры[749] немедленно достигла Эдо. В Японии к 1853 году уже появились книги об опиумной войне и даже кое-кто из грамотных простолюдинов догадывался, что черные корабли[750], изрыгающие ядовитый дым, могут нести в себе страшную угрозу. Городские сплетни и обычная болтовня о драках и пожарах в купальнях вдруг сразу стали неактуальны, их сменили ожесточенные споры по поводу чужеземных судов и судьбы управляющего гаванью Ураги[751]. Вскоре к американской эскадре стали подходить лодки с обычными горожанами[752], желавшими поглядеть на заморских гостей.
Перри пока не удалось найти чиновника подходящего высокого ранга, дабы вручить ему для императора послание своего президента, – и коммодор пригрозил доставить его лично. Он развернул свои четыре корабля и пошел к берегу. К этому времени его эскадру окружала добрая сотня японских судов с вооруженными самураями на борту[753]. Фрегат «Миссисипи», выпустив клубы пара, дал гудок, разнесшийся над водой оглушительным воплем[754]. В некоторых джонках перестали грести, повскакивали с мест[755] и, уставясь на корабль, замерли в изумлении, будто гадая, что может случиться дальше. Другие лодки обратились в бегство[756].
Демонстрация силы принесла желаемый эффект. На следующий день японцы организовали время и место встречи, на которой Перри сможет передать для императора президентское послание. Четырнадцатого июля коммодор сошел с баржи на берег, вместе с ним вступили в гавань приблизительно четыре сотни человек, включая духовой оркестр, игравший «Да здравствует Колумбия»[757]. Торжественность этой медленной процессии подчеркивали отдельные мощные гудки, доносившиеся с «Миссисипи»[758]. Юный помощник судового казначея, тоже плывший на барже, вспоминал, что при звуке гудка кровь быстрее бежала по жилам, однако «люди на берегу, похоже, думали, что наступает их смертный час»[759]. Перри, сопровождаемый двумя чернокожими телохранителями[760], предстал перед большой делегацией чиновников сегуната. Почти на полтора километра во все стороны от места встречи тянулся строй из тысяч самураев. Двое статных красавцев-юнг вынесли деревянный ларец, в котором находились драгоценное послание и золотая шкатулка с печатью. Перри заявил, что дает японским властям год на размышление, а затем вернется за ответом. Удалился он под звуки песни «Янки Дудл»[761],[762].
В Эдо царило уныние. Район Нихомбаси – сердце столицы – казался вымершим. По мосту не сновали носильщики, не спешили по делам самураи, на реке не было ни единой лодки. Прекратили торговлю лавки и лотки на набережной; рыбный рынок обезлюдел. Один врач, совершавший в этот день прогулку по городским улицам, писал родне в провинцию: «Все вокруг выглядело пустынным, и было очень одиноко, отчего у меня потяжелело на сердце. Обычно здесь и ночью не протолкнуться; сегодня же я мог пройти пять-шесть кварталов и повстречать всего лишь двух-трех человек»[763].
Рядовые самураи готовились к возвращению американских кораблей: они закупали конскую сбрую, оружие и упражнялись в стрельбе из ружей[764]. Тем временем высокопоставленные чиновники сегуната нервничали, строили планы и рассылали официальные письма, в которых обращались за советом к правителям областей. Император Комэй не желал заключать какой бы то ни было договор, позволявший чужестранцам вторгнуться в его священные земли. Позиция императора была всем ясна, так как в своем замке в Киото он буквально рвал и метал, довольно бурно проявляя свой гнев. Но в конечном счете люди сегуна посчитали, что ни у императора, ни тем более у них выбора нет: они-то своими глазами видели боевые черные корабли с тяжелыми орудиями. Американцы могли расстрелять из пушек японские портовые города, спалив их до основания,