«Мы все умираем в одиночку», – сказала бы на это старуха. По крайней мере, Адди так кажется. Она на это надеется. Когда-то Адди была уверена, но уверенность померкла, стоило ей вспомнить голос Эстель.
Мрак дуновением ветра перемещается по комнате. Только что стоял у окна – и вот уже позади Адди, шепчет ей в волосы:
– Она так хотела умереть. Отчаянно нуждалась в отдыхе. Стояла у окна и умоляла, умоляла. Я мог бы даровать ей это.
Адди вспоминает морщинистые пальцы, крепко сжимающие ее руку.
Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
Она поворачивается к Люку:
– Эстель никогда бы тебя не попросила!
На лице Люка зарождается проблеск усмешки.
– Верно. Но представь, как бы она огорчилась, узнав, что ты натворила.
Адди вспыхивает от гнева. Не успевает она подумать, что делает, как рука ее взлетает сама по себе. И даже тогда кажется, что ладонь коснется только воздуха и дыма. Однако Адди застает Люка врасплох, рука хлопает по коже или чему-то подобному. От силы удара голова призрака слегка поворачивается. Но, разумеется, на идеальных губах нет ни капли крови, на прохладной скуле – румянца. Зато пропадает ухмылка.
Или Адди так думает.
А потом Люк принимается хохотать.
Звук жуткий, будто ненастоящий. Мрак поворачивается к ней, и она каменеет. Больше в нем нет ничего человеческого. Чересчур выдаются кости, на лицо падает тень, глаза горят слишком ярко.
– Ты забываешься, – шипит он, и голос бога растворяется в древесном дыме. – Ты позабыла, кто я.
Внезапная острая боль пронзает ее ноги. Адди опускает взгляд, ища раны, но боль грызет ее изнутри. Глубокая внутренняя боль, словно вдруг навалилась усталость от всех когда-либо сделанных ею шагов.
– Возможно, я был слишком милосерден.
Боль раздирает руки и ноги, впивается в колени и бедра, запястья и плечи. Ноги подламываются, и Адди остается лишь пытаться сдержать крик.
Мрак с улыбкой смотрит на нее сверху вниз.
– Я чересчур облегчил твою участь.
В панике Адди наблюдает, как ее руки высыхают и сморщиваются, под тонкой как бумага кожей проступают голубые вены.
– Ты просила лишь жизнь. А я к тому же подарил тебе здоровье и юность.
Узел волос распадается, пряди свешиваются на глаза – сухие, ломкие и седые.
– И ты слишком задрала нос.
Зрение Адди слабеет, расплывается, от предметов в комнате остаются лишь пятна и смутные очертания.
– Возможно, тебе следует чуточку пострадать.
Адди зажмуривается, сердце трепещет от ужаса.
– Нет, – бормочет она.
Единственная мольба, на которую Адди оказалась способна.
Она чувствует, как мрак подходит ближе. Как его тень падает на нее. Сквозь тьму просачивается голос:
– Я заберу всю эту боль, я дам тебе отдохнуть, даже взращу дерево над твоей могилой. Только сдайся…
Это слово, будто слеза, размывает пелену. И Адди, испуганная, терзаемая болью, понимает – она выстоит.
Она переживала и худшее. И еще не то переживет. А это ерунда – просто проявление мерзкого характера несносного бога.
Отдышавшись, она прерывисто шепчет:
– Катись-ка ты в ад.
Адди готовится к самому плохому, гадая, проглотит ли он ее целиком или бросит изжеванной оболочкой валяться на полу в хижине старухи. Но опять раздается низкий рокочущий смех, а когда тот затихает, воцаряется тишина.
Адди боится открывать глаза, но в конце концов набирается смелости и видит: она снова одна.
Кости больше не болят, распущенные локоны окрасились в каштановый, а руки, которые недавно покрывали морщины, вновь стали молодыми, гладкими и сильными.
Шатаясь, она поднимается и идет к очагу, но бережно разожженный огонь угас.
Той ночью Адди сворачивается калачиком на трухлявом тюфяке, накрывшись ветхим одеялом, которое не успели стащить жители деревни, и думает об Эстель.
Закрывает глаза и глубоко дышит, пока наконец не начинает чуять запах трав, запутавшихся в волосах старухи, аромат ее сада и живицы на дряхлых руках. Цепляется за воспоминания о кривой улыбке, похожем на карканье смехе, голосе, что рассказывал Адди о старых богах. Давным-давно, в юности, когда Эстель учила ее не бояться бурь, теней и ночных шорохов.
II
19 марта 2014
Нью-Йорк
Прислонившись к окну, Адди наблюдает, как над Бруклином встает солнце. Она с наслаждением греет ладони о чашку чая. Стекло затуманилось от холода, зима еще цепляется за утренние и вечерние часы. На Адди одна из толстовок Генри с логотипом Колумбийского университета. Одежда пахнет как Генри – старыми книгами и свежим кофе.
Адди босиком прокрадывается в спальню. Генри, отвернувшись, лежит на животе в обнимку с подушкой. В этот миг он очень похож на Люка – и в то же время совершенно не похож. Иногда сходство настолько поразительное, что двоится в глазах. Черные кудри разбросаны по белоснежной подушке, а заднюю часть шеи покрывает пушок. Спина поднимается и опадает, Генри ровно и неглубоко дышит во сне.
