Кэт, неслышно ступая, доходит до дальней стены дома, где двор ограничивают несколько хозяйственных построек. Здесь расположены дровяные навесы и сарай садовника, теплицы и чулан для инструментов. В этом чулане викарий держит свой велосипед. Кэт отыскивает его в темноте на ощупь, чертыхаясь, когда ее ищущие руки натыкаются на разные предметы, которые двигаются и грохочут, когда лопата, которую она задевает ногой, летит на цементный пол. Она подхватывает ее в последний момент трясущимися руками. До сих пор она каталась на велосипеде всего раз — брала у посыльного мясника в Лондоне. Она ругается про себя из-за негромкого скрипа, который издают колеса, пока она катит велосипед по садовой дорожке и дальше, за ворота. Она не видит ни огонька сигареты у себя за спиной, ни Робина Дюррана, который следит за ней пристальным взглядом, привалившись к передней стене дома и выдувая синие облачка дыма в ласковое небо.
Кэт долго ведет велосипед по дорожке, прежде чем сесть на него, поскольку боится упасть, и она действительно падает — она так ошеломлена движением вперед, что забывает держать руль и скатывается на травянистую обочину. Кэт смахивает песок с поцарапанных ладоней и колена, поднимает велосипед, подтыкает юбку и снова закидывает ногу за раму. Она не спасует перед штуковиной, с которой так запросто управляется хилый викарий в своих коротких штанах. Постепенно Кэт набирает скорость и понимает, что чем быстрее она катится, тем проще держать равновесие и управлять велосипедом. Она еще несколько раз едва не падает, и потом у нее начинает получаться. Кэт доезжает по заросшей травой тропке до берега канала. Свет ей не нужен. Светлый пыльный бечевник совершенно прямой, и его прекрасно видно между зарослями темно-зеленых камышей, коровьей петрушки, чертополоха, щавеля и одуванчиков. Кэт жмет на педали настолько быстро, насколько ей хватает смелости; ветер перебирает ее стриженые волосы, заставляет слезиться глаза и холодит кожу. Она невольно улыбается в темноте, взволнованная и беспечная. Она собиралась проехать мимо баржи, где ночует Джордж, чтобы отправиться искать его в Тэтчем, однако в каюте на борту горит свет, и Кэт резко тормозит.
От такой остановки у нее кружится голова, она стоит на дорожке, пытаясь отдышаться. Воды канала недвижные и молчаливые, и при слабом свете звезд она видит, как по ним беззвучно скользят водоплавающие птицы. Перегнувшись с берега, Кэт негромко стучит по борту баржи. На костяшках пальцев остается облетающая краска. Внутри раздается грохот, шарканье ботинок по доскам. Джордж открывает дверь каюты и поднимает лампу, свет бьет по глазам, заставляя Кэт закрыть лицо рукой.
— В глаза же! — говорит она.
От этих слов в груди что-то сжимается, и она заходится в приступе кашля, перегнувшись пополам от острой боли под ребрами. Значит, кашель все еще живет в ней. Он пока никуда не делся.
— Кэт, это ты? Тебе плохо? — Джордж вглядывается в темноту, прикрыв рукой лампу.
— А сколько девушек навещают тебя по ночам, Джордж Хобсон? — спрашивает она насмешливо, когда приступ проходит.
— Только Черная Кошка. — Он улыбается.
— Значит, это я. Ты чем-то занят? Почему не в городе?
— Я не могу ходить в город каждый вечер, Кэт Морли. Не то быстро пропью все, что у меня есть. Даже очень быстро, — говорит он с сожалением. — Почему ты задыхаешься? Ты что, бежала бегом?
— Я ехала на велосипеде, — говорит Кэт. — Взяла велосипед у викария и домчалась сюда мигом, не то что пешком! Я и обратно вернусь мигом, а значит, смогу подольше побыть с тобой.
— Ты взяла велосипед? Вероятно, это значит, что ты спросила разрешения…
— Не говори глупостей. Если он не знает, то и не расстроится. Но что ты делаешь здесь, в такой конуре, целыми вечерами?
— Поднимайся на борт, покажу, — предлагает Джордж.
В приглушенном свете лампы его лицо очерчено тенями. Морщинки вокруг глаз, прорезанные солнцем, складка над бровями, твердая сильная челюсть. Синяки, оставшиеся после последнего боя, посветлели и напоминают едва заметные коричневые следы, словно отпечатки грязных пальцев. Рубашка расстегнута на груди, рукава закатаны. Как много обнаженного тела. Как много живой плоти, жизненной силы. Кэт радуется, вглядываясь в него и ощущая, как сама с каждой секундой становится сильнее. От его улыбки что-то внутри отпускает ее, словно новые зеленые листочки развернулись на хрупком стебле. Она берет Джорджа за руку и перешагивает на палубу, однако нерешительно останавливается у двери в каюту. Пространства за ней действительно немного.
— Я… Мне не нравятся тесные помещения, — говорит она.
— Если хочешь, я не буду закрывать дверь, — отвечает Джордж, нисколько не задетый ее признанием.
Кэт сходит вниз на пару ступенек и садится, обхватив руками колени. У нее над головой по-прежнему расстилается небо, бескрайнее и вселяющее уверенность.
Каюта узкая и низкая. В ней ничего нет, кроме койки у одной стены, нескольких полок и плитки — у другой. На постели вместо матраса лоскутные коврики, а вместо покрывала старое одеяло. На плитке стоит жестяной чайник, но угли под ним давно остыли. Джордж наблюдает, как ее взгляд быстро скользит по его жилищу. Он слегка хмурится, вдруг ощутив сомнение.
