Думает, когда открывает магазин и когда кормит Томика, когда распаковывает книжные новинки, до боли сжимая их в руках – но они хотя бы твердые и настоящие. В голове начинают сгущаться грозовые тучи; Генри отправляется в подсобку, достает хозяйское виски – на дне еще плещется спиртное, что осталось после ночи сделки, – и несет его в торговый зал.
До полудня еще далеко, но Генри плевать.
Подходят покупатели; Генри наливает в кофейную чашку выпивку и ждет, что кто-нибудь испепелит его взглядом, осуждающе покачает головой, выскажет недовольство или даже уйдет. Но все просто берут книги, улыбаются и смотрят на Генри так, словно он ничего особенного не делает.
Наконец в магазин заглядывает коп. Он не при исполнении, и Генри даже не пытается спрятать бутылку за кассой, а, посмотрев прямо ему в глаза, отпивает из чашки в полной уверенности, что нарушил какой-нибудь закон – либо насчет распития в общественном месте, либо норму об открытой бутылке.
Но полицейский лишь улыбается, делая вид, что тоже поднимает бокал.
– Ваше здоровье! – говорит он, и его глаза затягивает иней.
Есть такая игра: пей каждый раз, как услышишь, что кто-то врет.
Ты отличный повар!
(Говорят они, когда ты сжег тосты)
Ты такой забавный.
(Ты не рассказывал анекдотов)
Ты такой…
– красивый,
– смелый,
– преуспевающий,
– сильный.
(Ты уже начал пить?)
Ты такой…
– очаровательный,
– умный,
– сексуальный.
(Пей же)
Такой уверенный,
Застенчивый,
Загадочный,
Искренний.
Ты невероятный, противоречивый, ходячее созвездие странностей.
Для каждого ты – все, абсолютно все.
Дитя, которого у них никогда не было.
Друг, о котором они мечтали.
Благородный незнакомец.
Успешный сын.
Идеальный джентльмен.
Идеальный партнер.
Идеальный…
Само совершенство.
(Пей)
Им нравится твое тело;
Твой потрясающий пресс;
Твой смех;
Твой запах;
Звук твоего голоса.
Они хотят тебя!
(Не тебя)
Ты им нужен!
(Вот уж нет)
Они тебя любят!
(Вранье)
Ты – воплощение их желаний.
Ты само совершенство, ведь ты ненастоящий.
Ты идеален, потому что не существуешь.
(В их глазах – не ты)
(Всегда не ты)
Они смотрят на тебя и видят лишь то, что хотят видеть.
Потому что тебя они не видят вовсе.
XVII
31 декабря 2013
Нью-Йорк
Часы идут, отсчитывая последние минуты года. Все говорят, надо жить настоящим, наслаждаться моментом, но когда в съемную квартиру Робби в Бедфорде, которую он делит еще с двумя актерами, набивается сотня гостей, наслаждаться моментом становится весьма непросто. Генри зажат в углу коридора возле вешалки и шкафа. В одной руке пиво, вторая запуталась в рубашке парня, с которым он целуется. Парень этот другого круга, хотя отныне для Генри это понятие размыто. Кто вообще теперь его круга?.. Кажется, чувака зовут Марк, но в таком шуме расслышать непросто. Может, он Макс или Малкольм, Генри не имеет понятия. Хотелось бы сказать, что это первый человек, с которым Генри сегодня поцеловался, или хотя бы первый парень, но, по правде говоря, Генри и этого не знает. Не знает, сколько выпил, не знает, вкус сахара у него на языке или чего-то еще.
В попытке забыться он порядочно напился, и к тому же слишком быстро. Вдобавок в Замке чересчур людно.
Замком называют жилище Робби, правда, Генри не может вспомнить, за что помещение так окрестили. Он искал Беа, примерно час назад пробирался через кухню и видел ее сидящей на столешнице – она изображала бармена, выпендриваясь перед стайкой девушек, и…
Внезапно парень начинает теребить ремень Генри.
– Подожди, – просит тот, но музыка такая громкая, что его не слышно. Он притягивает Марка-Макса-Малкольма к себе, чтобы сказать ему прямо в ухо, но тот принимает это за сигнал продолжать целоваться.
– Да стой же ты! – кричит Генри, отталкивая его. – Ты хотя бы меня хочешь?
Глупый вопрос. Или по меньшей мере неверный.
В глазах незнакомца клубится светлая дымка.
– А почему нет? – удивляется он, опускаясь на колени.
Однако Генри перехватывает его за локти.
– Остановись. Просто остановись. – Генри поднимает его. – Что ты во мне видишь?
Он решил задавать этот вопрос каждому, надеясь услышать подобие правды. Но парень смотрит на него подернутыми туманом глазами и хрипит:
– Ты великолепен. Ты сексуальный, умный…
– С чего ты взял? – перекрикивает музыку Генри.
