Адди с улыбкой сбрасывает чепец на стол, встряхнув распущенной гривой. Гладит мотки узорчатых тканей, штуки богато окрашенного шелка, наслаждается качеством льна и саржи. Трогает корсеты с фижмами, воображая, как бы они на ней смотрелись. Проходит мимо муслина и шерсти – простых и прочных тканей, задерживаясь возле гаруса и атласа, такого тонкого, какой ей никогда не доводилось видеть дома. Дома… Это слово ей все еще тяжело произносить, хотя уже не осталось ничего, что бы связывало Адди с Вийоном.
Она хватает один из корсетов – цвета синевы летнего неба – и вдруг, уловив краем глаза движение, замирает, боясь дышать. Но это всего лишь зеркало, прислоненное к стене. Адди поворачивается и принимается рассматривать в серебристой поверхности себя, словно портрет незнакомки, хотя выглядит она в точности как всегда.
Прошло всего два года, а кажется, что десять, однако они не оставили на ней следа. Она должна была давно исхудать до кожи и костей, одеревенеть и пожухнуть, но лицо Адди такое же округлое, каким было в то лето, когда она покинула дом. Время и тяготы не оставили морщин на коже, на гладкой палитре щек разбросаны прежние веснушки. Изменились только глаза – на золотисто-карей радужке видны тени.
Адди моргает, отводя взгляд от себя и платьев.
В другом конце комнаты стоят три темных силуэта – мужские манекены, в кюлотах и сюртуках. В сумерках безголовые фигуры кажутся живыми. Они будто сгрудились кучкой и изучают незваную гостью. Адди рассматривает крой их нарядов – ни корсетов из китового уса, ни объемных юбок – и уже не в первый раз (и уж точно не в последний) думает, насколько проще мужчинам, как легко они шагают по свету, какой малой ценой им это достается.
Адди тянется к ближайшему манекену и снимает с него сюртук, расстегивая пуговицы. Процесс раздевания до странного интимен, и Адди наслаждается им, в особенности потому, что мужчина ненастоящий и не может ее потискать, облапать или зажать.
Адди ослабляет шнуровку своего платья и избавляется от него, а потом натягивает штаны, застегивая их под коленями. Затем надевает сорочку, поверх нее жилет, набрасывает на плечи полосатый сюртук и повязывает на шее кружевной платок.
В этих модных доспехах она чувствует себя в безопасности, но, повернувшись к зеркалу, разочарованно вздыхает. Грудь у Адди слишком полна, талия – тонка, бедра придают брюкам объем не в том месте. Сюртук немного сглаживает картину, однако лицо ничем не скроешь. Изгиб губ, линия щек, гладкость бровей – все слишком мягкое и округлое, слишком женское.
Схватив ножницы, Адди пытается отстричь волосы хотя бы до плеч, но ничего не выходит – через миг те прежней длины, а прядки сметены с пола невидимой рукой. Адди по-прежнему неспособна оставить никаких следов, даже на самой себе.
Отыскав шпильку, она закалывает светло-каштановые волосы на мужской манер и, стянув с одного из манекенов треуголку, надвигает ее на лоб. Что ж, издалека, возможно, сойдет. Для мимолетного взгляда или ночью, когда густой мрак скроет детали, ведь даже при свете лампы обман виден сразу.
Мужчины в Париже изнеженные, можно сказать красивые, однако они все же мужчины.
Вздохнув, Адди сбрасывает наряд и весь следующий час примеряет платье за платьем, тоскуя по свободным штанам и удобной сорочке. Зато платья красивые и роскошные. Больше всего ей понравилось милое зеленое с белой отделкой, но оно не закончено. Воротник и подол еще ждут кружевной оторочки. Адди придет взглянуть на него через пару недель, возможно, ей повезет, и платье не успеют завернуть в бумагу и отправить какой-нибудь баронессе.
В конце концов Адди останавливает свой выбор на темно-сапфировом наряде с серой отделкой. Цвет напоминает о ночной буре и небе, затянутом тучами. Шелк нежно ласкает кожу, ткань чиста, свежа и безупречна. Платье создано для балов и званых ужинов, слишком хорошо для той жизни, что ведет Адди, но ей все равно. Даже если она привлечет удивленные взгляды, подумаешь? О ней забудут еще до того, как успеют перемыть косточки.
Собственное платье она надевает на манекен, забыв о чепце, что сорвала нынче утром с веревки для сушки белья. Шурша юбками, она выбирается из комнаты и находит запасной ключ, который Бертин прячет в верхнем ящике стола. Адди отпирает замок и, придерживая рукой колокольчик, выскальзывает наружу. Закрывает створку и наклоняется, чтобы подсунуть ключ под дверь, а когда встает и поворачивается, едва не сбивает с ног мужчину, стоящего позади.
Неудивительно, что она его не заметила: от туфель до воротника он одет в черное и почти сливается с темнотой. Адди, уже пятясь, бормочет извинения, когда вдруг поднимает взгляд и замечает твердую линию подбородка, кудри цвета воронова крыла и самые зеленые на свете глаза, хотя во мраке их не должно быть видно.
Он улыбается ей.
– Аделин…
Имя искрой взрывается на языке, зажигает в груди огонь.
Мрак разглядывает ее новое платье.
– Хорошо выглядишь.
