ь в полном невежестве». Он утверждал, что японцам следует полностью перейти на фонетическую систему письма, так как китайские иероглифы чересчур сложны, детям тяжело в них разбираться, и потому из них вырастают полуграмотные люди. При дворе сегуна были знакомы с сочинениями Хонды, но высокие чиновники считали его слишком эксцентричным и, разумеется, не прислушивались к его советам.
Отголосок наполеоновских войн в конце концов достиг и берегов Японии, правда, в виде британского военного корабля, вдруг показавшегося на горизонте. В любом случае люди сегуна были к этому не готовы. Ранней осенью 1808 года корабль беспрепятственно вошел прямо в гавань Нагасаки, подняв для маскировки голландский флаг. Самураи, охранявшие порт, решили, что судно принадлежит Голландской Ост-Индской компании, и потому не предприняли никаких действий. Можно представить их потрясение, когда сошедшие на берег англичане в первую очередь взяли в заложники нескольких местных голландцев как союзников Бонапарта. В обмен на возвращение пленных пришлось выдать чужакам провиант и воду. Британский корабль был так огромен и так грозно вооружен, что казался японцам плавучим замком. В итоге – во искупление своей роковой ошибки – смотритель гавани покончил с собой[95]. Тем временем русские, чьи попытки установить торговые отношения потерпели фиаско[96], совершили несколько набегов на северные острова архипелага, сжигая деревни и нанося чувствительный урон рыбному промыслу. В какой-то момент они даже хотели взять в плен все японское население Карафуто и отправить его на Аляску, чтобы основать там колонию. Планы эти не осуществились, однако не на шутку встревоженные японские власти пришли к решению больше не допускать подобных промахов. Когда в 1811 году русский военный корабль «Диана» бросил якорь у северного побережья Хоккайдо[97], японцы взяли его команду в плен и держали в заточении три года, без устали допрашивая моряков о планах Российской империи на японский север.
В конце концов сегун в 1825 году издал указ, по которому следовало силой пресекать любые попытки иностранцев вторгнуться в страну. Согласно этому указу, японцам давалось право без предупреждения обстреливать все чужеземные корабли, приближавшиеся к любому порту, кроме Нагасаки. Всякое иностранное судно, причалившее к берегу, надлежало сжечь, а его команду казнить без промедления.
В других краях, лежащих за пределами Японии, всех маленьких девочек учили бояться чугунных пушечных ядер, «чумных кораблей»[98], несущих загадочные и страшные болезни, и «уродливых белых людей»[99], которые могли затащить девочек на свои суда и увезти далеко за море. Однако Цунено вряд ли тратила хоть какое-то время на размышления о странных рыжеволосых людях с бакенбардами и усами; она не пугалась чужестранцев, поскольку в деревне Исигами таковых не видали, а потому и детям не рассказывали о них никаких страшных историй. Можно предположить, что духи, водившиеся в лесу и Большом пруду, были для местных жителей гораздо реальнее. Впрочем, им и без того хватало чего бояться: летом – голодных медведей, зимой – внезапных снежных лавин, хоронивших под собой целые деревни; моровых поветрий, таких как корь и оспа, губивших целые семьи. Весной 1815 года, когда Цунено было одиннадцать лет, в храме Ринсендзи умерла ее младшая сестра Умэка, всего трех недель от роду[100]. Глава семейства Эмон, бывший в отъезде на момент ее рождения, свою дочь так и не увидел. За старшего в доме оставался пятнадцатилетний Гию. Ему впервые пришлось исполнять те обязанности, которые лягут на его плечи, когда он сменит отца на посту главы храма. Он договорился со служителями соседнего храма о погребальной службе, принял от соседей утешительные подношения в виде свечей, овощей и монет, проследил, чтобы накормили рисом и тофу всех скорбящих, и тщательно записал, во сколько это обошлось.
Пока родные молились о возрождении Умэки в Чистой Земле, Цунено, возможно, уносилась мыслями в другое место, не менее заманчивое и далекое. Она мечтала о столице сегуна – о величайшем городе Японии Эдо. В Эдо были напечатаны почти все книги из собрания ее отца; в Эдо отправлялись деревенские жители на сезонные заработки или на поиски постоянной работы прислугой; в Эдо ехали местные торговцы шелком для встреч с городскими купцами. В одном столичном квартале могло разместиться больше людей, чем жило в Исигами и двух соседних деревнях, вместе взятых.
