Может, именно из-за этого цивилизация в Карвике вымерла?
Из-за засухи?
Здесь, на острове?
Однажды ближе к вечеру из ямы раздается приглушенный крик Ларса, и следующее ведро поднимается, полное глины, мокрой слизи.
Если прежде они были покрыты землей, то теперь приходит черед глины. Ларс с Хансом раздеваются донага и работают внизу, словно два библейских истопника, их брань отдается влажным эхом, и, когда они по приставной лестнице выбираются наверх передохнуть, отличить их друг от дружки можно разве что по размеру.
– Ну чего там?
– Ну так…
Когда они, чистые и красивые, возвращаются с очередного купания, Ханс вдруг встает посреди луга, говорит «тссс» и прикладывает ладонь к уху. Он что-то слышит, звук воды. Из глаз у него тоже сочится вода, все отводят взгляд. Ханс бросается к колодцу, остальные бегут следом, ложатся на живот вокруг пулевого отверстия в острове и смотрят в черный глаз, а тот свирепо пялится на них. Они не произносят ни звука.
Вода пахнет испражнениями, и болотом, и маслом, но радужной пленки на ней нет. Ханс велит принести лоскуты от старого постельного белья и натянуть их на плошки и ведра, чтобы получилось сито. Уже в первом ведре просматривается дно. Во втором ведре вода чище, журчанье не стихло, оно отчетливое, это звук ручья. На следующее утро они возводят над колодцем подъемник, полутораметровый шатер из реек с талями и веревками, а под ним подвешена доска под размер Ларса. Они осторожно спускают его вниз, и он зачерпывает одно ведро за другим, ведра с водой поднимают и ставят перед животными, и те блеют и мычат, теперь вокруг и овцы сбились, в тревоге и надежде. Потом они варят кофе. К вечеру вода такая, что ее и пить можно, прямо сразу, она ледяная и безвкусная.
Той же ночью они полили картофельную грядку. К утру она опять высохла, и все же ботва чуть повеселела. Они поднимали Ларса и спускали в колодец, Ларс черпал и черпал, они поливали картошку весь день и всю следующую ночь, бусинки воды разбегались по пыльным бороздам и испарялись, но ботва еще немного поднялась. Так прошла неделя.
А потом пролился дождь.
И окатил их ощущением прожитой недели, такой, какой еще не бывало, семи благословенных дней с того момента, как они отыскали под собственными ногами воду, и пока небо над их головами не разверзлось. Дни, полные богатства и отчаянья, раз и навсегда доказавшие, что они сами сидят на веслах своей судьбы. С начала июня до конца июля остров стоял бурый, как в ноябрьский день. Теперь же он зазеленел небывало ярко, даже Розовый сад утратил красноту. Дальше солнце и дождь сменяли друг дружку, и сенокос выдался скудный. На близлежащих островках травы тоже было мало, однако если уж забивать скотину, то лучше перед Рождеством, чем посреди лета. И как-то раз после обеда, когда Ингрид лежала на спине рядом с матерью, на скошенной траве в Паршивом саду, ей пришло в голову, что они выжили и теперь, когда им подарена новая свобода, пора задать решающий вопрос: почему у нее нет братьев и сестер?
Приподнявшись на локтях, Мария сказала, что дети не просто появляются, их даруют, они – дар. Ингрид – хотя что-то подсказывало ей, что лучше промолчать, – спросила, почему тогда некоторым даруют, а другим нет.
– Тебе чего, не хватает, что ли, кого-то? – язвительно спросила мать, но переменила тон и спросила, помнит ли Ингрид, как у них в прошлом году гостила Нелли и как Нелли, возвращаясь домой, плакала. Это потому что на Баррёе ее не дразнили из-за заикания, даже Ларс не дразнил, и это благодаря ей, Марии, так что зря Ингрид напридумывала себе Бог весть что.
Ингрид непонимающе смотрела на нее.
– Вот тебе и братья с сестрами, – многозначительно проговорила Мария. Ингрид хотелось выяснить, что это означает, ее будто тянуло снова услышать, что одиночество чего-то стоит, но на лицо ее упала тень – это Ларс неслышно подошел, заслонив собой солнце. Мария прищурилась и спросила, где дедушка.
– Ушел, – ответил мальчик.
Штаны были ему велики, штанины Барбру обрезала, а держались штаны на подтяжках, которые Барбру плела из ниток для верхней подборы, Ларс весь день так и ходил – полураздетый, босой и неуемный, тело у него было как у взрослого, хотя ему исполнилось только семь лет и он собирался в школу.
– Куда? – спросила Мария.
– Туда.
Мария вгляделась туда, куда показывал мальчик. В эту часть острова Мартин никогда не ходил, туда вообще никто не ходил – к Карвике и развалинам там. Но глаза никак не находили того, кого искали, поэтому Мария поднялась, стряхнув с юбки травинки, и всмотрелась внимательнее, а потом, тихо охнув, бросилась бежать. Ингрид с Ларсом изумленно смотрели ей вслед.
Глава 36
Мартин, человек, который никак не мог толком согреться, лег отдохнуть в тени, и похоже было, будто он спит, как обычно спал, недоставало лишь кошки Карнут у него на животе.
Мария обернулась и велела детям не идти дальше, нашла глазами мужа: отложив косу, он спокойно шагал к ним. Барбру вышла из дома и остановилась, выжидая. Все появились точно по команде.
Опустившись на колени возле отца, Ханс дотронулся до его щеки. Все молчали. Ханс выпрямился, посмотрел на Ларса и сказал, что он должен помочь ему принести кое-что с новой пристани. Ингрид слышала, как они разговаривают. Ларс рвался помогать, отец что-то объяснял, но Ингрид не расслышала.