– Я такая же, как всегда.
– Дар бессмертия, все как ты просила.
На сей раз Адди не попадается на удочку. Не начинает кричать, осыпать его руганью, сетовать на проклятие, но все же, должно быть, на ее лице отражается борьба, потому что мрак смеется тихим и легким, словно ветер, смехом.
– Пойдем, – говорит призрак, предлагая ей руку, – прогуляемся.
Он не обещает проводить ее домой. И если бы стоял полдень, Адди бы воспротивилась просто из желания досадить. Впрочем, в полдень мрак и не показался бы… Но уже поздно, а по ночам разгуливают только дамы известного сорта.
Аделин намотала на ус, что женщины – по крайней мере, женщины определенного класса – никогда не выходят в одиночку, даже среди белого дня. Их держат в домах как горшечные растения, прячут за занавесками. А когда они появляются на улице, то передвигаются в безопасной компании себе подобных и всегда при свете дня.
Пройтись в одиночестве утром – скандал, но ночью и вовсе неслыханное дело. Уж Адди-то знает. Ей на собственной шкуре довелось испытать взгляды и осуждение со всех сторон. Женщины обливали ее презрением из окон, мужчины хотели купить прямо на улице, а благочестивые христиане пытались спасти ее душу, да только Адди ту уже продала. Последним она не раз отвечала согласием, но лишь ради прибежища на ночь, а не спасения.
– Ты идешь? – спрашивает призрак, протягивая ей руку.
Возможно, Адди сильнее тяготит одиночество, чем она думала, возможно, лучше компания врага, чем никакой.
Руку Адди не принимает, но все же идет вперед. Ей не нужно смотреть, чтобы понять – он шагает рядом. Туфли Адди мягко стучат по мостовой, и теплый ветерок, словно чья-то ладонь, подталкивает в спину.
Они идут в тишине, и наконец Адди устает от молчания. Набравшись смелости, она скашивает глаза и смотрит на него. Мрак идет чуть откинув голову, темные ресницы касаются щек, он глубоко дышит ночным воздухом, хоть тот благоухает отнюдь не розами. На губах его легкая улыбка, словно он совершенно расслаблен. Одним своим видом призрак насмехается над ней, края силуэта размыты, мрак сливается с тьмой, дым – с тенью, напоминая о том, кто он такой на самом деле и кем не является.
Адди нарушает тишину:
– Ты ведь способен принять любую форму, какую вздумается?
– Верно, – кивает призрак.
– Тогда изменись! Не могу это видеть.
– Мне очень нравится этот образ, – покаянно улыбается он, – я думал, и тебе тоже.
– Когда-то нравился! Но ты все испортил.
Слишком поздно Адди замечает, что открыла ему брешь, трещину в своей броне. Теперь он не изменится никогда.
На узкой извилистой улочке перед домом, если его можно так назвать, Адди останавливается. Обвалившееся деревянное строение, похожее на груду дров, заброшенное и все же не пустое. Оставшись одна, Адди пролезет в дыру в досках, стараясь не зацепиться подолом юбки, пробежит по неровному полу и по сломанной лестнице заберется на чердак, надеясь, что его еще никто не занял.
Снимет платье цвета грозового облака, осторожно завернет в тонкую бумагу, уляжется на убогое ложе из доски и мешковины и уставится в дыру, зияющую в потолке в двух футах над головой, надеясь, что не пойдет дождь, а внизу по дому будут бродить потерянные души.
Назавтра комнатушку займет кто-то другой, а через месяц здание сгорит дотла, но к чему сейчас волноваться о грядущем?
Мрак точно занавес колышется у нее за спиной.
– Сколько ты еще протянешь? – вслух размышляет он. – К чему страдать день за днем, не получая передышки?
Те же вопросы Адди задавала себе глубокой ночью, в минуты слабости, когда зима вгрызалась ей в кожу, голод впивался в кости, когда пойти было некуда, заняться нечем, сон не шел, и даже мысль о том, что завтра придется вставать и начинать все заново, была невыносима.
И все же эти слова, повторенные чужим голосом, теряли часть своего яда.
– Неужели ты не понимаешь, – спрашивает он, вперяясь в нее зеленым взглядом, острым, точно битое стекло, – для тебя нет иного выхода, кроме того, что я предлагаю. Нужно всего лишь покориться…
– Я видела слона, – перебивает его Адди. Слово выплескивается ледяной водой на горячие угли. Мрак все еще рядом, и она продолжает, не отводя взгляда от ветхого дома, сломанной крыши и чистого неба над ней: – Вообще-то, даже двух. Их показывали у дворца во время представления. Я и не думала, что бывают такие большие животные. А на днях на площади играл скрипач, – ровным тоном продолжает она. – При звуках его музыки я расплакалась. Никогда не слышала такой красивой мелодии. Я пила шампанское прямо из бутылки, пока солнце садилось над Сеной и звонили колокола Собора Парижской богоматери. В Вийоне я бы ничего этого не узнала. – Адди поворачивается к призраку. – Прошло только два года. У меня полно времени, представляешь, сколько всего я увижу?
Адди расплывается в дикой улыбке, обнажая зубы, наслаждаясь тем, как с лица призрака исчезает смех.
Маленькая, но все же сладкая победа – даже на миг увидеть, как его одолевает сомнение.