– И я, – кивает Адди.
Он смотрит на нее и улыбается.
– Кто ты?
Взгляд его становится тусклым, и вопрос звучит будто Генри хочет узнать не «кто», а «как». Не «Как дела?», а почти «Как ты здесь оказалась?». Адди хочется выяснить то же самое, но у нее на это есть серьезная причина, а он всего лишь немного пьян.
Генри абсолютно, совершенно обычный.
Только он не может быть обычным. Обычные люди ее не помнят.
Они подходят к метро, и Генри замедляет шаг.
– Моя станция.
Его рука выскальзывает из ее руки, и снова приходит знакомый страх развязки: вдруг все снова кончится ничем, мгновения будут упущены, а воспоминания стерты. Адди не хочет, чтобы ночь заканчивалась, чтобы чары развеялись, чтобы…
– Давай увидимся еще, – предлагает Генри.
Надежда так переполняет грудь, что становится больно. Адди сотни раз слышала подобные слова, но впервые это действительно возможно. По-настоящему.
– Я тоже хочу, чтобы мы встретились.
Генри улыбается, и улыбка озаряет все его лицо.
Он достает сотовый, и у Адди замирает сердце. Ее телефон сломан, объясняет она, однако правда в том, что он до сих пор просто не был ей нужен. Пальцы всегда бессмысленно скользили по экрану. У нее нет электронной почты, ведь она неспособна отправить никакое сообщение, поскольку невозможность писать – часть проклятия.
– Не знал, что в наши дни кто-то может обходиться без сотового.
– Я старомодна, – улыбается Адди.
Он предлагает зайти за ней завтра. Где она живет? Адди кажется, что сама вселенная над ней издевается.
– Ночую у друзей, пока их нет в городе, – отмахивается она. – Давай лучше я зайду в книжный?
– Тогда встретимся там, – кивает, пятясь, Генри. – В субботу?
– В субботу.
– Только не пропадай.
Адди смеется тонким переливчатым смехом. Генри уходит. Вот он уже шагает на ступеньку, ведущую вниз, и Адди охватывает паника.
– Постой! – окликает она. – Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Боже, – стонет Генри, – только не говори, что у тебя кто-то есть.
Кольцо в ее кармане раскаляется.
– Нет.
– Ты агент ЦРУ и завтра отправляешься на сверхсекретное задание.
– Нет, – смеется Адди.
– Ты…
– Меня зовут не Ева.
– Вот как… – смущается Генри.
Адди не знает, сумеет ли произнести свое имя, позволит ли ей проклятие, но хочет попытаться.
– Я не сказала настоящее имя потому… Черт, все так сложно. Но ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты его знал. Услышал от меня.
– Я слушаю… – вмиг становится серьезным Генри.
– Ад… – Слог с непривычки застревает в горле, связки давно отвыкли его произносить, и она давится хриплым кашлем, но потом все же ухитряется выдавить: – Адди. – Тяжело сглатывает и пробует еще раз: – Меня зовут Адди.
Имя словно парит между ними в воздухе.
А потом Генри улыбается.
– Что ж, прекрасно. Доброй ночи, Адди.
Вот так просто. Два легких слога слетают с его губ.
Она никогда не слышала таких прекрасных звуков. Адди хочет броситься ему на шею и слушать это вновь и вновь – немыслимое слово наполняет ее будто воздух и делает цельной. Настоящей.
– Доброй ночи, Генри, – говорит она.
Теперь ей хочется, чтоб он скорее повернулся и ушел, ведь сама она уйти от него неспособна.
Едва дыша, Адди стоит как вкопанная у входа в метро, пока Генри не скрывается из виду. Она ждет, когда же нить оборвется и мир станет прежним, ждет, когда обрушится чувство страха и потери и понимание, что все это было лишь счастливым стечением обстоятельств, забавной ошибкой, а теперь сказка кончена и никогда не повторится вновь.
Но ничего подобного она не ощущает – только радость и надежду. Ее ботинки отбивают ритм по тротуару, и кажется, вот-вот рядом в унисон раздадутся шаги. Послышится обволакивающий мягкий голос, ласковый и дразнящий. Но никакая тень не появляется. Сегодня – не тот день.
Улица затихла, Адди одна, но впервые ей не одиноко. «Доброй ночи, Адди», – сказал Генри. Она невольно гадает – не разрушил ли он каким-то неведомым образом чары.
Она с улыбкой шепчет:
– Доброй ночи, Ад…
Проклятье сжимает горло, имя застревает внутри, как всегда.
И все же, все же…
Доброй ночи, Адди.
Три сотни лет она пыталась нащупать границы сделки, искала слабые места, прорехи в своей клетке, но так и не обнаружила выхода.
Но Генри нашел какой-то немыслимый способ пробраться внутрь. Каким-то образом смог ее запомнить.
Но как, как? Вопрос стучит в ее сердце, но в эту секунду Адди наплевать. В эту секунду она все еще слышит звук своего имени, настоящего имени, произнесенного кем-то другим, и этого ей довольно. Этого довольно.
XIII
29 июля 1720
Париж, Франция
Сцена подготовлена, декорации выстроены.