– Что? – кричит в ответ незнакомец.
– С чего ты взял, что я умный, мы почти не разговаривали!
От поцелуев губы Марка-Макса-Малкольма опухли, веки потяжелели.
– Я просто знаю, – с небрежной улыбкой заявляет он.
Но Генри этого больше недостаточно. Он уже начинает выпутываться из объятий, однако тут в коридор поворачивает Робби и видит: Марк-Макс-Малкольм почти завалил Генри на пол.
Взгляд у Робби такой, будто Генри выплеснул пиво ему в лицо.
Он разворачивается и уходит. Генри стонет, и парень, который к нему прижимается, думает, что это из-за него. Душный воздух не дает Генри осмыслить ситуацию, даже просто дышать.
Перед глазами все плывет, и Генри, пробормотав, что ему нужно в туалет, выворачивается из чужой хватки. Он идет мимо туалета прямо в комнату Робби, запирает за собой дверь и открывает окно, получив в лицо порыв ледяного ветра. Холод кусается. Генри выбирается на пожарную лестницу.
Он вдыхает ледяной воздух, и тот обжигает ему легкие. Прислонившись к окну, Генри опускает створку на место, и мир сразу же затихает.
Это не тишина, ведь в Нью-Йорке тихо не бывает, вдобавок город бурлит, празднуя Новый год, но теперь Генри может дышать и думать. Может постараться забыть эту ночь – этот год – в относительном покое.
Подносит к губам пиво, но бутылка пуста.
– Твою ж мать, – бормочет Генри себе под нос.
Он замерз, пальто валяется где-то под кучей другой одежды на постели Робби, но Генри не в состоянии заставить себя вернуться в квартиру за какой-нибудь курткой или выпивкой. Невыносимо видеть поворачивающиеся ему вслед головы, дым, который клубится в их глазах, тяжесть чужого внимания. От Генри не ускользает ирония его положения. Сейчас он бы все отдал за «маленький розовый зонтик» Мюриэль, но сил больше нет. Генри опускается на ледяную металлическую ступеньку, заверяет себя, что счастлив и именно этого и хотел.
Пустую бутылку он ставит в горшок из-под какого-то цветка. На дне покоится горка окурков.
Порой Генри жалеет, что не начал курить, просто ради того, чтобы время от времени был повод проветриться. Он пробовал пару раз, но привкус табака и вонь, которую тот оставлял на одежде, казались ему невыносимыми. У Генри была курящая тетя: ногти у нее пожелтели от сигарет, кожа сморщилась, как старая подошва, а кашляла она так, словно в груди грохотала банка с мелочью. Всякий раз, когда Генри затягивался, он вспоминал эту тетку, и ему становилось дурно – то ли от запаха табака, то ли от воспоминаний. Генри понимал, что оно того не стоит.
Конечно, оставалась еще марихуана, но травкой принято делиться с другими, а не сбегать тайком, чтобы накуриваться в одиночку. Да и вообще, от нее Генри становился голодным и печальным. Вернее даже, унылым. После кучи затяжек его извилины не сглаживались, а просто перекручивались, и мысли начинали бродить по кругу.
У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.
– Ты чего здесь забыл? – Из окна выглядывает Беа.
Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.
– Робби в меня влюблен, – говорит Генри.
– Он всегда тебя любил, – отзывается Беа.
– Да в том-то и дело, – с досадой качает головой Генри, – он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…
– А зачем тебе меняться? – Беа поворачивается к нему, в ее глазах поблескивает иней. – Ты прекрасен таким, какой есть.
Генри тяжело сглатывает.
– И какой же я? Какой я, Беа?
Ему страшно задавать этот вопрос, страшно выяснить значение морозного блеска в ее глазах, узнать, кого она видит, когда на него смотрит. Жаль, нельзя забрать свои слова обратно.
Но Беа улыбается и отвечает:
– Ты мой лучший друг, Генри.
Боль у него в груди чуточку слабеет. Потому что это действительно так, это правда.
– Ты милый, чуткий и отлично умеешь выслушать.
При этих словах у него сводит живот, потому что Генри нельзя назвать внимательным. Они постоянно ссорились из-за того, что он не придавал значения ее чувствам.
– В нужный момент ты всегда рядом, – продолжает Беа, и у него ноет в груди, ведь Генри знает, это не так.
На лесть от других не похоже – она не говорит о чумовых кубиках, точеных скулах, потрясающем голосе, очаровательном остроумии, не называет его сыном, которого у нее никогда не было, или своим пропавшим братом и не несет прочий вздор, который обычно выдают люди, глядя на Генри.
– Мне бы хотелось, чтобы ты увидел себя моими глазами.
Беа видит хорошего друга, и у Генри нет оправданий тому, что он никогда таким не был.