Они принесли приставную лестницу, которой пользовались, копая колодец, и пару подстилок, на которых спали шведы. Ханс расстелил одну подстилку на лестнице, вместе с Барбру они переложили отца на нее, укрыли второй подстилкой, подняли лестницу и донесли его до лодочного сарая, а там положили на вальцы, где обычно стоял ялик. После они закрыли обе двери и люк в полу, чтобы внутрь не пробрались птицы.
На следующее утро они двумя лодками выдвинулись на Хуведёю. Барбру с Хансом сели на весла в самом большом ялике. На корме расположились Ингрид с Марией, на форпике пристроился Ларс, совершенно потерянный. На буксир они взяли плоскодонку, в которой лежала лестница с Мартином. На море был штиль.
Они причалили к маленькой пристани возле фактории. Ханс сходил за пастором Юханнесом Малмберге и помог тому спуститься по крутой лестнице на пристань. Пастор по очереди пожал им руку и произнес слова утешения, которые говорил много раз и к которым так и не привык. Пароход как раз недавно привез лед, поэтому тело можно положить в погреб со льдом.
– Вы привезли одежду?
Да, они захватили узел с одеждой, праздничным нарядом Мартина.
Значит, осталось только гроб заказать?
Конечно, деньги у них есть.
Ханс и Барбру отнесли лестницу с лежащим на ней отцом в погреб со льдом и положили ее на козлы, поставленные среди высоких, облепленных опилками штабелей льда – прошлой зимой лед вырезали из озера далеко на материке, лед пережил даже это лето, жаркое, другого такого и не упомнишь, здесь, внутри, было прохладно и совсем тихо.
Они вернулись на залитый солнцем причал, где небольшой группкой собрались люди. Один из рабочих с фактории подошел к Хансу, пожал ему руку и пробормотал что-то, не стремясь к внятности. Потом пожал руку Барбру. Потолковали о похоронах. Пастор Малмберге попросил простить его, что он второй раз не стал спускаться по крутой лестнице на пристань. Не за что тут извиняться, ответил Ханс. Снова пожав всем руки, на прощанье, они сели в ялик и поплыли домой, а за собой тянули плоскодонку.
Кошка Карнут и Ларс горевали сильнее всех. Ларс кричал и крушил все, что под руку попадется. Ханс молчал. Барбру тихо плакала, когда думала, что никто не видит. У Марии лицо сделалось серым и неподвижным, как в засуху, когда она думала, что животным конец. А Ингрид пришла к выводу, что некоторые в своей скорби искреннее других. И прежде всего, она сама. Она убежала на скалу у новой пристани в надежде, что огромная рука сбросит ее в море и будет держать в воде, пока она не умрет, потому что у нее самой не хватит сил спрыгнуть, но и рассыпаться в прах на берегу она тоже не в состоянии, хотя она всхлипывала и тряслась, пока Мария не забрала ее оттуда, не оторвала от утеса и не потребовала взять себя в руки – ну что, сейчас-то Ингрид понимает, что наделала, когда они с Ларсом сели в ялик и уплыли? Мартин был старик, а дети есть дети, тут море разницы.
Ингрид ссутулилась, словно изогнувшийся уж, и застыла жестким безмолвным узлом. Ночью ей разрешили спать с матерью в северной зале, а отец лег в южной один, и перед сном в животе у нее снова разгорелся прежний огонь, как в тот день, когда ее мучили мысли, можно ли доверять отцу, или матери, или вообще хоть кому-то.
В день похорон к новой пристани причалил дядя Эрлинг на шхуне, битком набитой родственниками, о которых Ингрид много слышала, но видела далеко не всех: четыре отцовские сестры с мужьями, три младших маминых сестры, две с мужьями, сам дядя Эрлинг с женой Хельгой и ее престарелым отцом, и еще пятнадцать двоюродных братьев и сестер всех возрастов, всех их Эрлинг сутки собирал по островам, крупным и помельче, и теперь прибыл с ними на Баррёй, чтобы захватить последних остававшихся.
Оказавшись на борту, островитяне пожимали руки и беззвучно здоровались направо и налево, чтобы не нарушить мир и покой на ковчеге, который пыхтел под солнцем дальше, к фактории.
Им перекинули сходни, они немного подождали, когда судно пришвартуют как следует, и, сбившись вместе, словно в робком танце двинулись наверх, к лавке и деревне, самый продубленный ветрами церковный приход во всем Господнем царстве, в черной праздничной одежде они продолжают шествие к церкви, где все идет чин чином, у кормила стоит пастор Юханнес Малмберге, тут же его красавица-жена и двое их маленьких сыновей и Томас и Инга, как обычно пришедшие со Стангхолмена на веслах, и еще с десяток других островитян, столько людей вокруг Ингрид никогда не собиралось, и все они склонили головы и закивали, когда Малмберге завел искусно составленную речь о сорока трех зимах, проведенных Мартином в лодке возле Трэны – именно поэтому руки у усопшего такие заскорузлые. Памятуя о жизненном пути усопшего, остается лишь возблагодарить Господа за то, что Он позволяет им предать тело земле, хотя и море – тоже небеса, об этом не следует забывать, особенно в этих краях, как и о том, что дорогой покойный, Мартин Конрад Ханссен Баррёй, мирно уснул там, где ему мечталось, на своем родном острове, и вскоре обретет наконец отдохновение рядом со своей дорогой Кайей, Богом данной супругой, прожившей недолгую жизнь, теперь неизбывная печаль его утолена, и нам следует принять это, хотя губы наши дрожат и волны застят глаза, – Юханнес Малмберге вздохнул, красным платком вытер с макушки пот и, обратив взор к неровной гряде гор, дал церковному служке сигнал опускать гроб в углубление, опасно напомнившее Ин