грид колодец, который они выкопали целый месяц назад, аминь, ей сделалось совсем тошно.
На обратном пути Ханс вдруг спохватился, взял у брата штурвал и повернул шхуну обратно – не хотел оставлять приставную лестницу и две подстилки, забытые ими на причале возле склада со льдом. Лестница-то считай что новая.
Ингрид молчала.
Тем вечером она вообще мало говорила. Настрой, созданный в ее душе словами священника, портила странная перемена атмосферы на борту шхуны, кладбищенская тишина должна ведь пребывать с нами вечно, да вон даже ветер затаил дыхание, однако из открытого люка трюма доносился смех, а на корме одна из тетушек приобняла Марию, и та, чтобы не рассмеяться, зажала рот рукой. Самые младшие дети бегали по палубе, и никто их не одергивал. А через окошко Ингрид видела в рубке бутылку водки, она стояла на компасе – единственный вертикальный предмет посреди тягучих волн, и пять зеленых стаканов, которые отец и другие мужчины передавали по кругу.
Они причалили на Баррёе, открыли трюм и принялись выгружать на берег ящики с едой и напитками, постельное белье и одежду. Целый сонм незнакомых людей рассыпался по острову, узнавая каждый его уголок.
– Помнишь Ветряной кряж?
– А вон там Квитсанда…
Утесы, луга, бухты… Не нашлось ни клочка земли на острове, которого бы эти посторонние люди не знали и при встрече с которым не пришли бы в восторг. Ингрид больше не была местным жителем на собственной земле, хранящим секреты о ее сокровищах и тайнах, – она превратилась в изумленного гостя чьей-то жизни, какой она когда-то была и всегда будет, потому что ничье детство не исчезает.
Одна из отцовских сестер опустилась на колени и выкопала ушедший в землю гагачий домик, которого Ингрид сроду не видала, потом отыскала еще один – о нем Ингрид тоже не знала, отчистила его и захотела починить, поэтому попросила Ингрид принести ей плитку шифера, объяснив, где именно его взять. Гостям не требовалось ничего показывать, они были в курсе того, где хранится пух и где встает рыба, где орлы вьют гнезда и где в чулане располагаются всевозможные ящички и тайники. Даже дети, никогда прежде тут не бывавшие, обладали неприятной особенностью: они вели себя, будто дома, заходили в лодочные сараи и хозяйничали там, двое мальчишек без спроса спустили на воду плоскодонку и Ларса с собой взяли, тот орал и размахивал руками, явно забыв, какой сегодня день, Судный день, девочки же стояли на берегу, точно маленькие черные палатки, и не желали участвовать в забаве, они лишь наблюдали, проникшись ощущением сестринства, наверное, оттого, что их острова находятся неподалеку друг от друга, а остров Ингрид лежит на отшибе.
Но внезапно перед ней возникла девочка ее возраста, глаза под густыми темными бровями грустно смотрели на Ингрид. Девочка что-то сказала, но ее слова утонули в смехе Марии. Мать с золовками принялись разбирать комнатушку деда, чтобы отмыть ее хорошенько и стереть все следы.
– Ты, что ли, Ингрид, да?
Ингрид кивнула. Говорить что-то было рано.
– А я ж Юсефине с Госвере.
Ингрид снова кивнула, глядя, как кошка Карнут пробирается между чужими ногами. Ее выставили из собственного жилища, которое она отказывалась покидать после смерти Мартина, и теперь кошка направилась к лодочному сараю, судя по виду, намереваясь покинуть остров вплавь.
На отмели отец с дядей Эрлингом развели костер. Старые подстилки превратились в пламя. Одна из теток притащила узел старой одежды, а мать за ней принесла дедово постельное белье, в золотистом августовском дне искры рвались в небо, Барбру достала соломенный тюфяк Мартина, ее, младшую из семерых, обнимали, поддразнивали и необидно задирали, и она сияла, точно медный грош. Будто королеву, Барбру усадили на стул на улице и принялись сооружать ей разные прически. Она не одна здесь сидела, все стулья вынесли наружу, и еще столы из гостиной и кухни, и поставили на них кофе, угощение, и выпечку, и водку, те, кому стула не досталось, лежали на подстилках или на траве и ели, и пили, и голоса их сливались в общем гуле разговоров, и смеха, и всего остального, что принадлежит жизни, а не смерти.
Ингрид снова потянуло на скалу и броситься в море. Но от спокойного взгляда кузины Юсефине было не убежать. И когда один из дядьев споткнулся и растянулся на земле, к восторгу всех остальных, Ингрид почувствовала, как мышцы напрягаются и губы, сами того не желая, растягиваются в улыбке. На глазах у нее выступили слезы, однако улыбка выдюжила, и Ингрид отвечала на вопросы, пока не наступила ночь, редким дождем опустившись на человеческую толпу, которая превратила Баррёй в город, незнакомый город, и от этого голова шла кругом. И рядом Ингрид все время видела мать – такой, какой никогда прежде не видела. Ингрид не понимала ее. И чувствовать это было так же странно, как горевать по дедушке.
