Наконец приходит черед лечь на воду и двигать руками и ногами, как их научили, потому что сейчас они могут задерживать дыхание и неважно, над водой у них голова или под ней. Учитель Улай поглядывает на часы, на солнце и на уровень воды, и разрешает всем вылезти из моря, лишь когда у всех губы уже синие, а зубы стучат от холода.
– Начало хорошее, – говорит он.
В мокром белье они шагают обратно к школьному двору, заходят с заднего входа, чтобы их никто не видел, и поднимаются на чердак, где будут жить, мальчики – в северном крыле, девочки – в южном. Под потолком там протянуты веревки, на которых они развешивают мокрое белье. Потом они переодеваются в сухое – сменку им заранее велели захватить из дома.
Спустя три дня все умеют плавать и назначаются соревнования. Льет дождь, а ученикам надо переплыть бухту, вернуться обратно и ухватиться за бамбуковую трость, которая плавает, словно привязанная двумя веревками желтая змея, свисающая со скалы. На скале стоит учитель Улай – он видит, что победила Нелли Элиса. Это дочка акушерки. Но где это видано, чтобы выиграла девчонка, поэтому учитель Улай решает, что она наверняка и раньше умела плавать. К тому же Нелли заикается и не возражает. В классе она тоже ничего не говорит, сколько бы учитель Улай ее ни уговаривал, поэтому в конце концов он вообще отказывается от этой затеи. Нелли сильная.
А вот Ингрид – нет. Ей не терпится оказаться в компании других детей, она ни капли не боится, разве что волнуется и от этого все время смеется. Однако смеяться нельзя. В классе запрещается смеяться по трем причинам – и учитель Улай принимается загибать свои длинные тонкие пальцы: смех мешает другим, он заразителен и звучит глупо.
Во время еды смеяться тоже нельзя.
Ингрид не понимает, как это. Не смеяться, когда смех разбирает, – это все равно что ноги лишиться.
Но жизнь ужасна, что Ингрид быстро усвоила, прекратила смеяться и вместо этого стала плакать. Каждую ночь. Она лежит в кровати рядом с Нелли, которая по-прежнему ничего не говорит, и тоскует по Баррёю, а в груди у нее горит огонь. Красная точка вернулась. Ингрид вскакивает и, полуодетая, бежит прямо под дождем на улицу, обегает школу, устремляется к причалу, потом снова наверх, затем к пляжу, где они учились плавать. Не встретив по дороге ни единой живой души. И снова назад, потому что Хавстейн – тоже остров, даже для тех, кто умеет плавать и ходить на веслах. Ингрид поднимается на чердак, снимает мокрую одежду, развешивает ее на веревке, переодевается в сухое и, улегшись в кровать, плачет дальше, пока Нелли не открывает рот и не велит ей замолчать. А еще она говорит:
– У т-т-т-тебя в-в-волосы к-к-красивые.
Нелли просит разрешения расчесать и заплести Ингрид волосы. Ингрид разрешает. И этой ночью, и следующей. Она не против. И когда Мария спустя неделю приезжает ее забрать, она тоже говорит:
– Какие у тебя волосы красивые, – словно впервые видит.
А по пути домой замечает:
– Какая ты серьезная стала.
Ингрид мало рассказывает про две первые недели в аду, как плакала, как ее тошнило, про пожар в животе, как она два раза упала в обморок. Вместо этого она рассказывает, что научилась плавать, что двери у них там с замочными скважинами и комнаты, в которые нельзя заходить, что она выучила буквы и цифры и, когда дверь в гостиную не была заперта, видела себя в тамошнее большое зеркало.
Мария долго смотрит на дочь, как будто ищет чего-то.
Это Нелли научила Ингрид молчать, потому что и плохое, и хорошее заразительно, вот что странно. А теперь Ингрид на четырнадцать дней свободна. А отец с дедом как раз мастерят первый настил на новом причале. Каждый день она помогает им: подает гвозди и держит уровень, который отец привез с Лофотен, – такой инструмент, благодаря которому все, что должно быть вертикальным, принимает вертикальное положение, а все, что должно быть горизонтальным, располагается по горизонтали.
Глава 26
Мартин говорит, что Лошадиные шхеры не зря так называются и не зря течение вокруг Бычьего островка приносит с собой грязную воду. Эти звериные названия – предупреждение, знак того, что за ними прячутся истинные имена шхер и островков, их подлинная сущность, это дьяволовы сигналы, ругается он. Еще у них есть Козлиная шхера и Баранов остров. По той же причине. Копытные животные. Четвероногие. Например, затащить в лодку коня противоестественно и допустимо разве что в крайнем случае, чтобы этого коня куда-нибудь перевезти. А каково тащить сюда племенного быка или отвозить куда-нибудь коров – это ж уму непостижимо, сколько мороки, да и вся эта суета какая-то неправильная, он нутром чует.
Сыну его эти разговоры надоели, он считает их стариковскими предрассудками и суеверием, не связанными с истинной верой в Бога, который управляет судьбой, и погодой, и рыбой, как каждому понятно. Суеверие же, напротив, управляется глупостью.
