— Я побывала на грани смерти. И вперед я смотрела очень внимательно. Там ничего нет, — наконец произносит она отрывисто.
— Вы очень странная девушка для служанки, — повторяет Робин.
— Вы не едите мяса, зато пьете вино и бренди, вы курите. Я бы сказала, что вы очень странный человек для теософа.
— Кэт, в Общество входят вовсе не святые. Обычные грешники, которые лишь хотят стать лучше. — (При этих словах Кэт закатывает глаза, отталкивается от стены, складывая руки на груди, и направляется к двери.) — Что, неужели спать? Разве сегодня вы не отправитесь на свидание со своим дружком? — спрашивает Робин, сама любезность.
Кэт замедляет шаг, бросает на него встревоженный, сердитый взгляд. Теперь его улыбка кажется ей жесткой, взгляд многозначительным, отчего ей становится совсем не по себе. Робин пожимает плечами нарочито небрежно.
— Слухи ходят. Но не стоит меня бояться. Я сохраню вашу тайну. — Тон у него самый беззаботный, обращающий его утверждение в ложь. Кэт хмурится и заходит в дом. — Погодите, неужели вы не задержитесь, чтобы поболтать со мной еще немного? — просит он. И снова эта медлительная, ленивая, ослепительная улыбка.
— Очень мне нужно с вами болтать! — отрезает Кэт, но тут же, опомнившись, немного сбавляет тон. — Доброй ночи, сэр, — исправляется она и оставляет его одного в темноте.
Утром Кэт принимает у почтальона небольшую стопку писем и раскладывает их на посеребренном подносе, чтобы поставить на стол во время завтрака, когда вдруг замечает на одном из конвертов собственное имя. Маленький серый конверт надписан круглым детским почерком, которого она не узнаёт. На штемпеле значится «Лондон». Сердце Кэт больно сжимается. «Тэсс», — думает она, убирая письмо в карман фартука, и быстро несет поднос к столу. Со стуком ставит его перед викарием и удаляется, не заметив вежливой благодарной улыбки Эстер и того, как пристально наблюдает за ней Робин Дюрран. Во дворе она разрывает конверт, щурится, глядя на блеклую бумагу. Небо над головой белое от облаков, таких плотных и однородных, что они даже не похожи на облака, — кажется, что небу просто надоело быть синим.
Письмо оказывается не от Тэсс.
Дорогая Кэт!
Я пишу тебе, потому что знаю, что миссис Хеддингли вскрыла письмо, которое ты написала нашей Тэсс. И хотя Тэсс сейчас не живет у нас, миссис Хеддингли все равно не следовало открывать письмо, а следовало переслать его дальше. Мы все видели имя Тэсс на конверте, а я еще пробралась к ней в комнату и посмотрела. Это был нехороший поступок, только она сама первая поступила плохо, открыв письмо. Я не читала, клянусь, я только взглянула, чтобы узнать, от кого письмо, и списала твой новый адрес. Тэсс теперь в работном доме. Называется он Фрошэм-хаус, на Сидалл-роуд, недалеко от Сохо. Говорят, этот дом не такой страшный, как некоторые, но место все равно плохое, и те, кто туда попадают, выходят худыми и слабыми, если вообще выходят. Никто из нас ничем не может ей помочь, потому что денег у нас нет, а у нее нет никакой родни. Должна еще сказать, что, хотя миссис Хеддингли поступила плохо, не переслав твое письмо, она защищала Тэсс после того, что случилось, но хозяин ее не послушал. Посетителей в Фрошэм-хаус пускают только каждое третье воскресенье месяца после обеда. В прошлом месяце мы с Эллен ходили туда, чтобы навестить Тэсс, но она к нам не вышла. Надеюсь, ты живешь лучше. Кэт, без тебя и без Тэсс наш дом уже не тот.
Работный дом. Тэсс. Кэт перечитывает письмо еще раз, ее сердце наливается тяжестью, как будто в груди свинец. Она закрывает глаза и сжимает руку в кулак, бумага мнется, царапает кожу. Как он мог так поступить? Джентльмен, с его благодушными шутками и прогрессивными идеями. Кто, как не он, должен был знать, что без Кэт Тэсс будет тише воды ниже травы. Должен был знать, что для уволенной без рекомендаций сироты остается два пути. Либо зарабатывать на жизнь своим телом, либо идти в работный дом. Несправедливость жжет горечью горло, как сгусток желчи. В этот миг, несмотря ни на что, она ненавидит его. Тэсс ребенок; как можно было поставить ее перед таким выбором. Она ни за что не пошла бы в проститутки. Она боялась мужчин, верила, что в один прекрасный день явится принц, добрый и поэтичный, который потеряет голову при виде ее золотистых локонов и нежной белой кожи и женится на ней. Как знать, возможно, и явился бы. Пусть не принц, а какой-нибудь торговец или телефонист, но полюбил бы Тэсс. А теперь не будет ничего, кроме бесконечного тяжкого труда, изгрызенного крысами хлеба, вони стариков и слабоумных, которых держат в сырых комнатах без всякой помощи. Как он мог!
