Сдаться.
Она убирает подарок в карман, принуждая себя выпустить его из пальцев, и только тогда замечает, какое напряжение разлито в воздухе.
Она уже ощутила эту энергию раньше, однако не могла определить, что это, но Люк объясняет:
– Грядет война.
Адди пока ни о чем подобном не слышала. С печатью угрюмого раздражения на лице Люк рассказывает ей об убийстве эрцгерцога.
– Ненавижу войну, – мрачно заключает он.
– Думала, тебе нравятся распри.
– Последствия их порождают всплеск искусства. Но война даже циников заставляет верить. Низкопоклонники жаждут избавиться от грехов. Все вдруг начинают цепляться за свои души и трясутся над ними, как вдова над лучшим жемчугом. – Люк скорбно качает головой. – Верните мне Belle Epoque![31]
– Кто бы подумал, что даже боги страдают ностальгией?
– Тебе лучше исчезнуть отсюда, пока все не началось, – заявляет он, допивая портвейн и поднимаясь. Адди смеется: звучит так, будто ему не все равно. Кольцо внезапно тяжелеет в кармане. Люк протягивает ей руку: – Я помогу.
Стоило бы согласиться, сказать «да», позволить провести себя через ужасающую тьму, спастись от паршивой недели в брюхе корабля, где придется ехать зайцем. Красоты морских просторов Адди все равно не видать.
Но она была хорошей ученицей и привыкла твердо отстаивать свое.
Люк качает головой:
– Все такая же упрямая ослица.
Адди бравирует, но после ухода Люка у нее не идут из головы тени в его глазах, мрачные речи о грядущем противостоянии. Если сами боги и черти страшатся битвы, это ли не знак?
Спустя неделю Адди сдается и поднимается на борт корабля до Нью-Йорка.
К тому времени, как тот причаливает к другим берегам, мир уже охвачен войной.
II
29 июля 2014
Нью-Йорк
Просто очередной день, уверяет себя Адди. Обычный день, как все остальные, но, разумеется, это не так.
Минуло три сотни лет с тех пор, как она должна была выйти замуж – принять будущее против своей воли.
Три сотни лет назад Адди опустилась на колени в чаще и воззвала к мраку, потеряв все, кроме свободы.
Три сотни лет.
Почему нет бури или затмения, которые бы отметили значимость момента?
Но наступающий день прекрасен и безоблачен.
Вторая половина кровати пуста, однако с кухни доносятся негромкие звуки. Пальцы ноют, и в центре ладони завязался болезненный узел – должно быть, она слишком крепко стиснула одеяло.
Адди разжимает руку, и на пол падает деревянное кольцо.
Она смахивает его с кровати, словно паука или дурное предзнаменование, прислушивается, как оно стучит, подпрыгивая по твердому полу. Адди подтягивает колени и утыкается в них головой, судорожно дыша. Напоминает себе, что это просто кольцо и сегодня самый обычный день.
Но в груди все туже затягивается узел – глухой ужас, который велит бежать, бежать как можно дальше от Генри на случай, если явится он.
«Не явится», – убеждает себя Адди.
Давно уже не приходил.
Но рисковать ей не хочется.
Генри костяшками стучит по открытой двери. В руках у него тарелка, на ней пончик, в который воткнуто три свечи.
Адди невольно смеется.
– А это еще что?
– Не каждый день твоей девушке исполняется триста!
– Это же не день рождения.
– Знаю, но другого названия не придумал.
А в ее голове сразу дымом клубится голос:
«С годовщиной, любовь моя».
– Загадай желание, – предлагает Генри.
Адди чуть медлит и задувает свечи.
Генри заваливается на постель с ней рядом.
– Я весь день свободен. В магазине прикроет Беа, можем сесть на поезд и… – Но, увидев ее взгляд, он осекается: – Что с тобой?
Ужас, который страшнее голода, когтями впивается ей в живот.
– Думаю, нам не стоит быть вместе. По крайней мере, сегодня.
– Ясно, – огорчается Генри.
Адди обхватывает ладонями его лицо и врет:
– Это просто день, Генри.
– Верно, просто день. Но сколько из них он испортил? Не позволяй отбирать у себя еще один. – Он целует ее. – У нас.
Если Люк застанет их вместе, он устроит что-нибудь похуже.
– Идем, – настаивает Генри. – Я верну тебя еще до того, как ты превратишься в тыкву. Если потом все же захочешь провести ночь по отдельности, я пойму. До темноты далеко, тогда и будешь о нем тревожиться, а пока что ты заслужила еще один отличный день. Прекрасные воспоминания.
И правда. Она заслужила.
Ужас понемногу отступает.
– Хорошо, – отвечает Адди. Всего одно слово – и лицо Генри светится от счастья. – Так что ты задумал?
Генри исчезает в ванной и возвращается с желтыми купальными плавками и перекинутым через плечо полотенцем. На кровать он бросает бело-голубое бикини.
– Вперед!
На Рокуэй-Бич – море разноцветных полотенец и воткнутых в песок флагов.
Вместе с волной прилива прокатывается волна смеха. Дети строят песочные замки, взрослые отдыхают на солнышке.