Этиго, родной край Цунено, считался совсем глухим, но на самом деле до Эдо было всего две недели пути горными тропами. Жители провинции узнавали столичные новости не только благодаря книгам, гравюрам и картам – многое рассказывали те, кто уезжал туда зимой на заработки, а по весне, разжившись горсткой золотых монет, возвращался домой, привозя с собой свежайшие сплетни. От них соседские жены и дети слышали рассказы о странных обычаях того места, где почти не бывает снега: там в канун Нового года на виду у всех бродят по улицам черные демоны[101], а заклинатель может схватить любого из них и швырнуть в море; там ранней весной берега реки утопают в белоснежном цветении слив и яркой зелени ив, что приводит в изумление всех приезжих; там зимними ночами по улицам бегают голые молодые плотники[102], распевая гимн Будде Амиде и обливая себя водой, чтобы кратким мигом страдания доказать силу своей веры, – даже самые благочестивые жители провинции Этиго не стали бы такого делать, так как сразу замерзли бы насмерть.
Но охотнее всего вернувшиеся оттуда говорили о богатой, прямо роскошной жизни в процветающем Эдо[103]. Истории были разные: о бесконечных рядах лавок, тянущихся на несколько километров во все стороны; о целых ордах уличных торговцев, продающих такие диковины, каких приезжие никогда прежде не видали и даже не догадывались, что захотят их купить; об огромных купеческих домах; о несметных полчищах парикмахеров, уличных уборщиков, прачек и золотарей – они сновали повсюду, настойчиво предлагая свои услуги и не забывая требовать чаевых. В столице имелись множество способов потратить деньги, еще больше находилось путей разжиться ими – и порой было нелегко разграничить между собой честный труд, развлечение и вымогательство.
Мужчины семьи Цунено неплохо знали Эдо и часто авторитетно рассуждали о столичных друзьях, храмах, городских кварталах. У них были связи и в Киото, городе императора, где находился главный храм их школы, куда они время от времени совершали паломничества. Эмон бывал там в молодости[104], Гию отправился туда в 1821 году[105], как только принял сан. Однако в Эдо у семьи имелось больше знакомств, ведь столица была ближе к провинции Этиго и намного сильнее будоражила умы местных жителей. Дядя Цунено – паршивая овца в поколении Эмона – за несколько лет до рождения девочки был взят на воспитание в семью служителя столичного храма в деловом квартале в Асакусе[106]. Родные Цунено обменивались письмами с несколькими храмами в Эдо. Гисэну, младшему брату Цунено, предстояло поехать туда учиться. Имея трех старших братьев, юноша не наследовал храм, но зато ему предстояло получить хорошее образование; кроме того, семье явно могло пойти на пользу, если бы он завязал знакомства со служителями их религии и держал родню в курсе последних событий.
Женщины семьи Цунено не ездили в Эдо, по крайней мере их путешествия туда никак не отражены в семейном архиве. Но и для них столица кое-что значила. Для женщин, чья жизнь проходила в глухой провинции, слово Эдо звучало как волшебное заклинание, отворявшее дверь в прекрасный мир. Оно для сельских жительниц было синонимом красоты и тонкого вкуса, ведь девушки даже волосы укладывали «в стиле Эдо»[107], хотя это мало чем напоминало прически столичных модниц. Слово Эдо сулило необычайно занимательные истории[108] как взрослым женщинам, так и маленьким девочкам, сидевшим зимними вечерами у очага и слушавшим, как их родительницы расспрашивают гостей о городских новогодних обычаях. Для юных девушек в этом слове таились разом и мечта о совершенстве, и понимание, насколько недостижим тот идеал, о котором твердили их наставники, получившие воспитание в столице[109]. Девушкам постоянно приходилось выслушивать замечания: и пояса оби у них повязаны низко, и манера говорить у них слишком грубая, и гостей они приветствуют неправильно, и пройти по улице не умеют красиво. Но в первую очередь слово Эдо манило обещанием свободы, ведь сколько непокорных, недовольных своей участью и отчаявшихся женщин грезило побегом, чувствуя, что им больше нечего терять.
Деревенская девушка Миё из провинции Этиго ненавидела жениха, которого выбрал ей брат, и умолила семью не выдавать ее замуж, а отослать куда-нибудь подальше в услужение[110]. Вероятно, она мечтала о своем будущем в Эдо, куда отправлялись на заработки многие ее соседи. Несчастная в браке женщина по имени Риё из провинции Сагами бросила мужа и перебралась в столицу с двухлетним ребенком[111]. Там Риё нанялась кормилицей в семью самурая и начала новую жизнь. Дочь ростовщика Таки из провинции Мусаси сбежала в Эдо вместе с мужем, который не ладил с ее родней; пара сняла жилье на окраине города