Ну вот опять.
Пряник – и тут же кнут, и то, и другое таит яд.
Адди последний раз смотрит на кольцо, а затем отводит взгляд и поворачивается к мраку.
– Ты же знаешь, – говорит она, – я лучше буду жить и удивляться.
Рот Люка кривится, только непонятно, весело ему или он злится.
– Как пожелаешь, моя дорогая, – кивает он, гася огонек пальцами.
IV
23 марта 2014
Нью-Йорк
Адди сидит в кожаном кресле в углу «Последнего слова». Где-то позади на полках мурлыкает кот. Она наблюдает, как покупатели тянутся к Генри, словно цветы к солнцу.
Стоит узнать что-то, и оно сразу бросается в глаза. Кто-то скажет «пурпурный слон», и ты начинаешь видеть этих слонов повсюду: в окнах магазинов, на футболках, среди мягких игрушек на полке, на рекламных щитах – и удивляешься, как раньше не обращал на них внимания.
То же самое с Генри и его сделкой.
Мужчина смеется над всем, что бы тот ни сказал.
Женщина сияет от радости.
Девушка-подросток пользуется возможностью коснуться его плеча, руки и смущенно заливается краской.
Но Адди совсем не ревнует.
Слишком давно она живет на свете, слишком многое потеряла, а то немногое, что оставалось, отбирали или воровали. Адди привыкла делиться, но все же каждый раз, когда Генри украдкой бросает на нее взгляд, ощущает приятный прилив тепла и радуется ему, как солнцу, что выглянуло из-за туч.
Адди забирается на кресло с ногами и кладет на колени книгу стихов. Пока Генри работал, она взяла себе в комиссионном магазине черные джинсы и свитер-оверсайз вместо забрызганной краской одежды. Но на ботинках в напоминание о прошлой ночи остались маленькие синие и желтые пятнышки. Почти фотография, материальное воспоминание.
– Готова?
Адди поднимает взгляд. Табличка магазина уже повернута надписью «Закрыто» наружу. Генри с курткой, переброшенной через плечо, готов к выходу. Он подает ей руку, помогая выбраться из кресла, которое, по его словам, имеет обыкновение поглощать людей.
Они выходят из магазина и по небольшой лестнице поднимаются на улицу.
– Куда теперь? – спрашивает Адди.
Еще рано, в Генри бурлит беспокойная энергия. Похоже, чем ближе сумерки, тем он деятельнее. Закат знаменует неизбежное окончание дня, а вместе со светом уходит и время.
– Ты была на фабрике мороженого?
– Звучит заманчиво.
Улыбка Генри тает.
– Значит, была.
– Я не против сходить еще раз.
Генри качает головой:
– Я хочу показать тебе что-нибудь новое. Такие места еще остались?
Адди какое-то время молчит и наконец пожимает плечами.
– Наверняка да. Просто я об этом пока не знаю.
Она хотела, чтобы прозвучало весело и непринужденно, однако Генри хмурится.
Глубоко задумавшись, он начинает озираться по сторонам.
– Ладно, – говорит, беря ее за руку. – Пошли.
Спустя час они стоят на центральном вокзале.
– Не хочется тебя разочаровывать, – сообщает Адди, оглядывая шумный зал, – но здесь я бывала. Как и большинство людей.
Генри награждает ее усмешкой, в которой светится чистое озорство.
– Сюда!
На эскалаторе они спускаются на нижний уровень. Взявшись за руки, лавируют в спокойном море вечерних путешественников по направлению к шумному ресторану, но, не доходя до него, Генри останавливается под перекрестьем арок, откуда коридоры ведут в разных направлениях. Он заводит ее в угол с колоннами, где арки расходятся в стороны, и поворачивает Адди лицом к вымощенной плиткой стене.
– Стой здесь, – велит он и уходит.
– А ты куда? – кричит вслед Адди, почти готовая бежать за ним.
Но Генри возвращается и разворачивает ее обратно.
– Стой здесь, вот так, и слушай.
Адди прижимается ухом к плитке, но не слышит ничего, кроме шума и грохота шагов вечерней толпы. Она оглядывается через плечо:
– Генри, я не…
Но Генри уже нет рядом, он отбегает на тридцать футов к противоположной стороне арки. Смотрит оттуда на Адди и встает лицом в угол, как ребенок, играющий в прятки и считающий до десяти.
Все это кажется Адди глупым, но она прижимается к плитке, прислушивается и ждет.
И вдруг – как такое возможно? – слышит его голос:
– Адди.
Адди вздрагивает. Голос негромкий, но слышно ясно, будто Генри стоит прямо рядом с ней.
– Как ты это делаешь? – спрашивает она в изгиб арки.
И когда Генри отзывается, ей кажется, что он улыбается.
– Это феномен. Когда пространство изгибается определенным образом, звук идет по изгибу арки. Называется «акустический свод».
Адди поражена, она живет три сотни лет, и все же в мире есть для нее что-то новое.
– Поговори со мной, – слышится голос из плитки.
– Что сказать? – шепчет она стене.
– Ну, – негромко отвечает Генри прямо ей в ухо, – расскажи какую-нибудь историю.