Адди ставит чашку на прикроватный столик рядом с очками Генри и часами на кожаном ремешке. Водит пальцем по ободу, где на черном циферблате сияют золотые цифры. От прикосновения часы переворачиваются, показав гравировку на крышке: «Живи на полную».
Ее пробирает легкая дрожь, Адди хотела было взять часы и рассмотреть поближе, но Генри стонет в подушку, не желая просыпаться.
Она забывает обо всем и снова юркает к нему в постель.
– Привет.
Нащупав очки, Генри водружает их на нос, смотрит на Адди и расплывается в улыбке. Адди это никогда не надоест. Он узнает ее. Настоящее наслаивается на прошлое, но не стирает его и не подменяет.
Генри прижимает ее к себе.
– Привет, – шепчет он ей в волосы. – Сколько времени?
– Почти восемь.
Застонав, Генри крепче ее обнимает. Он такой теплый, и Адди вслух мечтает проваляться с ним в постели весь день. Но Генри уже проснулся, и по его телу струится беспокойная энергия. Адди понимает это по напряжению рук, по смещению веса.
– Мне пора, – бормочет она, ведь именно это полагается сказать, проснувшись в чужой постели. Когда ты помнишь, как туда попал.
Однако Адди не говорит «мне пора домой», и Генри догадывается, о чем она умолчала.
– Где ты живешь? – спрашивает он.
«Нигде, – думает Адди. – Везде».
– Я справляюсь. В Нью-Йорке полно кроватей.
– Но дома у тебя нет.
Адди смотрит на одолженную у него толстовку. Все ее имущество уместилось на стуле возле кровати.
– Нет.
– Тогда оставайся у меня.
– Всего три свидания, и ты хочешь съехаться?
Генри смеется – предложение и правда звучит нелепо. Но это не самое странное в их жизни.
– А если я попрошу тебя остаться? Хотя бы на время…
Адди не знает, что и сказать. И пока она обдумывает вопрос, Генри выбирается из постели, выдвигает нижний ящик комода и убирает в сторону одежду, освобождая место:
– Вещи можешь положить сюда. – Внезапно в его взгляде появляется неуверенность: – У тебя же есть вещи?
Когда-нибудь она объяснит ему детали своего проклятия, каким именно образом оно спутывает ее по рукам и ногам. Пока еще Генри этого не знает, не было необходимости просвещать. Для него ее история только началась.
– Когда негде хранить вещи, нет смысла обзаводиться тем, что не можешь унести.
– Что ж, если хочешь чем-то обзавестись – можешь держать свое имущество здесь.
Сообщив ей это, Генри лениво направляется в душ, а Адди остается таращиться на выделенное ей место и размышлять, что произойдет с вещами, которые она положит в ящик. Они исчезнут сразу же или будут медленно пропадать одна за другой, как носки, пожираемые сушилкой? Ей никогда не удавалось долго чем-то владеть. Только кожаная куртка и деревянное кольцо, и то лишь потому, что Люк захотел, чтобы они у нее остались, навязал их ей под видом даров.
Повернувшись, Адди принимается разглядывать одежду, брошенную на стуле.
Она перепачкана краской Хай-Лайн. На блузке зеленые пятна, на коленях джинсов – пурпурные. Ботинки испачканы желтым и голубым. Адди знает, что краска выцветет, смоется дождем или просто сотрется от времени. Именно так и происходит с воспоминаниями.
Они должны исчезать мало-помалу.
Адди натягивает вчерашний наряд, берет куртку, но не надевает ее, а, аккуратно свернув, убирает в комод. Куртка лежит в ящике, где еще остается пустое место, которое так и ждет, чтобы его заполнили.
Адди огибает кровать и едва не наступает на записную книжку, которая открытой валяется на полу. Наверное, ночью упала с постели. Адди осторожно берет ее в руки, словно страницы скреплены пеплом и паутиной, а не картоном и клеем. Ей кажется, от ее прикосновения бумага рассыпется, но ничего не происходит, и тогда Адди решается открыть книжку. Оказывается, первые несколько страниц исписаны. Еще раз набравшись смелости, Адди бережно гладит текст: выпуклые чернила, за каждым словом скрываются годы.
«Так все и началось», – написано прямо под ее именем. Первое воспоминание Адди – поездка на рынок. Отец сидит рядом с ней, повозка полна его поделками. Затаив дыхание, Адди читает под негромкий шорох воды, доносящийся из душа.
Отец рассказывает ей истории. Она не помнит их сути, но помнит голос…
Она читает, пока не заканчиваются строчки, дальше идут пустые страницы, которые ждут продолжения.
Генри выключает воду, и Адди заставляет себя закрыть дневник и бережно, почти благоговейно положить его на постель.
III
29 июля 1778
Фекан, Франция
Если подумать, Адди могла бы прожить всю жизнь и умереть, так и не увидев моря. Хотя это неважно. Сейчас Адди здесь. Справа каменными стражами, охраняющими пляж, возвышаются светлые скалы. Она сидит, расправив по песку юбки и устремив взгляд на морской простор. Береговая линия сменяется водой, а вода – небом.
Адди, конечно же, видела карты, но бумага и чернила не дают совершенно никакого представления о море. О запахе соли, рокоте волн, гипнотических чарах прилива, бескрайности морских просторов. О том, что где-то там, за горизонтом, существует что-то еще.