Когда Кэт досрочно выпустили из тюрьмы, она еще не понимала, что больше не увидится с Тэсс. Кэт вышла за десять дней до того, как истекли ее два месяца: в легких пылала инфекция, она была кожа да кости, волосы обриты, потрескавшиеся губы кровоточили. Союз женщин прислал приветственную делегацию, чтобы встретить ее и двух других девушек, освобожденных в тот день, выпущенных раньше срока, потому что они тоже были больны, а правительство не хотело делать из них святых мучениц. Их привезли в кебе в зал, где перед ними поставили парадный завтрак, произносились речи, восхвалявшие их за храбрость. Только эти речи и помогли Кэт удержаться и не рыдать всю дорогу от облегчения и боли. Она держала себя в руках, она молчала, плотно сжав растрескавшиеся губы, и лишь пробормотала слова благодарности, когда к ее воротнику прикололи медаль за Холлоуэй.
Она не смогла притронуться к еде, которую им приготовили. Две другие девушки ели: одна вежливо попробовала бутерброд, кусочек пирога, фрукты, вторая набросилась на еду с такой жадностью, что едва не подавилась. Женщины уговаривали и Кэт поесть, чтобы восстановить силы. Ей даже принесли чашку мясного бульона, когда она отказалась от всего остального. Кэт попыталась сделать глоток, но не смогла и в конце концов незаметно выплюнула бульон обратно в чашку. В вычурном позолоченном зеркале в конце зала она заметила свое отражение. Бледный, оборванный призрак с корками вокруг рта, синяками на шее и запястьях. Одежда висела на ней мешком, лицо под шляпой было уродливо-серым. Хлопотавшие вокруг нее женщины из приветственной делегации походили на круглых лоснящихся птиц, откормленных куропаток или голубок с выпяченными грудками и блестящими веселыми глазками. Кэт смотрела на свое отражение, с трудом узнавая себя.
Позже ее отвезли на Бротон-стрит, и Джентльмен тут же показал ее своему личному врачу. Она в первый и единственный раз ездила в его автомобиле. Она была истерзана, измучена, но все же оценила необычные достоинства нового экипажа. Лишь позже, когда Тэсс все еще была в тюрьме, а Кэт сказали, что для нее подыскали новое место в деревне, до нее дошло: возможно, она никогда больше не увидит подругу и не получит шанса загладить свою вину. В тот день, когда она уезжала из Лондона, ее отправили на Пэддингтонский вокзал автобусом. С ней поехала миссис Хеддингли — чтобы убедиться, что Кэт действительно уехала. И всю дорогу до вокзала из глаз Кэт лились слезы — она не утирала их, и они капали с подбородка.
— В это воскресенье? Прошу прощения, Кэт, это даже не обсуждается, — говорит жена викария, когда Кэт излагает свою просьбу.
Эстер Кэннинг сидит за письменным столом в залитой утренним светом комнате и выкладывает из фиалок, желто-фиолетовых анютиных глазок и розовых флоксов композицию, которую собирается засушить под прессом. Она работает быстро, поскольку из-за жары лепестки уже подвяли. Несколько разорванных фиалок лежат, отметенные в сторону.
— Посетителей пускают только в третье воскресенье месяца. А это как раз ближайшее воскресенье. Если я не попаду в этот раз, то придется ждать целый месяц, мадам…
— Ты сообщаешь об этом в последний момент, Кэт, а завтра приезжает моя сестра с семейством… Ты нужна здесь. Мне очень жаль, но я не могу тебя отпустить. Обещаю, ты поедешь в следующем месяце. Как тебе такое предложение? Третье воскресенье августа будет полностью в твоем распоряжении, чтобы компенсировать полдня, которые ты потеряешь на этой неделе. Рано утром есть один поезд. Если поехать этим поездом, у тебя будет достаточно времени, чтобы навестить подругу. — Эстер радостно улыбается, как будто обещает ей увеселительную прогулку.
Она закрывает деревянную крышку пресса и принимается закручивать винты, сдвигая доски, между которыми лежат несчастные цветочки, стиснутые, расплющенные. Кэт старается дышать ровно, но чувствует, как сдавливает грудь, будто бы Эстер одновременно затягивает винты и на ней. Как же ей объяснить, что такое лондонские работные дома? Слова никак не складываются в разумные фразы, этому мешает отчаяние. За этот месяц Тэсс, может быть, заболеет и угаснет. Может быть, не умрет, но свет в ее душе угаснет, ее наивность будет уничтожена, ее дух раздавлен, как лепестки цветов, и она не сгодится даже для гербария. Кэт видела людей, выкупленных из работного дома. Они похожи на пустые раковины. У них в глазах ничего нет, кроме пустоты, — это призраки отчаяния.
— Прошу вас, — пытается она снова, и у нее голос окончательно садится. — Это очень важно. Тереза моя подруга, и я виновата в том, что она осталась без работы… Я виновата. Мне необходимо увидеть ее. Я должна привезти ей что-нибудь, чтобы немного облегчить ей там жизнь… — умоляет она.
— Кэт, пожалуйста. Хватит об этом. Я уверена, что о девушке заботятся. В конце концов, работные дома и созданы для таких, как она, чтобы у бедняков были кров и пища… И разумеется, работа, за которую и даются эти блага. За месяц она никуда не денется и будет также рада, когда вы приедете к ней, я уверена. Я же должна заранее знать, когда вы хотите взять выходной. Вы понимаете меня? — Эстер слабо улыбается, нисколько не тронутая мольбой Кэт. Блага? Кэт смотрит на нее с недоумением. Неужели эта женщина действительно думает, что в подобных местах есть хоть что-то благое? Она стоит перед ней совершенно неподвижно, не в силах сдвинуться, не веря до конца в то, что услышала. Эстер продолжает возиться со своим гербарием, затем поднимает голову, слегка раздраженная. — Это все, Кэт.