— Согласен, живу небогато. Наверное, даже бедно, с точки зрения тех, кто привык бывать в хороших домах.
— Я работаю в хорошем доме, — поправляет его Кэт. — Но живу я в каморке на чердаке, где в такую жару нечем дышать, — говорит она.
— Действительно жарко. Я даже огонь не хочу разводить, поэтому не могу угостить тебя ни чаем, ни какао.
— А у тебя всегда есть какао? — спрашивает Кэт, удивленно приподняв бровь.
— Честно говоря, нет, — признается Джордж. — Зато точно есть имбирное пиво.
— Имбирное?[8]
— С детства его обожаю. — Джордж застенчиво пожимает плечами. — Не откажешься?
— Ладно, давай. Выпью. У меня из-за кашля в горле совсем пересохло.
— Почему ты так кашляешь? А иной раз слышно хрип, когда ты говоришь. Что-то мешает тебе дышать. — Он снимает с полки коричневую бутылку, разливает содержимое по двум жестяным кружкам.
Кэт размышляет, прежде чем ответить. Ей вовсе не нравятся его слова, — оказывается, болезнь, которая поселилась в ней, заметна со стороны.
— Когда я сидела в тюрьме, переболела воспалением легких, — коротко отвечает она. — До сих пор не прошло. Доктор сказал, что это надолго, хотя я лично надеялась выздороветь быстрее.
— Должно быть, там было очень сыро и мрачно, если ты подцепила такую болезнь, — осторожно предполагает Джордж.
— Так и было. Но заболела я не из-за этого. А из-за того, как со мной обращались. Из-за того, что с нами… делали, — говорит она, отхлебывая имбирное пиво и не сводя глаз с темного напитка в кружке.
Джордж заводит толстый шершавый большой палец под ее подбородок и разворачивает к себе, чтобы посмотреть в глаза.
— Я бы с удовольствием потолковал с теми, кто плохо с тобой обращался, — говорит он мрачно. — И не только потолковал бы. Ты же крошка. С теми, кто дерется не в своей весовой категории, у меня разговор короткий.
— Хотела бы я это видеть! Чтобы ты вышел против тех скотов, которые называют себя охранниками. — Кэт улыбается. — Чтобы они отведали своего собственного лекарства.
— Насколько я понимаю, работа у них грубая и жестокая. Неудивительно, что за нее берутся только грубые и жестокие люди. Мой отец как-то тоже попал в тюрьму — для нас, детей, и для матери это было в радость. Он напился до полусмерти, по своему обыкновению, и набросился на полицейских, которые пытались отвести его домой. Они поволокли его за руки, за ноги, мордой вниз на глазах у всех его дружков, и он вскипел! Я был рад, что они подержали его у себя, а то, если бы его привели домой, за его оскорбленное достоинство пришлось бы расплачиваться нам. — Он качает головой при этом воспоминании.
— Каким ремеслом занимался твой отец?
— Ремеслом? Это неподходящее слово. Он был просто работник, помогал на фермах, перебивался случайным заработком. Работал где мог. Если у кого-то была работа слишком тяжелая или слишком грязная для других, посылали за моим стариком. Обычно его звали рубить щенкам хвосты, когда появлялся новый помет. Он их откусывал.
— Откусывал хвосты? Какой ужас!
— Так считалось лучше — зубами сжимается кожа вокруг ранки. Однако на это способен только дикарь, потому и звали отца, — поясняет Джордж. — Я помню их жалобный визг, всех этих маленьких щенков. У меня от него кровь стыла в жилах, а папаша даже не морщился.
— Но я-то не пьяница. И в тюрьме я делала все, что мне приказывали охранники.
— Все, что приказывали охранники? Всегда?
— Ну… наверное, не всегда, — признается Кэт, снова опуская голову. По правде говоря, она находила бесчисленные способы понемногу нарушать тюремные правила. Это из-за ее поведения тюремщики сосредоточили внимание на Тэсс, хотя та была послушная и ее могли бы вовсе не замечать. Кэт судорожно глотает. — Может, поговорим о чем-нибудь другом?
— Мы можем поговорить, о чем только пожелаешь, Кэт Морли, — мягко произносит Джордж.
Кэт снова окидывает взглядом каюту, прихлебывая имбирное пиво.
— Почему ты не снимешь комнату в городе?
— Я снимал, но потом Чарли Уилер, хозяин и капитан этой баржи и еще трех барж, которые курсируют от Бедвина до Твикенхэма, сказал, что я могу жить на борту, если пожелаю, причем бесплатно. Он сэкономит на стороже, а я сэкономлю на жилье.
— А на что ты откладываешь? — спрашивает Кэт.
Джордж на мгновение задумывается, прежде чем ответить, затем снимает с полки стопку газет и протягивает ей помятый и потрепанный листок.
— Перевозкам по воде приходит конец, Кэт. Некоторые участки канала в плохом состоянии, приходится продираться среди водорослей и упавших деревьев, шлюзы текут так, что с трудом наполняются. Осталось немного перевозчиков, потому что теперь железные дороги проложены повсеместно и они гораздо быстрее. Чарли Уилер приверженец традиций, он по-прежнему перевозит небольшие грузы для местных, однако скоро и ему придется свернуть лавочку,