могли заблокировать залив Урага и обречь жителей Эдо на голодную смерть. Высокопоставленные чиновники сегуната прекрасно понимали, что, когда Перри вернется, именно им придется вести с ним переговоры о заключении договора[765].
Возвращение Перри ранней весной 1854 года стало большим событием. Простолюдины Эдо заявляли хозяевам, будто идут совершать паломничество, а сами потихоньку пробирались в гавань, чтобы поглазеть на американскую эскадру[766], которая теперь насчитывала восемь кораблей. Люди побогаче нанимали рыбачьи лодки, чтобы выйти в море, хорошенько разглядеть чужаков и даже подняться к ним на борт. Для тех, кто оказался лишен возможности насладиться этим зрелищем, художники выпускали иллюстрированные листы с изрыгающими дым кораблями и их диковинными командами. На них присутствовал сам Перри – тучный, с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. На некоторых картинках были и музыканты с инструментами, и бедно одетые чернокожие матросы, взлетающие на мачты, и фигурка щуплого американца-переводчика – на вид типичного ученого[767].
Восьмого марта стороны встретились для переговоров в поле, недалеко от Иокогамы, в те времена небольшой деревни. Квартальных старейшин Эдо предупредили: в столице будут слышны громкий шум и приветственные залпы, но горожанам следует объяснить, что бояться им нечего[768]. Американцы отправили на берег более пятисот человек, в том числе три оркестра. Столичных жителей очень интересовало, чем будут кормить на торжественном приеме, слухи о котором просочились в город. В меню входили куриные крылышки, сасими, свежие и маринованные овощи, несколько рыбных блюд, два вида чая и, разумеется, саке[769]. Поговаривали, что угощение американцев обошлось в три золотых слитка на человека. Художник американской миссии, отведавший некоторые блюда, был доволен, но озадачен, поскольку трапеза не поддавалась описанию[770]. Хлеба не подавали; его, кажется, заменял какой-то мягкий, почти безвкусный сыр – то был тофу.
Главным итогом встречи стало подписание Канагавского договора, согласно которому для американских кораблей открывались два японских порта: Симода, что чуть южнее Эдо, и Хакодатэ, что на северном острове Хоккайдо. Кроме того, по договору предусматривалось проживание в Японии консула Соединенных Штатов, главной задачей которого становилось дальнейшее расширение торговых связей. Американцы остались довольны результатом. Один из тех, кто сопровождал миссию, заметил: «Нельзя сказать, будто Япония когда-либо действительно жаждала, чтобы ее „открыли“, – по крайней мере, желала она этого не сильнее устрицы. Но, когда пробил час, она поддалась так же изысканно, как любая устрица, с которой я имел удовольствие встречаться и чью мякоть мне доводилось познать»[771].
Лишь в одном гостей ждало разочарование. Перри очень хотел бросить якорь в порту Эдо и осмотреть столицу, но чиновники сегуната его отговорили[772]. По их словам, появление американской эскадры у самого берега столицы могло вызвать панику среди горожан. Если коммодор настоит на своем, объявили самураи, вину возложат на них, и тогда им придется совершить самоубийство. В конце концов Перри решил так: он довел свои корабли до середины гавани, показывая тем самым, что никто и ничто не сможет ему воспрепятствовать, а затем развернул их прочь от берега[773]. Ни он сам, ни его спутники так и не увидели Эдо.
Перри вернулся на родину героем и всю оставшуюся жизнь провел в почете – ведь ему удалось положить конец самоизоляции Японии, он практически «открыл» эту страну. Во всех учебниках истории отмечается его роль в становлении современного мира. Про Цунено в учебниках нет ни слова. Зачем бы о ней писать? Она была бедной, безвестной женщиной и умерла до прибытия Перри к японским берегам. Даже будь она тогда жива, он ее даже не заметил бы. Коммодор не встречался и не беседовал с такими, как она. У него были встречи с людьми, имевшими политический вес, – самураями и дипломатами. Годы спустя и они удостоятся упоминания. Их имена и даты жизни будут тщательно проверены и вписаны в словари и энциклопедии. Для Перри – как и для остальных участников этой истории – в драме международных отношений женщины не играли ни малейшей роли. В лучшем случае они могли тихо и незаметно выскальзывать на сцену, принося реквизит, но потом сразу исчезали за кулисами, где и было их место.
Корабли Перри принадлежали миру мужчин – как и стол политических переговоров. Какая-то женщина где-то на суше, продевая нитку за ниткой в иглу, пришивала на китель коммодора блестящие пуговицы числом восемнадцать и отделывала бахромой его эполеты. Но ему не было нужды думать об этой женщине. Как не было дела до тех, кто начищал его серебро и до блеска натирал его полы в доме военно-морского коменданта в Бруклине, кто именно сейчас, в эту минуту, присматривал за его внуками, обеспечивая их безопасность и благополучие, а значит, и сохранность его имени и рода.