Адди разглаживает льняную скатерть на столе, расставляет фарфоровые тарелки и бокалы – стеклянные, не хрустальные – и достает из корзины обед. Не ужин из пяти перемен, что подавали зачарованные руки, но свежую и сытную еду. Еще теплую буханку хлеба, кусок сыра, тушеную свинину. Бутылку красного вина. Адди всем этим гордится. Гордится, что обошлась без всякой магии, за исключением собственного проклятия, с помощью которого собрала угощение, – не просто глянула, сказала волшебное слово, и все чудесным образом устроилось.
И дело не только в столе.
Комнату Адди тоже подготовила. Никакой самовольно занятой спальни или нищенской лачуги – это место, по крайней мере сейчас, она может назвать своим. Два месяца искала его, четыре недели приводила в порядок, но старания оправдались. Снаружи ничего не заметно: только разбитые окна и покореженные доски. Все верно: нижние этажи непригодны для жилья, там нашли приют лишь грызуны и бездомные кошки. Зимой внизу полно бродяг, ищущих любого убежища, но сейчас на дворе разгар лета, городская беднота выползла на улицы, и Адди присвоила верхний этаж. Взобралась туда по лестнице и устроила вход и выход через окно, как детишки в игрушечной крепости. Забираться непривычно, но комната, где она свила гнездо, того стоит.
Здесь есть кровать, заваленная одеялами. Сундук, набитый краденой одеждой. На подоконнике красуются безделушки – стеклянные, фарфоровые и костяные. Адди собрала их и выстроила в ряд, как стайку птиц.
В середине узкой комнаты стоит накрытый льняной скатертью стол, подле него – два кресла. В центре стола – пучок цветов, которые Адди сорвала ночью в королевском саду и спрятала в складках юбки. Адди знает, что все это не продлится долго, так бывает всегда – легкий ветер непостижимым образом сметет талисманы с каминной полки, случится пожар или наводнение, провалится пол или тайное убежище обнаружит и займет кто-то другой.
Однако весь прошлый месяц она собирала по кусочкам детали и расставляла их одну за другой, создавая видимость жизни. И если честно, не только для себя.
Это для мрака. Для Люка.
Вернее, назло ему, чтобы доказать: она жива и свободна и не уступит ему, не позволит дразнить себя подачками. Первый раунд за ним, но второй она выиграет.
Поэтому Адди устроила комнату и все приготовила к приходу гостя, сделала прическу и нарядилась в шелковое платье цвета опавших листьев, даже затянулась в корсет, несмотря на свою ненависть к пластинам из китового уса. У нее был целый год, чтобы разработать линию поведения, и, приводя в порядок комнату, Адди перебирает в уме колкости, готовится к будущему сражению. Воображает, как Люк примется язвить, а она – отбивать выпады, и его глаза станут темнеть или светлеть в зависимости от поворота разговора.
«Да ты отрастила зубы», – скажет призрак, а Адди покажет ему, насколько те острые.
Солнце село, остается только ждать. Идут часы, от голода урчит желудок, стынет под салфеткой хлеб, но Адди не притрагивается к еде. Высунувшись из окна, она смотрит на город, на зажигающиеся огни фонарей.
Он так и не появляется.
Адди наливает себе бокал вина и принимается мерить шагами комнату. Капает воск с украденных свечей, оставляя лужи на скатерти. Опускается ночь, время идет, а он так и не приходит.
Свечи оплывают и гаснут, Адди сидит в темноте, обдумывая произошедшее.
Минула ночь, по небу крадутся первые лучи солнца. Наступило завтра, годовщина прошла, пять лет превратились в шесть без него. Она так и не увидела его лица, он не спросил, довольно ли с нее. Мир Адди рушится, потому что это нечестно, неправильно, это обман.
Люк должен был прийти, так уж у них повелось. Адди не хотела, чтобы он приходил, никогда не хотела, однако ждала, ведь мрак ее заставил. Его визиты – единственное, что помогало ей сохранять равновесие, тонкую ниточку надежды, хоть она и ненавидела его, больше у нее ничего в целом мире нет.
Конечно, в том-то и суть.
Вот почему пусты стакан и тарелка и не занято кресло.
Адди бросает взгляд в окно и вспоминает выражение его глаз, когда они загорались, изгиб его губ, объявляющих войну, и понимает, какой была дурой, как легко попалась на удочку.
Внезапно все вокруг кажется ей отвратительным и жалким, и Адди становится невыносимо это видеть, и платье не дает дышать. Она рвет шнуровку корсета, выдирает из волос шпильки, выпутывается из платья, сбрасывает со стола посуду и швыряет в стену опустевшую бутылку.
Руку пронзает боль – острая и самая настоящая, внезапный ожог, не оставляющий шрама, но ей плевать. Вскоре пореза как не бывало. Бокалы и бутылка целы и невредимы. Когда-то Адди считала свою способность исцеляться благословением, однако теперь беспомощность приводит ее в бешенство.
Она крушит все, что попадается под руку, смотрит, как вещи бьются и, словно насмехаясь, обретают прежнюю форму, будто опять готовы повторить все сначала.
И тогда Адди кричит.
Внутри разгорается гнев, горячий и жаркий, гнев на Люка и на себя, но вскоре он сменяется страхом, тоской и даже ужасом – ведь ей предстоит пережить еще один год в одиночестве, не слыша собственного имени, не видя своего отражения в чужих глазах, без единственной передышки от проклятия. Год, пять или десять лет…