Но Ханс тоже стал более задумчивым после того, как его дочь пошла в школу, прежняя тревога вернулась, его беспокоит дочкино молчание, странная серьезность, поселившаяся у нее в глазах. И когда они с отцом садятся отдохнуть на доски и взгляд его падает на коня, который пасется в Розовом саду, Ханс спрашивает отца, как будто пришло время, а нужно ли им вообще это животное, этот конь?
Восемь месяцев в году от простаивает в конюшне, корма сжирает, как полторы коровы, его запрягают в косилку и плуг, на нем перевозят сено, однако торф они сами перетаскивают, так, может, они просто привыкли к коню, смирились с ним, как с неизбежной обузой?
Он ведь и старый, совсем дряхлый.
Мартин понимает, что сын пошел на попятную, признал отцовскую правоту, Мартин сразу с недоверием отнесся к покупке, поэтому сейчас он говорит, что заиметь коня – это Ханс в свое время правильно придумал, хоть коня и привезли на лодке, иначе-то сюда его и не припрешь… Мартин не договорил, позволив Хансу самому принимать решение.
Ханс идет в лофотенский сарай и приносит ружье, они уводят коня в болото к западу – женщинам в доме ни к чему видеть, как убивают лошадь, – пристреливают его и закапывают на том же месте, где и племенного барана. На это уходит остаток дня и порядочная часть следующего. Но они трудятся сосредоточенно, бормочут – проклятая зверюга, вытирают пот, возвращаются на пристань и строят дальше, они уже принялись обшивать южную стену и предвкушают, как стены будут закрывать их от непогоды.
Но Ханс Баррёй не в силах избавиться от тревоги – она возникает, когда он смотрит на дочь или оглядывает остров и замечает, что все изменилось. В любое время суток, бодрствуя, он знает, где находятся животные, все до единого, потому что здесь и орлы летают, и склоны крутые, а теперь Ханс то и дело выпрямляется и высматривает коня, потом вспоминает, что коня нет, и строит дальше.
Это повторяется.
Ханс удивляется силе привычки и раздумывает, не сожалеет ли он о том, что убил коня, а небо наполняется движениями, это первый шторм, и он в любую секунду может разрушить их постройку.
Приходится начинать все заново.
После того как шторм забрал и следующую постройку, Ханс Баррёй стал читать Библию. Он берет ее с собой на Лофотены и листает, когда не выходит в море и по праздникам. Когда в апреле их шхуна с поднятым флагом – так те, кто стоит на берегу и ждет, поймут, что и на этот раз возвращаются все, целыми и невредимыми, – подходит к острову, Ханс видит то, что считает хорошим знамением: стропила новой постройки на скале по-прежнему целы, совершенно такие же, какими он оставил их четырьмя месяцами ранее, во мраке зимы, разве что посерели чуть-чуть. А в трюме Ханс привез штабель шифера, которым вскоре будет крыть крышу. Он не хочет делать необоснованных выводов лишь из-за того, что это хрупкое сооружение пережило зиму, однако его переполняет чувство великого облегчения, а вдобавок на пристани стоит его дочь – она держит за руку маленького мальчика, показывает на флаг на мачте и что-то говорит малышу на ухо. Ханс видит ее привычную улыбку, и сердце его тает, хоть Ингрид и не сын. Ханс привез с Лофотен подарки, в прошлом-то году он вернулся без них, он тогда накупил инструменты и материалы для нового окна, зато этой зимой в голове у него бродят иные мысли.
Мартин тоже не остался без подарка – ему Ханс вручил бритву с рукояткой из слоновой кости. Остальным достались сахар и отрезы на платья, а Ингрид он подарил музыкальную шкатулку и книжку под названием «Самаритянин и осел». Ларс остался без подарков.
Еще он подарил Ингрид зеркальце. Она в третий раз видит свое отражение в зеркале. Впервые это случилось в прошлом году на Хавстейне. А в другой раз Ингрид вернулась из школы и отказывалась от еды, потому что перед глазами у нее плясала красная точка, и мать разрешила ей поиграть со своим зеркальцем, Мария держала его в сундуке и никогда не доставала.
Теперь же Ингрид может смотреться в зеркало, сколько угодно.
Она ставит зеркальце перед Ларсом, но его оно не занимает. Ингрид держит зеркальце перед кошкой и дедушкой, и отец показывает ей, что, когда она пишет, сидя перед зеркалом, правая рука делается левой, а буквы невозможно прочесть, зеркало отражает ее противоположность, словно можно быть другим, оставаясь собой.
Ингрид поднимается наверх и прячет зеркальце в сундук у себя в комнате.
Сундук есть у каждой женщины, он достается им намного раньше, чем стул. На крышке сундука Ингрид выгравировано имя – Петрине, и год. Петрине была бабкой Ханса по материнской линии. Однако заботится о том, чтобы в сундуке лежало то, что полагается, Мария. Когда там что-нибудь не так, она, бывает, убирает какие-то вещи.
Это тебе без надобности, – говорит она, например, про какой-нибудь платок, или чашку, или скатерть, и дает Ингрид что-нибудь из своего собственного сундука. Когда-нибудь он тоже достанется Ингрид. Поэтому непонятно, надо ли вообще перекладывать что-либо из сундука в сундук. Но именно так все и происходит. Это вопрос времени и возраста, вопрос двух семей, которые превращаются в одну. В сундуке Ингрид все так, как надо, в этом они с Марией почти согласны.