«Наверное, это привидение, – думает Генри, – или волшебник. А скорее всего – галлюцинация».
– Что тебе нужно? – спрашивает незнакомец, не отрывая взгляда от неба.
Генри невольно съеживается, но в голосе чужака нет злости, только любопытство. Он наклоняет голову и смотрит на Генри такими зелеными глазами, каких тот никогда в жизни не видел. Настолько яркими, что сияют во тьме.
– Прямо сейчас, в этот момент, чего ты хочешь?
– Быть счастливым, – отзывается Генри.
– Ах, вот что… – хмыкает незнакомец, выдыхая дым, – никто неспособен тебе это дать.
Не ты.
Генри не имеет ни малейшего понятия, кто этот человек, существует ли он на самом деле. Даже в тумане выпивки и транквилизаторов Генри понимает, что нужно заставить себя встать и идти домой. Однако ноги отказываются держать его, мир слишком тяжел, и слова начинают выплескиваться из него, идут потоком:
– Не знаю, чего им надо. Кем они хотят меня видеть. Твердят, мол, будь собой, но подразумевают другое. Я так устал… – Голос его прерывается. – Устал от бесконечных неудач. Устал… дело не в том, что я один, я не боюсь одиночества. Но… – Генри сжимает пальцы на груди, – мне больно.
Его подбородка касается рука.
– Посмотри на меня, Генри, – просит незнакомец.
Генри не называл ему свое имя. Он поднимает голову и смотрит в светящиеся глаза чужака. Что-то клубится в них, точно дым. Незнакомец по-волчьи красив. Он скользит по Генри изумрудным взглядом, голодным и пристальным.
– Ты безупречен, – бормочет он, поглаживая Генри по щеке.
Голос его словно шелк, Генри тянется к нему, к руке чужака, почти теряя равновесие, но тот отодвигается.
– Боль прекрасна, – продолжает он, выдыхая облако дыма. – Она помогает переродиться, она творит.
– Но я не хочу страдать! – хрипло возражает Генри. – Я хочу…
– Ты хочешь, чтобы тебя любили.
Генри издает задушенный звук, полукашель, полурыдание:
– Да…
– Тогда будь любимым.
– Словно это так просто!
– Действительно просто, если готов заплатить.
– Такой любви мне не надо, – ворчит Генри.
– Я не о деньгах, – мрачно улыбается незнакомец.
– А о чем же?
Чужак кладет ладонь Генри на грудь.
– О том единственном, чем может заплатить каждый.
На миг Генри кажется, что незнакомец желает заполучить его разбитое сердце, а потом до него доходит. Недаром Генри работает в книжном магазине – он прочитал множество эпосов, жадно глотал мифы и аллегории. Черт, первые две трети своей жизни Генри провел, изучая Священное писание, и вырос на Блейке, Милтоне и Фаусте. С тех пор прошло много времени. Все это казалось не более чем россказнями.
– Кто ты? – спрашивает Генри.
– Я тот, кто из углей раздувает пламя. Взращиваю человеческий потенциал.
Генри молча таращится на незнакомца, на которого все еще не попало ни капли влаги, – дьявольской красоты знакомое лицо, глаза, внезапно принявшие змеиный разрез, – и догадывается, что происходит. Галлюцинация. Пару раз они у него случались из-за злоупотребления таблетками.
– Я не верю в дьявола, – заявляет он, поднимаясь на ноги, – и в существование души тоже не верю.
– Тогда тебе и терять нечего, – ухмыляется, глядя на него, незнакомец.
Глубокая тоска, что за последние несколько минут улеглась благодаря разговору, снова поднимается на поверхность. Стекло грозит вот-вот треснуть. Генри слегка покачивается, но незнакомец помогает ему удержаться на ногах.
Генри не видел, как тот встает, но теперь они смотрят в глаза друг другу. Когда дьявол вновь заговаривает, его голос обретает глубину, в нем звучит теплая забота, и кажется, будто на плечи накинули одеяло. Генри чувствует, как поддается.
– Ты хочешь быть любимым всеми, – говорит незнакомец, – чтобы тебя на всех хватало. Я могу дать тебе это, и ты даже не заметишь расплаты. – Он протягивает руку. – Ну так что, Генри? Что скажешь?
Генри не считает происходящее реальным, поэтому ему плевать.
Или, может быть, человек, стоящий под дождем, прав: ему просто нечего терять.
В конце концов, это просто.
Так же просто, как шагнуть с края.
И рухнуть с высоты.
Генри берет протянутую руку, и незнакомец стискивает его ладонь так сильно, что вновь открываются порезы. Но Генри этого даже не чувствует. Не чувствует ничего, а мрак улыбается и говорит лишь одно:
– По рукам.