Глава 37
Годы и дни прошли с того лета, когда на Баррёе появилась пристань. Ханс Баррёй считал эту пристань не только достижением и шедевром зодчества, но обязательством продолжать стройку. Он написал немало значимых для него самого писем и встречался с представителями транспортных компаний, и производителей молочных продуктов, и сельского муниципалитета.
Тщетно.
Однако после смерти отца он решил попытаться еще разок, и теперь взял с собой Марию. Трое провожающих смотрят, как лодка растворяется в прозрачной дымке, и думают, что вот-вот случится нечто важное.
Задумка состоит в том, чтобы включить Баррёй в маршрут молочной шхуны: трижды в неделю она курсирует между факторией, Хавстейном и двумя другими островами, собирая бидоны с молоком, и в случае необходимости выполняет для жителей островов функцию пассажирского катера, хотя на самом деле это всего лишь списанная рыболовная шхуна. Уж не говоря о том, как существенно она упрощает задачу доставить быка к корове или корову к быку. Ханс захватил с собой проект и развернул его на кухне у начальника администрации муниципалитета, показывая, что если проложить маршрут через Баррёй, то получится совсем ненамного длиннее.
В ответ лишь ни к чему не обязывающее одобрение и рассказы, что бюджет у муниципалитета такой скудный, какого сроду не бывало, тем более, как утверждает сам начальник, такие решения принимает не он.
Мария замечает, что кофе им не предлагают, а уж это вряд ли из-за бюджета, и беседа некоторое время топчется на месте, но потом внезапно сворачивает на философскую тему. Начальник вспоминает, что Ханс Баррёй уже долгие годы не замечает потребности цивилизованного мира в навигационном знаке, будь то навигационный огонь или веха, и отказывается от их установки на Баррёе или относящихся к нему холмах и шхерах, несмотря на то что принадлежащая ему собственность находится посреди фарватера, а именно с внешней его стороны.
Ханс не понимает, каким образом это связано с его предложением, и начальник говорит, что у него появилась идея – а как насчет неформального уговора? Его сын работает в маячном ведомстве, и молочная шхуна могла бы проходить через Баррёй трижды в неделю, а Ханс за это разрешит им поставить, например на Скарвхолмене, веху? Что скажет на это Ханс Баррёй, разве не хочется ему для разнообразия хоть разок принести пользу обществу и не оставаться какой-то малозаметной шхерой посреди моря?
Что ответить, Ханс не знает.
И ночами не спит.
Веха лучше, чем навигационный огонь. Вот только Хансу ни того ни другого не надо, куда это годится, когда смотришь в окно в кухне, а на горизонте, словно бельмо на глазу, черная кость торчит, да еще и с белой меткой посредине и железным вымпелом на верхушке. И в придачу все строительные работы – это же чужие люди, которые на несколько месяцев канитель разведут. Сколько коров можно было бы прокормить, засей он травой, например, Йесёю, островок возле Баррёя, это несколько поколений назад надо было сделать. И, в-третьих, если уж начистоту, так ли нужна ему молочная шхуна трижды в неделю?
Иначе говоря, вопрос все сильнее выворачивается шиворот-навыворот по мере того, как желание Ханса, к его собственному ужасу, грозит сбыться.
Все это связано со смертью отца.
С тем, как острову жить дальше.
Уже год прошел, а некоторые годы длиннее других, Ханс собирает волю в кулак, встряхивает головой, проговаривает про себя окончательное решение и поручает Марии следующее письмо написать – у нее красивее почерк и в смысле языка она обладает и другими преимуществами. Они отвозят письмо вместе, снова передают его начальнику администрации муниципалитета и прикладывают копию для молочного завода, и, заручившись устным согласием, возвращаются домой, ну надо же, быстро они спроворили, они едва не хихикают, словно двое подростков, открывшихся миру, они навсегда стали точкой на карте, и заметной точкой.
Но когда спустя две недели молочная шхуна впервые причаливает к пристани, где они стоят впятером и ловят канат – а каната достаточно одного, ведь они передают на борт только один бидон, это настолько мало, что шкипер, бывший одноклассник Ханса, снисходительно улыбается, не только при виде бидона с выведенным на нем номером, но и оттого, что ради такой малости вообще стоило затевать все это, на других островах и по десять бидонов сдают, и по двадцать – и тогда Ханс Баррёй понимает, что уже отдал дьяволу коготок и надо срочно вспахать Йесёю, деваться некуда.
В ту осень приходится железной дороге обходиться без Ханса, они с Ларсом, которому вообще-то пора бы в школу отправляться, плывут на Йесёю и начинают осушать болото. Мотыгами и лопатами. Учтя перепад высот, они сваливают в канавы камни и хворост, здесь между утесами получатся большие луга.
Но труд это титанический, он разрушает и разум, и тело, и уже спустя две недели Ханса мучают сомнения в том, что его задумка вообще осуществима. Но не то чтобы он надумал сдаваться. Несколько недель им помогает Барбру. Лопатой Барбру работает отлично. Еще через месяц они нанимают двух безработных юнцов из деревни. Но тем надо платить, а с деньгами у островитян туго.