Генри раскладывает полотенца на небольшом свободном участке, придавливает обувью, чтобы не унесло ветром; Адди берет его за руку, и они, обжигая ступни, бегут по пляжу к влажной линии прибоя и ныряют в волны.
От первого же прикосновения к воде, прохладной даже в такую жару, Адди вскрикивает и идет по песку вброд, пока не окунается в океан по пояс. Генри ныряет с головой и тут же выныривает, с очков капает вода. Он притягивает Адди к себе, сцеловывает соль с пальцев, она убирает у него с лица волосы. Адди и Генри стоят, обнявшись, в прибое.
– Ну вот, – улыбается Генри, – ведь так же лучше?
Да. Лучше.
Они плавают и плавают. Наконец у них начинают ныть руки и ноги, а кожа морщится от воды, только тогда Адди и Генри выходят на берег и растягиваются на полотенцах, чтобы обсохнуть на солнце. Но лежать слишком жарко, и вскоре запах еды, которым веет с дощатого настила, заставляет вскочить на ноги.
Генри собирает вещи, Адди присоединяется к нему и принимается стряхивать с полотенца песок.
Вдруг откуда-то выпадает деревянное кольцо. Оно темнеет на песке, как дождевая капля на сухом тротуаре. Адди приседает рядом, присыпает его пригоршней песка и пускается вдогонку за Генри.
Они заходят в бар с видом на пляж, заказывают тако и маргариту со льдом, наслаждаясь ароматом и сладко-соленой прохладой. Генри вытирает очки, Адди смотрит на океан. Прошлое приливной волной затапливает настоящее.
Déjà vu. Déjà su. Déjà vecu.
– Что с тобой? – спрашивает Генри.
Адди поворачивается к нему.
– А что?
– Такой взгляд у тебя бывает, когда ты вспоминаешь.
Адди снова смотрит на Атлантический океан и бескрайнюю линию пляжа, на горизонте маячат воспоминания. За едой она рассказывает Генри обо всех побережьях, которые видела, о том, как переправлялась через Ла-Манш, о белых скалах Дувра, вздымающихся из тумана. О том, как зайцем плавала на корабле у берегов Испании, как по пути в Америку захворал весь экипаж и пассажиры, а ей пришлось симулировать болезнь, чтобы не приняли за ведьму.
Когда Адди устает говорить и коктейль заканчивается, они снова отправляются на пляж и следующие несколько часов курсируют между торговыми палатками и прохладными объятиями прибоя, выходя на горячий песок, только чтобы обсохнуть.
День проходит слишком быстро, как и все хорошие дни.
Наступает пора уходить – они отправляются в метро, и поезд увозит их, пьяных от солнца и сонных. В дороге Генри достает книгу, но у Адди слипаются глаза, она придвигается к нему, смакуя аромат нагретой солнцем бумаги. Сиденье пластиковое, воздух в вагоне затхлый, но Адди еще никогда не было так хорошо.
Она чувствует, как ее голова клонится на плечо Генри, а тот, прижавшись к ее макушке губами, шепчет три слова:
– Я люблю тебя.
Адди гадает: неужели эта нежность и вправду любовь?
Бывает ли она вот такой мягкой, такой доброй?
Это разница между жаром и теплом.
Страстью и удовлетворением.
– Я тоже тебя люблю, – отвечает она.
Ей хочется, чтобы это было правдой.
III
29 июля 1928
Чикаго, Иллинойс
Над стойкой парит ангел. Это витраж, подсвеченный сзади: в одной руке ангел держит чашу, другую простирает вперед, словно призывая к молитве.
Но это не церковь.
Подпольные заведения нынче как сорняки, пробивающиеся между камнями Сухого закона. У клуба нет особых примет, только ангел с чашей, выбитое число «двенадцать» римскими цифрами над дверью – время начала и окончания работы, полдень и полночь, – бархатные портьеры, шезлонги, расставленные вдоль стен, и маски, которые выдают завсегдатаям у входа.
Этот клуб, как и большинство остальных, лишь слух, секрет, передаваемый из одних пьяных уст в другие, столь же пьяные уста.
Адди здесь нравится.
В этом заведении царит первобытная страсть.
Адди танцует. Иногда одна, иногда в компании незнакомцев. Растворяется в ритмах джаза, что волнами бьется о стены, заливая музыкой набитый публикой зал. Танцует, пока перья маски не начинают липнуть к щекам от пота. Задыхающаяся и красная, она наконец уходит с танцпола и падает в кожаное кресло.
Почти полночь; ее пальцы поглаживают горло, где кожи касается теплый ободок деревянного кольца, висящего на серебряной нити. Оно всегда под рукой.
Как-то раз нить порвалась, и Адди уже думала, что кольцо потерялось. Но позже нашла его в целости и сохранности в кармане блузы. В другой раз она забыла его на подоконнике, а спустя несколько часов снова обнаружила на шее.
Единственное, что Адди не может потерять.
По давней рассеянной привычке – как накручивают локон на палец – она поигрывает с кольцом. Скребет ногтем кромку, вертит в руках, не давая скользнуть на палец.
Она хотела сделать это сотни раз. Когда особенно сильно страдала от одиночества, когда ей было скучно, когда видела что-то необыкновенно красивое и вспоминала о