Когда самураи после большого приема в Иокогаме вернулись в свои дома, им тоже кто-то выстирал их одежды. Какие-то женщины приняли и разложили принесенные ими подарки, ответили на расспросы соседей, проследили, как дети выполняют уроки, подали лекарство родителям. В тот вечер, как и в любой другой, женщины унесли после ужина подносы, налили чай, разложили постель, принесли кувшины с водой, зажгли светильники, убаюкали младенцев, раздали указания слугам. Ночью женщины лежали без сна и перебирали в уме все, о чем нужно еще позаботиться. Пора приготовить для мужчин теплую одежду и снегоступы. Заказать дрова. Подумать о простуде, предстоящей свадьбе в семье, предсказателях, писчей бумаге, медных монетах. У каждой из этих женщин были свои побуждения, свои причины остаться или уйти; были свои стремления и намерения; было то, что хотелось записать и запомнить, и то, что хотелось бы забыть навсегда.
В судьбе Цунено не было ничего героического. Она никогда и не описала бы так свою жизнь: она не воевала за независимость своей страны, не открывала чужие земли, не приближала новую эру. Она была простым человеком, частным лицом, женщиной, сделавшей свой выбор. И почти ничего не оставила после себя – по крайней мере, так ей, наверное, казалось. Ни детей, ни наследства. Лишь стопку писем.
Но если такие, как она, не приходили бы из деревни в столицу, Эдо не стал бы большим городом. Если такие, как она, не мыли бы полы, не продавали бы уголь, не вели бы конторские книги, не стирали бы, не подавали бы еду, то городская экономика не была бы жизнеспособной. Если такие, как она, не покупали бы билеты в театр, шпильки для волос, рулоны ткани, миски с горячей лапшой, то великий город сегуна никогда и не был бы городом. Так и стоял бы этот военный форпост, пыльный да унылый лагерь мужчин, – одно из тысяч подобных мест, недостойных ни внимания, ни усилий.
И потому великий город Эдо сам является ее наследием: он поднимался на амбициях таких, как она, он стал их творением. Тяга к другой жизни гнала Цунено прочь из отчего дома – и она имела все основания говорить, что это Эдо изменил ее. Но и сам город формировался благодаря ей. Благодаря каждому ее ожиданию своей очереди у колодца. Каждой потраченной ею медной монете. Каждому заложенному или починенному ею предмету гардероба. Каждому отнесенному ею грязному подносу. Наиглавнейший для ее жизни выбор покинуть Этиго и прийти в Эдо; каждое незначительное бытовое решение, принимаемое ею во все последующие дни и годы, – любой ее жизненный шаг, начиная от судьбоносного и заканчивая самым мелким, заставлял этот большой город крутиться. Благодаря ее решениям и таких, как она, нормально функционировали домохозяйства. Ее желания выгоняли торговцев на улицы продавать свой товар, а крестьян отправляли в поля провинции Дэва собирать цветы сафлора. Из-за ее потребностей чиновники городского управления издавали свои указы, а оптовые торговцы стекались на рынок в Канде. Вследствие ее пристрастий зажигались огни театра Накамура и возводились большие магазины в квартале Нихомбаси. Жизнь Цунено не протекала просто на фоне большого города. Город был тем местом, которое она создавала изо дня в день. А когда она умерла, другие женщины, как, собственно, все бесчисленные безвестные горожане, продолжали выполнять это дело.
Спустя год после того, как корабли коммодора Перри покинули японские берега, в ночь на второе число десятого месяца в Эдо случилось землетрясение[774]. Рассыпались стены. Рушились крыши. Сегуну пришлось выбежать из своего замка и укрыться в саду. Шатались даже пожарные вышки, а вместе с ними и стоявшие на них дозорные. Опрокидывались жаровни и светильники, отчего вспыхивали сухие соломенные циновки-татами и начинали гореть деревянные полы. В темные предутренние часы вельможи, одетые в защитные противопожарные костюмы, поехали по столичным улицам к замку Эдо[775], пробираясь в обход завалов и уворачиваясь от падающих горящих обломков. Им полагалось засвидетельствовать почтение сегуну, проявить озабоченность и выразить свою готовность к действию.
Стихийное бедствие нанесло неравномерный ущерб. Сильнее всего пострадали места, лежавшие в низинах, например многолюдный район рядом с храмом Канда Мёдзин или район Цукидзи – там когда-то жил Бунсити, дядя Цунено. Район Суругадай – где когда-то Цунено была в услужении у знаменосца Томосабуро – стоял повыше и сначала было уцелел, однако во время повторных толчков пожары добрались и до него и уничтожили как богатые дома, так и трущобы. Выгорели все особняки вельмож рядом с замком Эдо. Каким-то чудом пламя не тронуло Южную контору городского управления, но охватило все богатые дома вокруг. Положение усугубилось тем, что многие вельможи – после первого прихода американских кораблей – выстроили на территории своих резиденций специально укрепленные склады для огнестрельного оружия. Разумеется, когда огонь добрался до этих хранилищ, порох начал взрываться. В одной лишь резиденции правителя области Айдзу погибло сто тридцать человек и тринадцать лошадей.