III
17 марта 2014
Нью-Йорк
Тишина бывает самая разная.
Гулкое безмолвие давно покинутых мест, приглушенная тишина заткнутых ушей. Гробовое молчание мертвых, тягостная немота умирающих.
Глухое безмолвие человека, переставшего молиться, невесомое затишье пустой синагоги, затаенное молчание того, кто скрывает правду от самого себя.
Неловкая пауза, повисшая между людьми, которые не знают, что сказать друг другу, и напряженное безмолвие тех, кому есть, но кто не представляет, с чего начать.
Генри не знает, какого рода тишина повисла между ним и Адди, но она его убивает.
Он начал свой рассказ еще возле магазинчика на углу и всю дорогу до дома продолжал говорить – было легче смотреть куда угодно, только не в лицо Адди.
Слова так и лились из него, когда они подошли к синей двери его дома, пока поднимались по лестнице, шли по квартире, и вот правда, тяжелая словно дым, висит в воздухе между ними, но Адди по-прежнему молчит.
Она сидит на диване, опустив подбородок на руку.
За окном все тот же день, словно ничего не изменилось, но кажется, изменилось все, потому что Адди Ларю бессмертна, а Генри Штраус проклят.
– Адди, – зовет ее Генри, не в силах больше выносить молчание, – пожалуйста, скажи что-нибудь.
Адди смотрит на него сияющим взглядом, но не от чар, а от слез, и Генри не сразу понимает, убита она горем или счастлива.
– Я все не могла понять, почему ты меня помнишь, ведь никто никогда не вспоминал. Я думала, это случайность или ловушка. Но ты – не случайность, Генри, и не ловушка. Ты помнишь меня, потому что заключил сделку. – Она качает головой. – Я триста лет пыталась снять проклятие, а Люк сделал то единственное, чего я не ожидала. – Она вытирает слезы и улыбается. – Он ошибся.
Ее глаза торжествующе горят, но Генри ничего не понимает.
– Выходит, наши сделки отменяются? Поэтому проклятия не действуют?
– Мое – действует, Генри.
Он съеживается как от удара.
– Но мое не действует на тебя.
Успокоившись, Адди берет его за руку.
– Действует. Наши проклятия переплелись, спрятались друг в друга, как матрешки. Глядя на тебя, я вижу именно то, что хочу. Просто моя мечта не имеет ничего общего с внешностью, обаянием или успехом. В другой жизни это звучало бы ужасно, но мои мечты и желания совершенно не связаны лично с тобой, потому что больше всего я мечтала о ком-нибудь, кто меня запомнит. Поэтому ты способен называть меня по имени. Поэтому можешь уйти, вернуться и помнить, кто я такая. А я могу смотреть на тебя и видеть правду. И этого достаточно. Всегда будет достаточно.
Достаточно.
Слово раскрывается как цветок. В нем так много воздуха…
Достаточно.
Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.
– Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…
– Триста двадцать три года, – заканчивает она.
– Никогда не встречался с женщинами постарше, – присвистывает Генри. – А ты неплохо сохранилась для своего возраста.
– Вот уж спасибо, – смеется Адди.
– Расскажи мне об этом.
– О чем?
– Не знаю… Обо всем. Триста лет – долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.
– Наверное, да, – хмурится Адди, – но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.
Они сворачиваются в клубок и ложатся на диван голова к голове, переплетясь телами, как мифические любовники, и между ними воцаряется новая тишина, легкая, словно тонкая простыня.
А потом Адди спрашивает:
– На сколько?
Он поворачивается к ней:
– Что?
– На какой срок, – осторожно начинает Адди, словно пробует ногой тонкий лед, – ты заключил свою сделку?
Генри, внезапно смутившись, отводит взгляд в сторону.
– На всю жизнь, – отвечает он.
Это не ложь, однако на лицо Адди опускается тень.
– И он согласился?
Генри кивает и снова притягивает ее к себе, измотанный всем, что рассказал и о чем умолчал.
– На всю жизнь… – шепчет Адди.
Слова продолжают звучать в темноте.
IV
18 марта 2014
Нью-Йорк
«Адди всегда такая разная, – думает Генри. – Но уж непримечательной ее не назовешь. Как можно забыть девушку, которая заполняет собой все пространство. С ней любое помещение озаряется историями, смехом, теплом и светом».
Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.
Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.
Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги – часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги – подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.
– Ты знала Хэмингуэя? – любопытствует Генри.
– Встречались пару раз, – улыбается Адди, – но Колетт[24] была талантливее.