V
29 июля 1789
Париж
Город охвачен огнем. На улицах пахнет порохом и дымом, и хотя Париж всегда был беспокойным, последние пару недель шум не смолкает ни на миг. Палят мушкеты, грохочут пушки, выкрикивают приказы военные, из уст в уста передается:
Vive la France! Vive la France! Vive la France![30]
Две недели назад взяли Бастилию, и с тех пор город, похоже, разрывается на две части. Однако жизнь продолжается: Париж должен выжить, а его жителям предстоит преодолеть ежедневные невзгоды.
Адди решила уйти ночью.
Она плутает по темным закоулкам с саблей на боку и низко надвинутой на лоб треуголкой. Одежду она стащила с какого-то бедолаги, которого застрелили на улице. Ткань порвана, на животе – темное пятно, спрятанное под жилетом, что она сняла с другого трупа. Нищим ли выбирать? К тому же женщине путешествовать в одиночку слишком опасно. Еще хуже ныне выдавать себя за дворянина, лучше смешаться с толпой.
По городу прокатилась волна – победоносная и хмельная. Со временем Адди научится чуять перемены по запаху, различать силу и насилие. Но энергия только что родившегося восстания пока удивительна и непонятна.
Что же до самого города – из-за повсеместного нагромождения баррикад широкие улицы Парижа превратились в лабиринт. Любой путь ведет в тупик. Неудивительно, что, завернув в очередной раз за угол, Адди упирается в горящую груду ящиков и мусора.
Грязно выругавшись себе под нос, она уже хотела было повернуть обратно, но позади раздаются шаги, и пуля вдруг продырявливает баррикаду над ее головой.
Адди поворачивается: путь к отступлению ей преграждает десяток повстанцев, одетых в разношерстное тряпье. Тускло поблескивают сабли и мушкеты.
В глубине души Адди радуется, что сняла свой наряд с простолюдина.
Откашлявшись, она кричит, стараясь, чтобы голос звучал как можно грубее:
– Да здравствует Франция!
Мятежники издают одобрительные возгласы, но, к ее огорчению, не отступают, а подходят все ближе, держа оружие наготове.
В свете пламени видны их стеклянные от вина и бешеной энергии ночи глаза.
– Что тебе здесь нужно? – сердито спрашивает один.
– Знать, это шпион, – влезает другой. – Солдатня любит прикинуться простолюдином. Обирают тела наших павших собратьев!
– Я не ищу неприятностей, – протестует Адди, – я просто заплутал. Отпустите меня, и я тотчас уйду.
– А потом вернешься с отрядом, – бормочет второй.
– Я не шпион и не солдат, – взывает Адди. – Просто хотел…
– Диверсию устроить, – подхватывает третий.
– Слямзить наши припасы, – встревает еще один.
Они больше не кричат – нет нужды.
Мятежники подошли достаточно близко, и Адди остается лишь отступать к горящей баррикаде. Если бы только проскользнуть мимо, убежать, скрыться с глаз – ее сразу забудут, но назад пути нет. Боковые улочки перекрыты, за спиной жарко полыхают ящики.
– Если ты не враг, докажи это!
– Опусти оружие.
– Снимай треуголку, посмотрим-ка на твою рожу.
Тяжело сглотнув, Адди сбрасывает шляпу, надеясь, что темнота поможет скрыть нежные черты лица. Но тут позади раздается треск горящих ящиков, и улицу озаряет вспышка пламени. И Адди понимает – теперь света достаточно, чтобы все разглядеть. Понимает по их лицам.
– Дайте пройти! – снова требует она, кладя руку на эфес сабли.
Адди умеет владеть оружием, но мужчин пятеро, а она одна. И если обнажить саблю, останется только прорываться. Она, разумеется, выживет, но это небольшое утешение в свете того, что сейчас может с ней произойти.
Повстанцы приближаются. Адди выхватывает саблю и рычит:
– Назад!
И вдруг, к ее удивлению, мужчины замирают на ходу. Тень падает на их лица, и те становятся безжизненными. Руки выпускают оружие, головы клонятся к плечам, и в ночи воцаряется тишина. Слышен лишь треск горящих ящиков и беззаботный голос за спиной Адди:
– Люди совершенно не умеют жить мирно.
Так и не опустив клинок, она поворачивается. Черным силуэтом на фоне пламени возвышается Люк.
От сабли он не отшатывается, а протягивает к ней руку и с изяществом любовника, ласкающего кожу возлюбленной, гладит сталь. Словно музыкант настраивает инструмент. Кажется, лезвие сейчас запоет под его пальцами.
– Моя Аделин, – говорит мрак, – умеешь ты найти на свою голову неприятности. – Он переводит живой взгляд зеленых глаз на застывших в неподвижности мятежников. – Повезло тебе, я оказался поблизости.
– Ты же сама ночь, – передразнивает она, – ты и должен быть повсюду.
На лице Люка мелькает улыбка.
– Какая у тебя хорошая память. – Он сжимает клинок, и металл начинает разъедать ржавчина. – Наверное, это так утомительно.
– Вовсе нет, – сухо возражает Адди. – Это дар. Столько всего, чему можно научиться! У меня много времени…
Отголосок залпа не дает ей договорить. Пушка отвечает тяжелым громовым раскатом. Люк кривится в отвращении, Адди его недовольство забавляет.
Снова ухают орудия, и Люк берет ее за руку.